грубая,  его  глаза  смотрели  равнодушно,  а  рот   свидетельствовал   о
чувственности. Он был рослым,  сильным  мужчиной,  вероятно  необузданным  в
страсти, и не исключено, что и она почуяла в нем темную стихию, натолкнувшую
меня на мысль о диких доисторических существах, которые хоть и  не  утратили
еще первобытной связи с землей, но уже обладали и собственным разумом.  Если
он взволновал ее, она неизбежно должна была полюбить его или  возненавидеть.
Она возненавидела.
   Да и ежедневное близкое общение с ним, когда он был болен,  тоже,  должно
быть, странно ее возбуждало. Она кормила  его,  поддерживая  его  голову,  а
потом заботливо вытирала его чувственные губы и огненную  бороду.  Она  мыла
его руки,  поросшие  жесткой  щетиной,  и,  вытирая  их,  чувствовала,  что,
несмотря на болезнь, они сильны и мускулисты. У него  были  длинные  пальцы,
чуткие, созидающие пальцы художника, и они пробуждали в ее  мозгу  тревожные
мысли. Он спал очень спокойно, не двигаясь, точно мертвый, и  был  похож  на
дикого зверя, отдыхающего после долгой  охоты,  а  она  сидела  подле  него,
гадая, какие видения посещают его во сне. Может  быть,  ему  снилась  нимфа,
мчащаяся по лесам Греции, и сатир, неотступно преследующий ее? Она  неслась,
быстроногая, испуганная, но  расстояние  между  ними  все  сокращалось,  его
горячее дыхание уже обжигало ей шею, и все-таки она молча стремилась вперед,
и сатир также молча преследовал ее, а когда он наконец ее настиг, кто знает,
в ужасе или в упоении забилось ее сердце?
   Жестокий голод  снедал  Бланш  Стрев.  Может  быть,  она  еще  ненавидела
Стрикленда, но только он один мог утолить этот голод, и  все,  что  было  до
этих дней, больше не имело для нее значения. Она уже  не  была  женщиной  со
сложным характером, доброй и вспыльчивой, деликатной и бездумной.  Она  была
менадой. Она была вся - желание.
   Но, может быть, это лишь  поэтические  домыслы,  может  быть,  ей  просто
наскучил муж и она сошлась со Стриклендом из бессердечного любопытства? Даже
не питая к нему  горячей  любви,  уступила  его  желанию,  потому  что  была
праздной  и  похотливой,  а  потом  уже  запуталась  в  сетях   собственного
коварства? Откуда мне знать, какие  мысли  и  чувства  таились  за  холодным
взглядом этих серых глаз, под чистым безмятежным лбом?
   Человек - существо столь переменчивое, что о нем  ничего  наверное  знать
нельзя, и все же поступку Бланш Стрев нетрудно было подыскать правдоподобное
объяснение. Что же касается Стрикленда, то тут,  сколько  я  ни  ломал  себе
голову,  я  все  равно  ничего  не  понимал.  То,  что  он   сделал,   прямо
противоречило моему представлению о нем. Мне не казалось  странным,  что  он
так жестоко обманул доверие друга и, не задумываясь, причинил страшное  горе
человеку, только бы удовлетворить свою прихоть. Такова была  его  натура.  О
благодарности он не имел ни  малейшего  понятия.  Он  не  знал  сострадания.
Чувства, обычные для каждого из нас, ему были не свойственны, и  винить  его
за это было так же нелепо, как винить тигра за свирепую жестокость. Но самая
прихоть - вот что было непостижимо.
   Я не мог поверить, что Стрикленд влюбился в Бланш Стрев. И не верил,  что
он вообще способен любить. Любовь - это забота и нежность,  а  Стрикленд  не
знал нежности ни к себе, ни к  другим;  в  любви  есть  милосердие,  желание
защитить любимое существо, стремление сделать добро, обрадовать, - если  это
и не самоотречение, то, во всяком случае, удивительно хорошо замаскированный
эгоизм, - но есть в ней и некоторая робость. Нет, в Стрикленде ничего  этого
не было. Любовь - всепоглощающее чувство. Она отрешает  человека  от  самого
себя, и даже завзятый ясновидец хоть и знает, что так оно будет, но  реально
не в состоянии себе представить, что его любовь пройдет. Любовь  облекает  в
плоть и кровь иллюзию, и человек, отдавая себе отчет в том, что это иллюзия,
все же любит ее больше действительности. Она делает его больше, чем он есть,
и в то же время меньше. Он перестает быть самим собою. Он уже не личность, а
предмет, орудие для достижения цели, чуждой его "я".  Любви  всегда  присуща
доля сентиментальности, но Стрикленд меньше,  чем  кто-либо,  был  подвержен
этому недугу. Я не верил, что  Стрикленд  может  подчиниться  чьей-то  воле,
никакого ига он бы не потерпел. Я знал, что он вырвет из сердца, может быть,
со страшной мукой, которая обессилит и обескровит его, все, что станет между
ним и тем непонятным влечением, которое не давало  ему  покоя  ни  днем,  ни
ночью. Если мне удалось воссоздать образ Стрикленда во всей  его  сложности,
то я возьму на себя смелость сказать еще и  это:  Стрикленд,  казалось  мне,
слишком велик для любви и в то же время ее не стоит.
   Впрочем, представление о страсти у каждого  складывается  на  основе  его
собственных симпатий и антипатий и,  следовательно,  у  всех  разное.  Такой
человек, как Стрикленд, должен был любить на свой лад. И потому  копаться  в
его чувствах бессмысленно.

31

   На следующий день, несмотря на все мои уговоры, Стрев  ушел  от  меня.  Я
предложил сходить за его чемоданом в мастерскую, но он хотел во что бы то ни
стало идти сам. По-моему, он надеялся, что они позабыли собрать его  вещи  и
ему представится случай еще раз повидать жену  и,  кто  знает,  может  быть,
убедить ее к нему вернуться. Но он нашел все свои пожитки внизу,  в  комнате
консьержки, которая сказала ему, что Бланш нет дома. Вероятно, он не  устоял
перед соблазном поделиться с нею своим горем.  Он  рассказывал  о  нем  всем
встречным и поперечным; он ждал сочувствия, но над ним только подсмеивались.
   Дирк вел себя из рук вон глупо. Зная, в какое время  его  жена  ходит  за
покупками, и не имея сил так долго не видеться с нею, он  однажды  подстерег
ее на улице. Она не хотела говорить с ним, но он настаивал, чтобы  она  хоть
выслушала его. Он бормотал какие-то непонятные извинения  за  все,  чем  мог
когда-либо огорчить ее, говорил, как преданно ее любит, умолял  вернуться  к
нему. Она не отвечала и шла, не оглядываясь, все быстрей и быстрей. Я словно
видел, как он едва поспевает за ней на своих толстеньких  ножках.  Задыхаясь
от быстрой ходьбы, он говорил о том, как он несчастен, заклинал ее сжалиться
над ним, обещал делать все, что она пожелает, лишь бы она его  простила.  Он
умолял ее уехать с ним куда-нибудь  далеко,  предостерегал,  что  она  скоро
наскучит Стрикленду. Когда он рассказал мне об  этой  безобразной  сцене,  я
вышел из себя. До такой степени утратить  рассудок  и  чувство  собственного
достоинства! Он сделал решительно все, чтобы добиться  презрения  жены,  ибо
нет жестокости более страшной, чем жестокость  женщины  к  мужчине,  который
любит ее, но которого она не любит; в ней не остается больше ни доброты,  ни
терпимости,  одно  только  безумное  раздражение.   Бланш   Стрев   внезапно
остановилась  и  наотмашь  ударила  мужа  по  лицу.  Затем,  пользуясь   его
растерянностью, убежала наверх, в мастерскую. И все это молча,  без  единого
слова.
   Рассказывая об этом, Стрев схватился за щеку, словно еще чувствуя боль от
удара; при этом  в  глазах  его  стояла  душераздирающая  тоска  и  забавное
недоумение. Он был похож на побитого школьника, и я, от души жалея его, едва
удерживался от смеха.
   Затем он стал  ежедневно  бродить  возле  лавок,  в  которых  она  делала
покупки, и, стоя за углом или на другой  стороне  улицы,  смотрел,  как  она
проходит мимо. Заговаривать с нею он  больше  не  отваживался,  но  старался
вложить во взгляд своих круглых глаз всю мольбу, переполнявшую  его  сердце.
Он, кажется, надеялся, что вид его страданий смягчит ее. Она его попросту не
замечала. Даже не потрудилась поискать  другую  дорогу  или  изменить  время
своего хождения по лавкам. В ее равнодушии  была  немалая  доля  жестокости;
может быть, ей даже нравилось мучить его. Я  не  понимал,  за  что  она  его
возненавидела.
   Я упрашивал Стрева образумиться. Нельзя же быть такой тряпкой!
   - Все это тебя до добра не доведет, - говорил я. - Лучше бы ты хорошенько
отколотил ее. Тогда бы она перестала тебя презирать.
   Я советовал ему уехать на время домой. Он часто рассказывал мне  о  тихом
городке на севере Голландии, где и сейчас  жили  его  родители,  люди  очень
скромные. Отец его был плотник.  Их  опрятный  старый  домишко  из  красного
кирпича стоял на берегу  заброшенного  канала.  Улицы  там  были  широкие  и
безлюдные. Уже двести лет городок умирал, но дома  еще  сохраняли  величавую
простоту доброго старого времени. В них некогда жили в  покое  и  довольстве
богатые купцы, посылавшие свои товары в далекую Индию, и обветшалые  здания,
казалось, были еще проникнуты ароматом тех счастливых дней.  Берегом  канала
можно было выйти в зеленеющие поля, где там и сям стояли ветряные мельницы и
белые с черным коровы лениво пощипывали траву.  Мне  казалось,  что  в  этих
краях, полных воспоминаний детства,  Дирк  Стрев  сумеет  позабыть  о  своем
несчастье. Но он не хотел уезжать.
   - Я должен быть здесь на случай, если понадоблюсь ей, - твердил он. Вдруг
случится что-нибудь ужасное, а меня здесь не будет.
   - А что, по-твоему, должно случиться?
   - Не знаю, но мне страшно.
   Я пожал плечами.
   Несмотря на все свое горе, Дирк Стрев оставался комической фигурой.  Если
бы он хоть немножко похудел и осунулся, он, наверно, возбуждал  бы  жалость.
Но ничего подобного с ним не случилось. Он был по-прежнему кругл, как шар, и
его налитые красные щеки блестели, точно спелые  яблоки.  Своей  щеголеватой
опрятности Дирк тоже не утратил  и  ходил,  как  обычно,  в  изящном  черном
костюме и в котелке, который был ему маловат и потому сидел на голове как-то
лихо и весело.  Дирк  уже  успел  обзавестись  брюшком,  которое  ничуть  не
уменьшалось от всех его горестей. Он теперь больше чем когда-либо походил на
преуспевающего  коммивояжера.  Очень  печально,  когда  внешность   человека
находится в таком несоответствии с его душой. В данном случае страсть  Ромео
пылала в теле сэра Тоби Белча. У Дирка было нежное,  великодушное  сердце  и
повадки шута, безошибочное чувство красоты и  умение  писать  только  пошлые
картинки,  удивительная  душевная  деликатность  и  вульгарные  манеры.   Он
проявлял немало такта в  чужих  делах,  но  в  своих  собственных  отличался
удивительной бестактностью. Да,  жестокую  шутку  сыграла  старуха  природа,
когда соединила в одном человеке столь противоречивые качества  и  столкнула
его лицом к лицу с беспощадной и равнодушной вселенной.

32

   Я не видел Стрикленда уже больше месяца. Он был мне отвратителен,  и  при
случае я  с  удовольствием  высказал  бы  ему  свое  о  нем  мнение:  однако
разыскивать его с этой целью мне  казалось  излишним.  Я  всегда  побаивался
выступать в качестве поборника нравственности, ибо в этой  роли  обязательно
становишься самодовольным, а человеку, не лишенному чувства  юмора,  это  не
совсем приятно. Если я уж рискую выставить себя  в  смешном  виде,  то  лишь
из-за чего-то очень мне дорогого. А Стрикленду была свойственна  язвительная
прямота, которая заставляла меня избегать всего хотя бы  чуть-чуть  похожего
на  позу.  Но  однажды  вечером,  идя  по  улице  Клиши  мимо   излюбленного
Стриклендом кафе, куда я теперь не заглядывал, я нос  к  носу  столкнулся  с
ним. Стрикленд был не один, а с Бланш Стрев, и они направлялись к столику  в
углу, где он обычно сидел.
   - Где вы, черт вас возьми, пропадали столько  времени?  Я  уж  думал,  вы
уехали.
   Судя по сердечному тону, Стрикленд догадывался о  моем  нежелании  с  ним
разговаривать. Впрочем, с ним особых церемоний разводить не приходилось.
   - Нет, - сухо возразил я, - никуда я не уезжал.
   - Почему же вы сюда не заглядывали?
   - В Париже много кафе, где можно посидеть от скуки часок-другой.
   Бланш подала мне руку и пожелала доброго вечера. Я почему-то был убежден,
что она очень изменилась; но на ней было то  же  изящное  и  скромное  серое
платье, в котором я привык видеть ее, и лоб у нее был  такой  же  чистый,  и
глаза такие же безмятежные, как в ту пору, когда она хлопотала по  хозяйству
в доме Стрева.
   - Пойдемте сыграем партию в шахматы, - предложил Стрикленд.
   Не знаю почему, но я не сумел отказаться и угрюмо  пошел  за  ним  к  его
постоянному столику. Стрикленд велел принести доску и фигуры. Они  оба  вели
себя так, словно ничего не произошло, и я почувствовал, что  было  бы  глупо
мне держаться по-другому. Миссис Стрев невозмутимо наблюдала за нашей игрой.
Она молчала, но она и всегда была молчалива. Я взглянул на  ее  губы.  Может
быть, по  ним  мне  удастся  прочесть,  что  она  чувствует?  Я  следил,  не
промелькнет ли в ее глазах тень страха или горечи, смотрел на ее лоб:  может
быть, хоть  одна  мимолетная  черточка  будет  свидетельствовать  о  скрытом
волнении. Ее лицо было ничего не  говорящей  маской.  Мирно  сложенные  руки
покоились на коленях. Я уже знал, что она женщина больших страстей,  а  судя
по тому страшному удару,  который  она  нанесла  Дирку,  так  беззаветно  ей
преданному, способна и на стремительный порыв и на отчаянную жестокость. Она
ушла из-под надежного крова от доброго мужа, поставила крест на обеспеченной
жизни, всем рискнула для преходящего  -  этого  она  не  могла  не  знать  -
сердечного приключения. Если же вспомнить, что она была рачительной хозяйкой
и примерно вела свой дом,  тем  замечательней  покажется  ее  безрассудство,
готовность жить в нужде и  лишениях.  Видимо,  у  этой  женщины  была  очень
сложная  натура,  едва  ли  не  трагически   противоречившая   ее   повадкам
смиренницы.
   Эта встреча взбудоражила меня, и мое  воображение  лихорадочно  работало,
покуда я старался сосредоточиться на игре. Я всегда очень старался  победить
Стрикленда, так как он  был  из  тех  игроков,  что  презирают  побежденного
противника;  от  его  нескрываемого  торжества  поражение  становилось   еще
неприятнее. Но надо отдать ему справедливость собственный проигрыш он сносил
вполне добродушно. Препротивный победитель, он был симпатичным  побежденным.
Те, кто считает, что характер человека всего отчетливее проступает  в  игре,
могут сделать отсюда довольно тонкие выводы.
   По окончании игры я подозвал кельнера, заплатил за выпитое и  откланялся.
Наша встреча прошла совсем неинтересно. Ни одно  слово  не  дало  пищи  моей
фантазии, и какие бы предположения я ни строил, ничто их не подтверждало.  Я
терялся в догадках. Как  складывается  их  жизнь?  Много  бы  я  дал,  чтобы
бесплотным духом проникнуть в стены мастерской и послушать,  о  чем  говорят
эти двое. Но моему воображению не за что было зацепиться.

33

   Дня через два ко мне явился Дирк Стрев.
   - Говорят, ты видел Бланш, - выпалил он.
   - С чего ты взял?
   - Мне говорил один человек, он видел тебя с ними в кафе.  Почему  ты  мне
ничего не сказал?
   - Не хотел тебя расстраивать.
   - Пустое. Ты же знаешь, я хочу все, все знать о ней, каждую мелочь.
   Я приготовился отвечать на его вопросы.
   - Как она выглядит?
   - Ничуть не изменилась.
   - По-твоему, она счастлива?
   Я пожал плечами.
   - Что я могу тебе сказать? Мы сидели в кафе, играли в шахматы. Я с нею  и
словом не перемолвился.
   - Да разве по лицу не видно?
   Я покачал головой. Мне оставалось только повторить,  что  ни  словом,  ни
жестом она не выдала своих  чувств.  Ему,  Дирку,  лучше  меня  известно  ее
удивительное самообладание.
   Он стиснул руки.
   - О-о, я так боюсь! Я уверен, случится что-то страшное, и я  не  в  силах
этому помешать.
   - Но что именно? - осведомился я.
   - Не знаю, - простонал он, сжимая голову руками.  -  Я  предвижу  ужасную
катастрофу.
   Стрев  и  всегда-то  легко  приходил  в  волнение,  но  сейчас   он   был
положительно вне себя и никаких резонов не слушал. Я думал, что Бланш  скоро
станет невтерпеж со Стриклендом. Не правду говорят, будто что посеешь, то  и
пожнешь. Люди часто делают все от них зависящее, чтобы навлечь на себя беду,
но потом каким-то образом умудряются избежать  последствий  своего  безумия.
Поссорившись со Стриклендом, Бланш, конечно, оставит его и вернется к  мужу,
который в своем смирении только и ждет возможности все  простить  и  забыть.
Признаться, ни симпатии, ни сострадания она мне не внушала.
   - Да, но ты не любишь ее, - повторял Стрев.
   - А почему надо полагать, что она несчастна? Насколько мне известно,  эта
парочка премило устроилась.
   Стрев посмотрел на меня скорбными глазами.
   - Тебе все это, разумеется, безразлично, а для меня это важно, бесконечно
важно.
   Мне сделалось совестно за свою легкомысленную резкость.
   - Можешь ты исполнить одну мою просьбу? - сказал Дирк.
   - Охотно.
   - Напиши Бланш от моего имени.
   - А почему ты сам не можешь написать?
   - Я уже не раз писал ей. Но ответа мне ждать не приходится.  Она,  видно,
даже не читает моих писем.
   - Ты забываешь о женском любопытстве.  Неужели  ты  думаешь,  она  устоит
против соблазна?
   - Да, поскольку он исходил от меня.
   Я взглянул на него. Он опустил глаза. Его ответ  показался  мне  до  боли
унизительным. Дирк знал, что он настолько ей безразличен, что  она  даже  не
вскрывает его писем.
   - И ты веришь, что она со временем к тебе вернется? - спросил я.
   - Пусть она знает, что, если ей станет уж совсем плохо, она  может  смело
на меня рассчитывать.
   Я взял листок бумаги.
   - Скажи точнее, что я должен писать?
   И я написал:

   "Дорогая миссис Стрев.
   Дирк просит меня  сказать,  что  в  любое  время,  когда  бы  он  вам  ни
понадобился, он будет счастлив возможностью быть вам полезным. Он не  питает
к вам недобрых чувств из-за того, что случилось. Его  любовь  неизменна.  Вы
всегда застанете его по нижеследующему адресу..."

34

   Хотя я не хуже Стрева знал,  что  связь  Стрикленда  и  Бланш  добром  не
кончится, я все же не предвидел столь трагической  развязки.  Настало  лето,
душное и знойное, даже ночь  не  приносила  отдыха  перенапряженным  нервам.
Раскаленные солнцем улицы, казалось, отдавали  назад  весь  дневной  жар,  и
пешеходы еле волочили ноги. Я  очень  давно  не  видел  Стрикленда.  Занятый
другим, я вовсе перестал о нем думать. Дирк  наскучил  мне  своими  тщетными
ламентациями, и я избегал его. Нехорошая это была история,  и  я  больше  не
собирался забивать ею себе голову.
   Как-то утром я сидел в пижаме и работал. Мысли  мои  блуждали  далеко,  я
думал о солнечных заливах Бретани, о свежем морском ветре.  На  столе  возле
меня стоял кофейник, в котором консьержка принесла мне традиционное cafe  au
laif , и остатки недоеденного  печенья.  Я  слышал,
как за стеной консьержка спускает воду после моей утренней  ванны.  Зазвенел
звонок. Она открыла дверь, и раздался голос Стрева, спрашивающий, дома ли я.
Не вставая с места, я крикнул ему: "Входи". Он ворвался в комнату и бросился
ко мне.
   - Она покончила с собой, - хрипло проговорил он.
   - Что ты хочешь сказать? - крикнул я, пораженный.
   Стрев шевелил губами, но ни один звук больше не слетал с  них.  Затем  он
стал что-то лопотать, как помешанный. Сердце у меня заколотилось, и, сам  не
зная почему, я вдруг обозлился.
   - Да возьми же себя в руки! Что ты такое несешь?
   Он делал отчаянные жесты, но слова у него по-прежнему не  выговаривались.
Он точно лишился языка. Не знаю, что на меня нашло,  но  я  схватил  его  за
плечи и встряхнул. Вспоминая об  этом,  я,  конечно,  досадую  на  себя,  но
последние бессонные ночи, видимо, расшатали мои нервы сильнее, чем я думал.
   - Дай мне сесть, - задыхаясь, проговорил он наконец.
   Я налил стакан вина и хотел подать ему, но мне пришлось  поить  его,  как
ребенка, держа стакан у самых его губ. Он с трудом сделал первый  глоток,  и
несколько капель пролилось на его манишку.
   - Кто покончил с собой?
   Не знаю, почему я задал этот вопрос, мне ведь и так было понятно,