о  ком
он говорит.
   Он сделал усилие, чтобы овладеть собой.
   - Вчера вечером они поссорились. Он ушел от нее.
   - Она умерла?
   - Нет, ее увезли в больницу.
   - Так что ж ты мне толкуешь? - крикнул я. - Почему ты говоришь,  что  она
покончила с собой?
   - Не сердись на меня... Я ничего не могу сказать, когда ты со мною так...
   Я крепко сжал руки, силясь сдержать себя, и даже попытался улыбнуться.
   - Извини. Я тебя не тороплю. Успокойся и расскажи все по порядку.
   Круглые голубые глаза Дирка были полны  ужаса,  стекла  очков  делали  их
взгляд еще страшнее.
   - Сегодня утром консьержка поднялась наверх, чтобы передать письмо, ей не
открыли на звонок. Изнутри слышались стоны. Дверь  оказалась  незапертой,  и
она вошла. Бланш лежала на кровати, а на столе стояла  бутылка  с  щавелевой
кислотой.
   Стрев закрыл лицо руками и, всхлипывая, раскачивался взад и вперед.
   - Она была в сознании?
   - Да. Ох, если бы ты знал, как  она  мучилась!  Я  этого  не  вынесу!  Не
вынесу!
   Он кричал в голос.
   - Черт тебя возьми, тебе и выносить-то нечего. Это ей надо вынести.
   - Как ты жесток!
   - Что же дальше?
   - Они послали за доктором и за мной, дали знать в полицию.  Я  давно  уже
сунул консьержке двадцать  франков  и  просил  послать  за  мной,  если  что
случится.
   Он перевел дыхание, и я понял, как трудно ему продолжать.
   - Когда я пришел,  она  не  хотела  говорить  со  мной.  Велела  им  меня
прогнать. Я клялся, что все простил ей, но  она  не  слушала.  Она  пыталась
биться головой о стену. Доктор сказал, что мне нельзя оставаться с нею.  Она
все твердила "Уведите его!" Я вышел из спальни и стал  ждать  в  мастерской.
Когда приехала карета и они уложили ее на носилки, мне велели уйти в  кухню,
чтобы она не знала, что я здесь.
   Покуда я одевался - Стрев хотел, чтобы  я  немедля  отправился  с  ним  в
больницу, - он говорил, что ему удалось устроить для Бланш отдельную  палату
и таким образом хотя бы оградить ее от больничной  сутолоки.  По  дороге  он
объяснил мне, зачем я ему нужен. Если она опять не  пожелает  впустить  его,
то, может быть, впустит меня. Он умолял меня снова сказать ей, что он  любит
ее по-прежнему, не станет ни в чем упрекать  ее  и  хочет  только  одного  -
помочь ей. Он ничего не требует и никогда не станет  принуждать  ее  к  нему
вернуться. Она будет совершенно свободна.
   Но когда мы пришли в больницу - это  было  мрачное,  угрюмое  здание,  от
одного вида которого  делалось  скверно  на  душе,  -  и  после  бесконечных
расспросов и хождений по лестницам и коридорам добрались наконец до лечащего
врача, он объявил нам, что больная слишком слаба и сегодня никого принять не
может. Для врача, маленького,  бородатого  человечка  в  белом  халате  и  с
грубоватыми манерами, случай с Бланш был самым обыкновенным, а взволнованные
родственники - докучливыми просителями, с которыми надо обходиться  покруче.
Да и что тут могло  показаться  ему  из  ряда  вон  выходящим?  Истерическая
женщина, поссорившись с любовником, приняла яд: это бывает нередко.  Сначала
он подумал, что Дирк - виновник несчастья, и был с  ним  незаслуженно  груб.
Когда я объяснил, что он муж, готовый все простить, врач посмотрел  на  него
любопытным,  испытующим  взглядом.  Мне  показалось,  что  в  этом   взгляде
промелькнула еще и насмешка. Дирк являл собою  классический  тип  обманутого
мужа. Врач слегка пожал плечами.
   - В настоящую минуту опасности нет, - ответил он на наши расспросы. Но мы
не знаем, сколько она выпила  кислоты.  Не  исключено,  что  она  отделается
испугом. Женщины часто пытаются покончить с собой  из-за  любви,  но  обычно
так, чтобы в этом не преуспеть. Как правило, это  жест,  которым  они  хотят
испугать или разжалобить любовника.
   В тоне его слышалось нескрываемое презрение. Бланш Стрев  явно  была  для
него только единицей, которую предстояло внести в число лиц, покушавшихся на
самоубийство в текущем году в городе Париже. На долгие разговоры  с  нами  у
него не было времени, и он назначил  нам  час,  когда  прийти  завтра:  если
больной станет лучше, он разрешит мужу повидать ее.

35

   Не знаю, как мы прожили этот день. Стрев ни на  минуту  не  мог  остаться
один, и я из кожи лез, пытаясь развлечь его. Я потащил  его  в  Лувр,  и  он
делал вид, что смотрит картины, но я знал, что мысленно он там,  у  жены.  Я
заставлял его есть и после завтрака насильно уложил в постель, но он не  мог
уснуть. Он охотно согласился пожить несколько  дней  у  меня.  Я  совал  ему
книги, но, пробежав глазами страницу-другую, он  бессмысленно  уставлялся  в
пространство. Вечером мы сыграли неисчислимое множество партий  в  пикет,  и
он, чтобы мои старания не пропали зря, храбро притворялся  заинтересованным.
Кончилось тем, что я дал ему снотворного, и он впал в тревожное забытье.
   На следующий день в больнице к нам вышла сиделка, ухаживавшая за Бланш, и
сказала, что больной немного лучше; по нашей просьбе сиделка  пошла  узнать,
не хочет ли она видеть мужа. Мы слышали голоса за  дверью.  Наконец  сиделка
вернулась и объявила, что больная отказывается принять кого бы то  ни  было.
Мы сказали, что если она не хочет видеть Дирка, то, может  быть,  согласится
принять меня, но и на это последовал отказ. Губы Дирка дрожали.
   - Я не вправе настаивать, - сказала сиделка.  -  Больная  слишком  слаба.
Возможно, что через день-два она передумает.
   - Может быть, она  все-таки  хочет  кого-нибудь  видеть?  -  тихо,  почти
шепотом спросил Дирк.
   - Она говорит, что у нее только одно желание - пусть ее оставят в покое.
   Руки Дирка как-то странно дергались, словно они ничего общего не имели  с
его телом.
   - Пожалуйста, скажите ей, что если она хочет видеть одного человека, то я
приведу его. Я хочу только, чтобы она была счастлива.
   Сиделка взглянула на него своими  спокойными,  добрыми  глазами,  которые
видели всю земную боль и горечь, но оставались безмятежными, ибо перед  ними
стояло видение иного, безгрешного мира.
   - Я скажу это ей, когда она немного успокоится.
   Дирк, изнемогая от сострадания, умолял ее спросить Бланш сейчас же.
   - Может быть, от этого ей станет лучше. Заклинаю вас, спросите ее.
   По лицу сиделки пробежала слабая, жалостливая улыбка; она  повернулась  и
пошла к Бланш. Я слышал ее приглушенный голос, и  потом  другой,  незнакомый
мне голос ответил:
   - Нет. Нет. Нет!
   Выйдя к нам, сиделка покачала головой.
   - Неужели это она говорила? - спросил я. Я не узнал ее голоса.
   - Голосовые связки больной, видимо, сильно обожжены.
   Дирк чуть слышно вскрикнул в отчаянии. Я велел ему выйти и подождать меня
внизу, мне хотелось остаться с глазу на глаз  с  сиделкой.  Он  не  спросил,
зачем мне это нужно, и покорно вышел. Он утратил остатки воли и  стал  похож
на послушного ребенка.
   - Объяснила она вам, почему она это сделала? - спросил я.
   - Нет. Она не хочет говорить. Она лежит  на  спине,  не  шевелясь  иногда
целыми часами. И плачет. Ее подушка все время  мокрая.  Она  слишком  слаба,
чтобы пользоваться платком, и слезы льются у нее по щекам.
   Меня словно кольнуло в сердце. В ту минуту я готов был убить  Стрикленда,
и, помнится, голос у меня дрожал, когда я прощался с сиделкой.
   Дирк Стрев ждал меня на лестнице. Он, казалось, ничего вокруг не видел  и
не заметил моего приближения, покуда я не тронул его за рукав. По  улице  мы
шли молча. Я старался представить себе, что могло толкнуть бедняжку на  этот
страшный шаг? Я полагал, что Стрикленду все уже известно. К  нему,  наверно,
приходили из полиции снимать допрос. Где он сейчас?  Возможно,  вернулся  на
старый чердак, служивший ему мастерской. Странно, что она не пожелала видеть
его. Или она боялась послать за ним, зная, что он откажется прийти? В  какую
же бездну жестокости заглянула она, если после этого отказывалась жить.

36

   Следующая неделя была ужасна.  Стрев  дважды  в  день  ходил  в  больницу
справляться о жене, которая по-прежнему не желала его видеть.  Первое  время
он приходил оттуда довольный и воспрянувший духом, так как дело, видимо, шло
на поправку, а затем в отчаянии, так как осложнение, которого врач все время
опасался, отняло надежду на благополучный исход. Сиделка  сочувствовала  его
горю, но ей нечего было  сказать  ему  в  утешение.  Бедная  женщина  лежала
неподвижно и отказывалась говорить; глаза ее,  устремленные  в  одну  точку,
казалось, уже видели смерть. Теперь это был вопрос двух-трех дней, не более.
И когда Стрев пришел ко мне поздно вечером, я понял, что она умерла. Он  был
совершенно обессилен. От его обычной говорливости не осталось  и  следа.  Он
молча опустился на диван. Я оставил его в покое, так  как  знал,  что  здесь
слова утешения бесполезны. Боясь, что он  сочтет  меня  бессердечным,  я  не
решался читать и с трубкой в зубах сидел у окна, покуда он не нашел  в  себе
силы заговорить со мной.
   - Ты был так добр ко мне, - сказал он наконец. - Все были так добры...
   - Глупости, - отвечал я не без смущения.
   - В больнице мне сказали, чтобы я подождал. Дали мне  стул,  и  я  сел  в
коридоре у ее дверей. Когда она была уже без памяти, они  меня  впустили.  У
нее рот и подбородок были обожжены. Ужасно, ее  прелестный  подбородок  весь
израненный. Она умерла совсем спокойно, я даже  не  знал,  что  она  мертва,
покуда сиделка не сказала мне.
   Он был слишком утомлен, чтобы плакать. В полной прострации  он  лежал  на
спине, точно в теле его не осталось уже ни капли сил, и  вскоре  я  заметил,
что  он  уснул.  Впервые  по-настоящему  уснул  за  целую  неделю.  Природа,
временами столь жестокая, иногда бывает милосердна. Я накрыл  его  пледом  и
потушил свет. Утром, когда  я  проснулся,  он  все  еще  спал.  Он  даже  не
переменил положения, и очки в золотой оправе по-прежнему сидели  у  него  на
носу.

37

   Бланш Стрев умерла при таких обстоятельствах,  что  нам  пришлось  пройти
через  множество  отвратительных  формальностей,  прежде  чем  мы   получили
разрешение ее похоронить. Дирк и я вдвоем тащились за гробом  в  карете,  но
обратно ехали быстрей, так как возница  на  дрогах,  покачивавшийся  впереди
нас, нахлестывал лошадей,  казалось,  спеша  стряхнуть  с  себя  даже  самое
воспоминание о покойнице. Страшное и незабываемое зрелище!
   Я тоже чувствовал неодолимое желание выбросить из головы всю эту  мрачную
историю. Меня уже тяготила трагедия, собственно говоря, непосредственно меня
не касавшаяся, и, делая вид перед самим собой, что я стараюсь для Дирка, я с
облегчением заговорил о другом.
   - Не думаешь ли ты на время уехать? - сказал я. - Право же,  тебе  сейчас
лучше побыть вдали от Парижа.
   Он не отвечал, но я безжалостно настаивал.
   - Есть у тебя какие-нибудь планы на ближайшее будущее?
   - Нет.
   - Ты должен вернуться к жизни. Почему бы тебе не поехать в  Италию  и  не
начать снова работать?
   Он опять промолчал, но мне на выручку пришел наш  возница.  На  мгновение
придержав лошадей, он перегнулся с козел и что-то сказал - что именно, я  не
разобрал - и высунулся из окошка кареты,  чтобы  расслышать:  он  спрашивал,
куда нас везти.
   - Погодите  минутку,  -  отвечал  я.  -  Я  бы  хотел,  чтобы  мы  вместе
позавтракали, - обратился я к Дирку. - Я велю  ему  свезти  нас  на  площадь
Пигаль.
   - Нет, я пойду в мастерскую.
   - Хочешь, я пойду с тобой?
   - Нет, я лучше пойду один.
   - Хорошо.
   Я крикнул кучеру адрес, и мы опять продолжали свой путь в молчании.  Дирк
не был у себя в мастерской с того злосчастного утра, когда Бланш  отвезли  в
больницу. Я был рад, что он хочет остаться один, и, проводив его до  дверей,
с чувством облегчения с ним  распрощался.  Я  снова  наслаждался  парижскими
улицами и радовался, глядя на снующую взад  и  вперед  толпу.  День  выдался
ясный, солнечный, и радость жизни бурлила во мне. Я ничего не  мог  с  собой
поделать. Стрев и его беда вылетели у меня из головы. Я хотел радоваться.

38

   Я не видел его почти целую неделю. Но  наконец  под  вечер,  часов  около
семи, он зашел за мною и потащил меня обедать. Он  был  в  глубоком  трауре,
котелок его обвивала черная лента, и даже носовой платок был оторочен черной
каймой. Глядя на этот скорбный наряд, можно  было  подумать,  что  внезапная
катастрофа разом унесла всех его родных  и  даже  какого-нибудь  двоюродного
дядюшки у него не осталось на  свете.  Его  кругленькая  фигурка  и  толстые
красные щеки смешно контрастировали с траурной одеждой.  Жестокая  участь  -
даже на беспредельное горе Дирка ложился налет шутовства!
   Он объявил мне, что решился уехать, только не в Италию, как я  советовал,
а в Голландию.
   - Завтра я уезжаю. Скорей всего мы никогда больше не увидимся.
   Я попытался что-то возразить, но он слабо улыбнулся.
   - Я пять лет не был дома. Мне казалось, что все это отошло далеко-далеко.
Я так оторвался от родных краев, что меня пугала мысль съездить туда даже на
время, а теперь я вижу, что это единственное мое пристанище.
   Он был измучен, подавлен и мыслями то и дело возвращался к своей  нежной,
любящей матери. Годами он терпеливо сносил свою  смехотворность,  но  теперь
она, казалось, придавливала его к земле. Последний удар, нанесенный  изменою
Бланш, отнял у него ту живость нрава, которая ему  помогала  весело  с  этим
мириться. Больше он уже не мог смеяться заодно с теми, что смеялись над ним.
Он стал парией. Он рассказывал мне о своем детстве  в  чистеньком  кирпичном
домике и о страсти матери к опрятности и порядку.  Кухня  ее  была  истинным
чудом белизны и блеска. Нигде ни пылинки, и все на своем месте. Аккуратность
ее переходила в манию. Я как живую видел эту румяную  хлопотливую  старушку,
что всю жизнь с утра и до поздней ночи пеклась о том, чтобы  домик  ее  сиял
чистотой и нарядностью. Отец  Дирка,  рослый,  сухощавый  старик  с  руками,
заскорузлыми от неустанного труда, скупой на слова, по вечерам  читал  вслух
газеты, а его жена и дочь (теперь она была замужем за капитаном рыболовецкой
шхуны), чтобы не терять времени даром, шили. Ничего никогда не  случалось  в
этом городке, отброшенном назад цивилизацией, и год сменялся  годом,  покуда
не приходила смерть, как Друг, несущий отдых тем, что усердно потрудились.
   - Мой отец  хотел,  чтобы  я  тоже  стал  плотником.  В  пяти  поколениях
переходило у нас это ремесло от отца к сыну. Может  быть,  в  этом  мудрость
жизни: идти по стопам отца, не оглядываясь ни направо, ни налево.  Маленьким
мальчиком я говорил, что женюсь на  дочке  соседа-шорника.  У  девочки  были
голубые глаза и косички, белые, как лен. При ней все в  моем  доме  блестело
бы, как стеклышко, и наш сын перенял бы мое ремесло.
   Стрев вздохнул и умолк. Мысли его унеслись к тому, что могло бы  быть,  и
благополучие этой жизни, которым он некогда пренебрег, исполнило тоской  его
сердце.
   - Жизнь груба и жестока. Никто не знает, зачем мы здесь и куда мы  уйдем.
Смирение подобает нам. Мы должны ценить красоту покоя. Должны идти по  жизни
смиренно и тихо, чтобы судьба не заметила нас. И любви мы  должны  искать  у
простых, немудрящих людей. Их неведение лучше, чем все наше знание. Нам надо
жить тихо, довольствоваться скромным своим уголком, быть кроткими и добрыми,
как они. Вот и вся мудрость жизни.
   Я считал, что это говорит в нем его  сломленный  дух,  и  восстал  против
такого самоуничижения. Но вслух сказал другое:
   - А как ты напал на мысль сделаться художником?
   Он пожал плечами.
   - У меня обнаружились способности к рисованию. В школе я получал  награды
за этот предмет. Бедная матушка очень  гордилась  моим  талантом  и  однажды
подарила мне ящик  с  акварельными  красками.  Она  носила  мои  наброски  к
пастору, к доктору и судье. Они-то и послали меня в Амстердам экзаменоваться
в школу живописи. Я выдержал экзамен. Бедняжка, как она была горда! Сердце у
нее разрывалось при мысли о разлуке со мной, но  она  силилась  не  показать
своего горя. Она так радовалась, что ее сын будет художником. Отец с матерью
берегли каждый  грош  и  прикопили  довольно  денег,  чтобы  мне  прожить  в
Амстердаме, а когда была выставлена моя первая картина, они все приехали,  -
отец, мать и сестра: мать смотрела на нее и  плакала.  -  Его  добрые  глаза
увлажнились. - И теперь нет такой стены  в  нашем  домишке,  на  которой  не
висела бы моя картина в красивой золотой раме.
   Лицо Дирка на  мгновение  засветилось  тихой  радостью.  Я  вспомнил  его
холодные жанровые сценки - живописных крестьян под кипарисами  или  оливами.
Как  странно  они  должны  выглядеть  в  своих  аляповатых  рамах  на  стене
крестьянского домика.
   - Добрая душа, она думала, что  невесть  как  облагодетельствовала  сына,
сделав из него художника, но, может, лучше бы я покорился воле отца и был бы
теперь просто-напросто честным плотником.
   - Ну, а сейчас, когда ты знаешь, что дает человеку искусство, ты  бы  мог
пойти по другой дороге? Мог бы отказаться от того упоения, которое испытывал
благодаря ему?
   - Выше искусства ничего нет на свете, - помолчав, ответил Дирк.
   Он долго в задумчивости смотрел на меня, наконец сказал:
   - Ты знаешь, я виделся со Стриклендом.
   - Ты?
   Я был поражен. Мне казалось, что Стреву невыносимо будет его  видеть.  Он
слабо улыбнулся:
   - Ты же сам говорил, что я лишен чувства гордости.
   - Что ты имеешь в виду?
   И он рассказал мне удивительную историю.

39

   Когда мы расстались после похорон бедной Бланш, Стрев с  тяжелым  сердцем
вошел в дом. Смутное стремление к самомучительству гнало его  в  мастерскую,
хотя он и содрогался при мысли о  страданиях,  которые  его  ждут.  Он  едва
втащился по лестнице, ноги отказывались ему служить, и,  прежде  чем  войти,
долго стоял у дверей, собираясь  с  силами.  Ему  было  дурно.  Он  едва  не
бросился за мною, чтобы умолить меня вернуться;  ему  все  казалось,  что  в
мастерской  кто-то  есть.  Он  вспомнил,  как  часто  стоял   перед   дверью
мастерской, чтобы отдышаться после подъема на  крутую  лестницу,  и  как  от
нетерпеливого желания поскорее увидеть Бланш у него снова  захватывало  дух.
Видеть ее - это было счастье, никогда не утихавшее, и, даже выходя  из  дому
на какие-нибудь полчаса, он рвался к встрече так,  словно  они  не  виделись
целый месяц.  Вдруг  ему  стало  казаться,  что  она  не  умерла.  Все,  что
случилось, только сон, страшный сон,  сейчас  он  повернет  ключ,  войдет  и
увидит ее склоненной над столом  в  грациозной  позе  женщины  с  Venedicite
Шардена, всегда представлявшейся ему образцом прелести. Он быстро  вынул  из
кармана ключ, отпер дверь и вошел.
   Мастерская не имела запущенного вида.  Аккуратность  была  одной  из  тех
черт, которые так пленяли его в жене; он с молоком матери  впитал  любовь  к
той радости, которую дают чистота и порядок,  и  когда  заметил,  что  Бланш
инстинктивно кладет каждый предмет на отведенное  ему  место,  то  теплое  и
благодарное чувство поднялось в его сердце. В спальне все было  так,  словно
она только что вышла оттуда: на туалетном столике лежали две щетки  и  между
ними изящная гребенка; кто-то застелил постель,  на  которой  Бланш  провела
свою последнюю ночь дома, и на подушке, в вышитом конверте, лежала ее ночная
сорочка. Невозможно было поверить, что она  уже  никогда  не  войдет  в  эту
комнату.
   У Дирка пересохло в горле, и он пошел в кухню напиться воды.  Здесь  тоже
все было в полном порядке. Над плитой  на  полке  стояли  тщательно  вымытые
тарелки, из которых она и Стрикленд ели в последний вечер перед ссорой. Ножи
и вилки были убраны в стол. Под колпаком лежали  остатки  сыра,  в  жестяной
коробке - горбушка хлеба. Она покупала продукты ежедневно и  ровно  столько,
сколько нужно, так  что  со  дня  на  день  у  нее  в  хозяйстве  ничего  не
оставалось. Из протокола, составленного полицией, Стрев знал, что  Стрикленд
ушел из дому тотчас после обеда, и дрожь охватила