ал капитан Николс.  -
Бумаги у тебя, слава богу, есть.
   Стрикленд последовал его  совету,  и  больше  они  не  виделись.  Пароход
простоял в гавани всего шесть  часов,  и  вечером,  когда  он  уже  рассекал
студеные волны, капитан увидел на востоке исчезающий дымок.
   Я старательно изложил все слышанное от капитана потому, что меня  привлек
контраст между этими событиями и той жизнью, которой при мне  жил  Стрикленд
на Эшлигарден, занятый биржевыми операциями. Но, с другой стороны,  я  знаю,
что капитан Николс - отъявленный враль и, возможно, в его  рассказе  нет  ни
слова правды. Я бы не удивился, узнав, что  он  никогда  в  жизни  не  видел
Стрикленда и что все  его  описания  Марселя  вычитаны  из  иллюстрированных
журналов.

48

   На этом я предполагал закончить свою книгу. Сперва мне  хотелось  описать
последние  годы  Стрикленда  на  Таити  и  его  страшную  кончину,  а  затем
обратиться вспять и познакомить читателей с тем, что мне было известно о его
первых шагах как художника. И не потому, что так мне  заблагорассудилось,  а
потому, что я сознательно хотел расстаться со Стриклендом в пору, когда он с
душою, полной смутных грез, покидал континент для неведомого острова,  давно
уже дразнившего его воображение. Мне нравилось, что  этот  человек  в  сорок
семь лет, то есть в возрасте, когда  другие  живут  налаженной,  размеренной
жизнью, пустился на поиски нового света. Я уже видел серое море,  вспененное
мистралем, и пароход; с борта его Стрикленд смотрит,  как  скрываются  вдали
берега Франции, на которые ему не суждено вернуться; и я  думал,  что  много
все-таки бесстрашия было в его сердце. Я хотел, чтобы конец моей  книги  был
оптимистическим. Как это подчеркнуло бы несгибаемую силу человеческой  души!
Но ничего у меня не вышло. Не знаю почему, повесть моя не желала  строиться,
и после нескольких неудачных попыток я отказался от  этого  замысла,  начал,
как положено, книгу с начала и решил рассказать читателю только  то,  что  я
знал о жизни Стрикленда, последовательно излагая факты.
   Но в моем распоряжении были лишь самые отрывочные сведения. Я оказался  в
положении биолога, которому по одной кости предстоит не только  восстановить
внешний вид доисторического животного, но и его жизненный  уклад.  Стрикленд
не произвел сильного впечатления на людей, которые соприкасались  с  ним  на
Таити. Для них он был просто бродяга без гроша  за  душой,  отличавшийся  от
других бродяг разве тем, что он малевал  какие-то  чудные  картины.  И  лишь
через несколько лет после его смерти, когда на остров из  Парижа  и  Берлина
съехались агенты крупных торговцев картинами в надежде, что  там  еще  можно
будет разыскать кое-что из творений Стрикленда, они стали догадываться,  что
среди них жил человек весьма недюжинный. Тут их осенило, что они  за  медный
грош могли купить полотна, которые стоили теперь огромных денег, и они очень
сокрушались  об  упущенных  возможностях.  Среди  жителей  Папеэте,  знавших
Стрикленда, был один французский еврей по имени Коэн,  у  которого  случайно
оказалась картина Стрикленда. Маленький старичок с добродушными  глазками  и
приветливой улыбкой, наполовину торговец, наполовину моряк, он курсировал на
собственной шхуне  между  Паумоту  и  Маркизскими  островами,  привозя  туда
всевозможные товары и взамен забирая копру, перламутр и жемчуг. Мне сказали,
что он собирается недорого продать большую черную жемчужину,  и  я  пошел  к
нему; когда же выяснилось, что жемчужина мне все  равно  не  по  карману,  я
заговорил с ним о Стрикленде. Старик хорошо знал его.
   - Я, видите ли, интересовался им, потому что он был художник.  У  нас  на
островах художник - редкость, и я очень его жалел за то, что он так  слаб  в
своем  ремесле.  Я  первый  дал  ему  работу.  У  меня  есть  плантация   На
полуострове, и туда требовался  надсмотрщик.  От  туземцев  ведь  работы  не
добьешься, если над ними нет белого  надсмотрщика.  Я  ему  сказал:  "У  вас
останется  куча  времени,   чтобы   писать   картины,   и   денег   немножко
подработаете". Я знал, что он голодает, и предложил ему хорошее жалованье.
   - Не думаю, чтобы он был хорошим надсмотрщиком, - улыбнулся я.
   - Я смотрел на это сквозь пальцы, потому что всегда любил художников. Это
ведь у нас в крови. Но он прослужил у меня всего два или три месяца и  ушел,
как только  заработал  денег  на  холст  и  краски.  Он  восхищался  здешнею
природой, и его опять потянуло бродяжничать. Но я  иногда  продолжал  с  ним
встречаться. Он изредка наведывался в Папеэте и по несколько дней жил там, а
потом, если ему удавалось достать у кого-нибудь денег, опять исчезал. В один
из таких наездов он пришел ко мне и попросил взаймы двести  франков.  Вид  у
него был такой, словно он не ел целую неделю, и у меня не хватило  духу  ему
отказать. На этих деньгах я, конечно, поставил крест. И вдруг через  год  он
является и приносит мне картину. Он словом не обмолвился о долге,  а  только
сказал: "Вот вам вид вашей плантации, я его написал для вас". Я взглянул  на
нее и не знал, что сказать, но, конечно, поблагодарил, а когда  он  ушел,  я
показал ее жене.
   - Что же это была за картина? - спросил я.
   - Лучше не спрашивайте. Я в ней ровно ничего не понял, так  как  отродясь
подобного не видывал. "Что нам с ней делать?" - сказал я жене. "О том, чтобы
ее повесить, нечего и думать, - отвечала она,  -  люди  будут  смеяться  над
нами". Она снесла картину на чердак,  где  у  нас  лежала  пропасть  всякого
хлама, потому что моя жена не в состоянии выбросить ни одной  вещи.  Это  ее
мания. Можете себе представить мое изумление, когда перед самой войной  брат
написал мне из Парижа: "Не знаешь ли ты чего-нибудь об английском художнике,
который жил на Таити? Оказалось, что он гений и его картины  идут  по  очень
высокой цене. Постарайся разыскать что-нибудь из его  вещей  и  пришли  мне.
Можно хорошо заработать". Я спрашиваю жену, как насчет картины, которую  мне
подарил Стрикленд? Может, она все еще на чердаке? "Конечно,  на  чердаке,  -
говорит жена, - ты же знаешь, что я никогда ничего не  выбрасываю,  это  моя
мания". Мы с  ней  полезли  на  чердак  и  среди  бог  знает  какого  хлама,
накопившегося за тридцать лет нашей жизни в этом доме, разыскали картину.  Я
опять смотрю на нее и говорю: "Ну кто бы мог  подумать,  что  надсмотрщик  с
моей плантации, которому я дал взаймы двести франков, окажется гением? Скажи
на милость, что хорошего в этой картине?" - "Не знаю, - отвечала она,  -  на
нашу плантацию это нисколько не похоже, и кокосовых пальм с синими  листьями
я никогда не видала. Но они там все с ума  посходили  в  Париже,  и,  может,
твоему брату удастся продать ее за двести  франков,  которые  тебе  задолжал
Стрикленд". Сказано - сделано. Мы запаковали и отправили картину.  В  скором
времени пришло письмо от брата. И что же, вы думаете, он  написал?  "Получив
твою картину, я сначала решил, что тебе вздумалось надо мной подшутить. Я бы
лично не дал за нее и того, что стоила пересылка. Я даже боялся показать  ее
тому человеку, который  надоумил  меня  послать  тебе  запрос.  Можешь  себе
представить, как я был удивлен, когда  он  объявил,  что  это  замечательное
произведение искусства, и предложил мне тридцать тысяч  франков.  Он,  может
быть, дал бы больше, но я, откровенно говоря, совсем обалдел  и  согласился,
не успев даже собраться с мыслями".
   И затем мсье Коэн сказал нечто совершенно очаровательное:
   - Как жаль, что бедняга Стрикленд не дожил до этого  дня.  Воображаю  его
удивление, когда я бы вручил  ему  за  его  картину  двадцать  девять  тысяч
восемьсот франков.

49

   Я жил в отеле "Де ла Флер", и хозяйка его, миссис Джонсон,  поведала  мне
печальную историю о том, как она прозевала счастливый случай.  После  смерти
Стрикленда часть его имущества продавалась с  торгов  на  рынке  в  Папеэте.
Миссис Джонсон отправилась  на  торги,  потому  что  среди  его  вещей  была
американская печка, которую ей хотелось приобрести. В конце концов она ее  и
купила за двадцать семь франков.
   - Там было еще штук десять картин, да только без рам, - рассказывала она,
- и никто  на  них  не  льстился.  Некоторые  пошли  за  десять  франков,  а
большинство за пять или шесть. Подумать только, если бы я их  купила,  я  бы
теперь была богатой женщиной.
   Нет, Тиаре Джонсон ни при  каких  обстоятельствах  не  стала  бы  богатой
женщиной. Деньги текли у нее из рук. Она была дочерью туземки и  английского
капитана, обосновавшегося на Таити. Когда я с ней познакомился, ей было  лет
пятьдесят, но выглядела она старше -  прежде  всего  из-за  своих  громадных
размеров. Высокая и страшно толстая, она казалась бы величественной, если  б
ее лицо  способно  было  выразить  что-нибудь,  кроме  добродушия.  Руки  ее
напоминали окорока, грудь гигантские кочны  капусты;  лицо  миссис  Джонсон,
широкое  и  мясистое,  почему-то  казалось  неприлично  голым,  а  громадные
подбородки переходили один в другой - сколько их было,  сказать  не  берусь:
они утопали в ее бюсте. Она с утра до  вечера  ходила  в  розовом  капоте  и
широкополой соломенной шляпе. Но когда она распускала свои темные, длинные и
вьющиеся волосы, а делала она это нередко, потому что они составляли предмет
ее гордости, то ими нельзя было не залюбоваться,  и  глаза  у  нее  все  еще
оставались молодыми и задорными.  Я  никогда  не  слышал,  чтобы  кто-нибудь
смеялся заразительнее, чем она. Смех ее, начавшись с низких раскатов  где-то
в горле, становился все громче и громче, причем сотрясалось все ее  огромное
тело. Превыше всего на свете  она  ставила  веселую  шутку,  стакан  вина  и
красивого мужчину. Знакомство с нею было истинным удовольствием.
   Лучшая повариха на острове, Тиаре обожала  вкусно  покушать.  С  утра  до
поздней ночи восседала она в кухне на низеньком стуле, вокруг нее  суетились
повар-китаец и  три  девушки-туземки,  а  она  отдавала  приказания,  весело
болтала со всеми и пробовала  пикантные  кушанья  собственного  изобретения.
Если ей хотелось почтить кого-нибудь из друзей, она собственноручно стряпала
обед. Гостеприимство ее не знало границ, и  не  было  человека  на  острове,
который ушел бы без обеда из отеля "Де ла Флер", пока  в  ее  кладовой  были
хоть какие-нибудь припасы. Тиаре никогда не выгоняла своих  постояльцев,  не
плативших по счетам, надеясь, что со  временем  дела  их  поправятся  и  они
отдадут свой долг. Один из них попал в беду, и она в течение многих  месяцев
ничего с него не  спрашивала  за  стол  и  квартиру,  а  когда  в  китайской
прачечной отказались бесплатно стирать ему, она стала отдавать в стирку  его
белье вместе со своим. "Нельзя же, чтоб бедный малый  разгуливал  в  грязных
рубашках", - говорила Тиаре, а поскольку он был мужчина - мужчины же  должны
курить, - то она ежедневно выдавала ему по франку на папиросы. При этом  она
была с ним ничуть не менее обходительна, чем с другими постояльцами.
   Годы и тучность сделали  ее  неспособной  к  любви,  но  она  с  живейшим
интересом вникала в любовные дела молодежи. Любовь, по  ее  убеждению,  была
естественнейшим занятием для мужчин и женщин, и в этой  области  она  всегда
охотно давала советы и указания на основе своего обширного опыта.
   - Мне еще  пятнадцати  не  было,  когда  отец  узнал,  что  у  меня  есть
возлюбленный, третий помощник  капитана  с  "Тропической  птицы".  Настоящий
красавчик. - Она вздохнула. Говорят, женщины всегда с  нежностью  вспоминают
своего первого возлюбленного, - но всегда ли им удается вспомнить,  кто  был
первым?
   - Мой отец был умный человек.
   - И что же он сделал? - полюбопытствовал я.
   - Сначала избил меня до полусмерти, а потом выдал за капитана Джонсона. Я
не противилась. Конечно, он был старше меня, но тоже красавец собою.
   Тиаре - отец назвал ее по имени душистого белого цветка (таитяне говорят,
что если человек хоть раз услышит его  аромат,  то  непременно  вернется  на
Таити, как бы далеко он ни уехал), - Тиаре хорошо помнила Стрикленда.
   - Иногда он заглядывал к нам, а кроме того, я часто видела его на  улицах
Папеэте. Я так его жалела - тощий,  всегда  без  денег.  Бывало,  стоит  мне
услышать, что он в городе, и я сейчас же посылала  боя  звать  его  обедать.
Раз-другой я даже раздобыла для него работу, но он как-то ни к чему  не  мог
прилепиться. Пройдет немного времени, его опять уже  тянет  в  лес  -  и  он
исчезает.
   Стрикленд добрался  до  Таити  через  полгода  после  того,  как  покинул
Марсель. Проезд свой он заработал матросской службой на  судне,  совершавшем
рейсы между Оклендом и Сан-Франциско, и  высадился  на  берег  с  этюдником,
мольбертом и дюжиной  холстов.  В  кармане  у  него  было  несколько  фунтов
стерлингов, заработанных в Сиднее. Высадившись на Таити, он,  видимо,  сразу
почувствовал себя дома. Стрикленд поселился у туземцев в  маленьком  домишке
за городом.
   По словам Тиаре, он как-то сказал ей:
   - Я мыл палубу, и вдруг один матрос говорит мне: "Вот и пришли!" Я поднял
глаза, увидал очертания острова и мигом понял - это то самое место,  которое
я искал всю жизнь. Когда мы подошли ближе, мне показалось, что я узнаю  его.
Мне и теперь случается видеть уголки, как  будто  давно  знакомые.  Я  готов
голову дать на отсечение, что когда-то уже жил здесь.
   - Это случается, - заметила Тиаре, - я знавала людей, которые сходили  на
берег на несколько часов, покуда пароход грузится, и никогда не возвращались
домой. А другие приезжали сюда служить  на  один  год  и  всячески  поносили
Таити, потом они уезжали и клялись, что лучше повесятся, чем  снова  приедут
сюда. А через несколько месяцев мы снова встречали их  на  пристани,  и  они
говорили, что уже нигде больше не находят себе места.

50

   Мне думается, что есть люди, которые родились не там,  где  им  следовало
родиться. Случайность забросила их в тот или иной край,  но  они  всю  жизнь
мучаются тоской по неведомой отчизне. Они чужие в родных местах, и  тенистые
аллеи, знакомые им с детства, равно как  и  людные  улицы,  на  которых  они
играли, остаются для них лишь станцией на пути.  Чужаками  живут  они  среди
родичей; чужаками остаются в родных краях. Может быть, эта  отчужденность  и
толкает их  вдаль,  на  поиски  чего-то  постоянного,  чего-то,  что  сможет
привязать их к себе. Может быть, какой-то глубоко скрытый атавизм гонит этих
вечных  странников  в  края,  оставленные   их   предками   давно-давно,   в
доисторические времена. Случается, что человек вдруг ступает на ту землю,  к
которой он привязан таинственными узами. Вот наконец дом, который он  искал,
его тянет осесть среди природы, ранее им не виданной, среди людей, ранее  не
знаемых, с такой силой, точно это и есть его отчизна. Здесь, и только здесь,
он находит покой.
   Я рассказал Тиаре историю одного человека, с  которым  я  познакомился  в
лондонской больнице Святого Фомы. Это был еврей по имени Абрагам, белокурый,
плотный  молодой  человек,  нрава  робкого  и  скромного,  но  на   редкость
одаренный. Институт дал ему стипендию, и за пять  лет  учения  он  неизменно
оставался лучшим студентом. После окончания медицинского факультета  Абрагам
был оставлен при больнице как хирург и терапевт. Блистательные  его  таланты
признавались всеми. Вскоре он получил постоянную должность, будущее его было
обеспечено. Если вообще можно что-нибудь с уверенностью предрекать человеку,
то уж Абрагаму, конечно, можно было предречь самую  блестящую  карьеру.  Его
ждали почет и богатство. Прежде чем приступить к своим  новым  обязанностям,
он решил взять отпуск, а так как денег у него не было, то он поступил врачом
на пароход, отправлявшийся в Ливан; там  не  очень-то  нуждались  в  судовом
враче, но  один  из  главных  хирургов  больницы  был  знаком  с  директором
пароходной линии - словом, все отлично устроилось.
   Через месяц или полтора Абрагам прислал  в  дирекцию  письмо,  в  котором
сообщал,  что  никогда  не  вернется  в  больницу.  Это  вызвало  величайшее
удивление  и  множество  самых  странных  слухов.  Когда  человек  совершает
какой-нибудь неожиданный поступок, таковой  обычно  приписывают  недостойным
мотивам. Но очень скоро нашелся врач, готовый занять место  Абрагама,  и  об
Абрагаме забыли. О нем не было ни слуху ни духу.
   Лет примерно через десять, когда  экскурсионный  пароход,  на  котором  я
находился, вошел в гавань Александрии,  мне  вместе  с  другими  пассажирами
пришлось подвергнуться  врачебному  осмотру.  Врач  был  толстый  мужчина  в
потрепанном костюме; когда он снял шляпу, я заметил, что у  него  совершенно
голый череп. Мне показалось, что я с ним где-то  встречался.  И  вдруг  меня
осенило.
   - Абрагам, - сказал я.
   Он в недоумении оглянулся, узнал меня,  горячо  потряс  мне  руку.  После
взаимных  возгласов  удивления,  узнав,  что  я   собираюсь   заночевать   в
Александрии, он пригласил меня обедать в Английский клуб. Вечером, когда  мы
встретились за столиком, я спросил, как он сюда попал. Должность он  занимал
весьма скромную и  явно  находился  в  стесненных  обстоятельствах.  Абрагам
рассказал мне свою историю. Уходя в плавание по Средиземному  морю,  он  был
уверен, что вернется в Лондон и приступит к работе в больнице Святого  Фомы.
Но в одно прекрасное утро его пароход подошел к  Александрии,  и  Абрагам  с
палубы увидел город, сияющий белизной, и толпу на пристани; увидел  туземцев
в  лохмотьях,  суданских  негров,  шумливых,  жестикулирующих  итальянцев  и
греков, важных турок в  фесках,  яркое  солнце  и  синее  небо.  Тут  что-то
случилось с ним, что именно, он не мог объяснить. "Это было как удар  грома,
- сказал он и, не удовлетворенный таким определением, добавил:
   - Как откровение". Сердце его сжалось, затем возликовало -  и  сладостное
чувство освобождения пронзило Абрагама. Ему казалось, что здесь его  родина,
и он тотчас же решил до конца дней своих остаться в  Александрии.  На  судне
ему особых препятствий не чинили, и через двадцать четыре часа он  со  всеми
своими пожитками сошел на берег.
   - Капитан, верно, принял вас за сумасшедшего, - смеясь, сказал я.
   - Мне было все равно, что обо мне думают. Это действовал не я, а какая-то
необоримая сила во мне. Я решил отправиться в  скромный  греческий  отель  и
вдруг понял, что знаю, где он находится. И правда, я прямо вышел  к  нему  и
тотчас же его узнал.
   - Вы бывали раньше в Александрии?
   - Я до этого никогда не выезжал из Англии.
   Он скоро поступил на государственную  службу  в  Александрии,  да  так  и
остался на этой должности.
   - Жалели вы когда-нибудь о своем поступке?
   -  Никогда,  ни  на  одну  минуту.  Я   зарабатываю   достаточно,   чтобы
существовать, и я доволен. Я ничего  больше  не  прошу  у  судьбы  до  самой
смерти. И, умирая, скажу, что прекрасно прожил жизнь.
   Я уехал из Александрии на следующий день и больше не думал  об  Абрагаме;
но не так давно мне довелось обедать с другим старым приятелем, тоже врачом,
неким Алеком Кармайклом, очень и очень преуспевшим в Англии. Я столкнулся  с
ним на улице и поспешил поздравить его с титулом баронета, который  был  ему
пожалован за выдающиеся заслуги во время войны. В  память  прошлых  дней  мы
сговорились пообедать и провести вечер вместе, причем  он  предложил  никого
больше не звать, чтобы всласть наговориться. У него был великолепный дом  на
улице Королевы Анны, обставленный с большим вкусом.  На  стенах  столовой  я
увидел прелестного Белотто и  две  картины  Зоффаниса,  возбудившие  во  мне
легкую зависть. Когда его жена, высокая красивая женщина в платье из золотой
парчи, оставила нас вдвоем, я, смеясь, указал ему на перемены, происшедшие в
его жизни с тех пор, как  мы  были  студентами-медиками.  В  те  времена  мы
считали непозволительной роскошью обед в захудалом итальянском  ресторанчике
на Вестминстер Бридж-роуд. Теперь Алек Кармайкл состоял в  штате  несколь