юдать  за  своими  действиями  с  глубокой
заинтересованностью, но в то же время как бы и  со  стороны.  Стрикленд  был
абсолютно не способен на такое раздвоение. Я в жизни не  встречал  человека,
менее занятого собой. К несчастью, я не могу описать тот тернистый путь, идя
по которому, он сумел покорить себе свое искусство. Если бы я  показал,  как
неустрашимо он переносил неудачи, как мужественно  не  поддавался  отчаянию,
как упорно вел борьбу с сомнением заклятым врагом  художника,  я  вызвал  бы
симпатию  к  человеку,  который  -  я  это  понимаю   -   покажется   весьма
несимпатичным. Но  мне  тут  не  за  что  зацепиться.  Я  никогда  не  видел
Стрикленда за работой, как, вероятно, никто не видел. Тайны своей борьбы  он
хранил  про  себя.  Если  в  полном  одиночестве  своей  мастерской   он   и
единоборствовал с ангелом господним, то ни одна живая душа не  знала  о  его
страданиях.
   Теперь, когда речь пойдет о его связи с Бланш Стрев, я с огорчением вижу,
что в моем распоряжении нет ничего, кроме  отрывочных,  не  связанных  между
собою фактов. Чтобы придать слитность  своему  рассказу,  я  должен  был  бы
объяснить, как и почему их союз завершился трагедией, но я ничего не знаю об
их жизни в течение этих трех месяцев. Не знаю, как они проводили время  и  о
чем разговаривали. В сутках двадцать четыре часа, а  вершины  своей  чувство
достигает лишь в редкие минуты. Я могу только воображать, что они делали все
остальные часы. Покуда было светло и Бланш еще не  выбивалась  из  сил,  он,
вероятно, писал ее, а она сердилась, видя, как он  углублен  в  работу.  Она
существовала для него только как  модель,  а  не  как  любовница.  Но  затем
оставались еще долгие часы, и они жили бок о бок в полном молчании. Ее  это,
наверно, пугало. Говоря, что своим уходом к нему Бланш как бы  мстила  Дирку
Стреву, пришедшему ей на помощь в трагическую минуту жизни, Стрикленд  давал
повод ко многим страшным догадкам. Но я надеюсь, что он  ошибся.  Иначе  это
было бы слишком печально. Хотя кто  может  разобраться  во  всех  мельчайших
движениях человеческого сердца? Разумеется, не тот, кто ждет от него  только
благопристойных и нормальных чувств. Когда Бланш  поняла,  что  несмотря  на
мгновения страсти, Стрикленд остается чужим ей, она, должно  быть,  впала  в
отчаяние, и тут, когда ей уяснилось, что она для него не личность, а  только
орудие наслаждения, она стала делать жалкие усилия, чтобы  привязать  его  к
себе. Она окружала его комфортом, не замечая, что комфорт ничего  не  значит
для этого человека.  Она  изощрялась,  готовя  ему  лакомые  кушанья,  и  не
замечала, что он совершенно равнодушен  к  еде.  Она  боялась  оставить  его
одного, преследовала его своим  вниманием  и,  когда  его  страсть  утихала,
старалась снова возбудить ее,  ибо  только  в  эти  мгновения  могла  питать
иллюзию, что он принадлежит ей. Возможно, она умом  и  понимала,  что  цепи,
которыми она его опутывала, будили в нем только инстинкт разрушения  -  так,
когда видишь зеркальное стекло в окне, руки чешутся запустить в него камнем,
- но ее сердце не внимало голосу разума, и она все шла по  пути,  который  -
тут она не заблуждалась - был для нее роковым. Должно быть, она  была  очень
несчастна. Но слепая любовь заставила ее верить в то,  во  что  ей  хотелось
верить, да и обожала она Стрикленда так, что ей казалось невозможным,  чтобы
он не платил ей любовью.
   Беда в том, что мой рассказ о Стрикленде  грешит  большими  недостатками,
чем неполное знание фактов из его жизни. Я много написал о его отношениях  с
женщинами, потому что эти отношения очень бросались в глаза, а между тем  им
принадлежало весьма скромное место в его жизни. И право же, издевка  судьбы,
что  для  женщин,  приближавшихся  к  нему,  они  оборачивались   трагедией.
По-настоящему его жизнь состояла из мечты и титанического труда.
   Тут-то и начинается литературная не правда. Любовь, как  правило,  только
один из эпизодов в жизни человека, в романах же ей отводится первое место, и
это не соответствует жизненной правде. Мало  найдется  мужчин,  для  которых
любовь - самое важное на свете, и это по большей части неинтересные мужчины;
их презирают даже женщины, для которых  любовь  превыше  всего.  Преклонение
льстит женщинам, волнует их, и все же они не могут  отделаться  от  чувства,
что мужчины, все на свете забывающие из-за любви - убогие создания.  Даже  в
краткие периоды, когда мужчина  страстно  любит,  он  занят  еще  и  другими
делами, отвлекающими  его  от  любимой.  Внимание  одного  сосредоточено  на
работе, которая дает ему средства к жизни; другой  увлекается  спортом  "или
искусством. Большинство  мужчин  развивает  свою  деятельность  в  различных
областях; они способны всецело сосредоточиваться на том,  что  их  в  данную
минуту занимает, и досадуют, если одно перебивает другое.  В  любви  разница
между мужчиной и женщиной в том, что женщина любит  весь  день  напролет,  а
мужчина - только урывками.
   В жизни Стрикленда желание занимало очень мало места. Для него  оно  было
чем-то второстепенным и докучным. Душа его рвалась в иные пределы.  Он  знал
буйную страсть, и желание временами  терзало  его  плоть,  требуя  неистовых
оргий чувственности, но он ненавидел этот инстинкт, отнимавший у него власть
над самим собою. Мне кажется, Стрикленд ненавидел  и  ту,  что  должна  была
делить с ним вакханалию страсти. Овладев собою, он  испытывал  отвращение  к
женщине, которой только  что  наслаждался.  Мысли  его  уносились  в  горние
страны, и женщина  внушала  ему  ужас,  какой  может  внушить  пестрокрылому
мотыльку, порхающему с цветка на цветок, неприглядная  куколка,  из  которой
он, торжествуя, возник. Мне думается, искусство -  это  проявление  полового
инстинкта. Одно и то же  чувство  заставляет  усиленно  биться  человеческое
сердце при виде красивой женщины. Неаполитанского залива в  лунном  свете  и
тицианова "Положения во гроб".  Вполне  возможно,  что  Стрикленд  ненавидел
нормальное проявление полового инстинкта,  оно  казалось  ему  низменным  по
сравнению со счастьем художественного творчества. Мне самому  странно,  что,
описав человека жестокого, эгоистичного, грубого и чувственного, я  в  конце
концов прихожу к выводу, что он был подлинным идеалистом. Но факты - упрямая
вещь.
   Он жил беднее любого батрака. И работал тяжелее,  нимало  не  интересуясь
тем, что большинство людей  считают  украшением  жизни.  К  деньгам  он  был
равнодушен, к славе тоже. Но не стоит воздавать ему  хвалу  за  то,  что  он
противостоял искушению и не шел ни на один из тех компромиссов с  обществом,
на которые мы все так охотно идем. Он не знал искушения. Ему ни разу даже не
пришла на ум возможность компромисса. В Париже он  жил  более  одиноко,  чем
отшельник в Фивейской пустыне. Он ничего не требовал от людей,  разве  чтобы
они оставили его в покое. Стремясь к одной лишь цели, он для  ее  достижения
готов был пожертвовать не только собою - на это  способны  многие,  -  но  и
другими. Он был визионер и одержимый.
   Да, Стрикленд был плохой человек, но и великий тоже.

44

   Немалое значение имеют взгляды художника на искусство, и потому я  считаю
нужным сказать здесь несколько слов о том, как Стрикленд относился к великим
мастерам прошлого. Многого я, конечно, не знаю.  Стрикленд  был  не  слишком
словоохотлив и то, что ему хотелось сказать, не умел облечь в точные  слова,
запоминающиеся слушателю. Он не  был  остроумен.  Юмор  его,  как  видно  из
предыдущего - конечно, если мне хоть в какой-то мере  удалось  воспроизвести
его манеру говорить, - носил сардонический характер.  Острил  он  грубо.  Он
иногда заставлял собеседника смеяться тем, что говорил правду, но  этот  вид
юмора действителен только в силу своей необычности: если бы мы чаще  слышали
правду, никто бы не смеялся.
   Стрикленд, я бы сказал, был от природы не слишком умен, и его взгляды  на
искусство не отличались оригинальностью.  Я  никогда  не  слышал,  чтобы  он
говорил о художниках, работы которых были в известной  мере  родственны  его
работам, например  о  Сезанне  или  Ван-Гоге;  я  даже  не  уверен,  что  он
когда-нибудь  видел  их  произведения.  Импрессионистами  он   особенно   не
интересовался.  Технику  их  он  признавал,  но  я   склонен   думать,   что
импрессионистическая манера казалась ему пошлой; Однажды, когда Стрев на все
лады прославлял Моне, он заметил: "Я предпочитаю  Винтергальтера".  Впрочем,
он, вероятно, сказал это, чтобы позлить Стрева, и конечно, достиг цели.
   Мне очень  жаль,  что  я  не  могу  привести  какие-нибудь  из  ряда  вон
выдающиеся суждения Стрикленда о старых мастерах. В характере этого человека
столько странностей, что возмутительные  высказывания  о  старших  собратьях
могли бы эффектно завершить его портрет. Мне бы очень хотелось навязать  ему
какие-нибудь фантастические теории относительно  его  предшественников,  но,
увы,  я  должен  признаться,  что  его  взгляды  мало  чем   отличались   от
общепринятых. Я подозреваю, что  он  не  знал  Эль  Греко,  но  к  Веласкесу
относился  с  каким-то  нетерпеливым  восторгом.  Шарден  его  восхищал,   а
Рембрандт приводил в экстаз. Он  говорил  о  впечатлении,  которое  на  него
производит Рембрандт, с  такой  откровенной  грубостью,  что  я  не  решаюсь
повторить его слова. Но вот что было уже  совсем  неожиданно,  так  это  его
живой интерес к  Брейгелю-старшему.  В  то  время  я  почти  не  знал  этого
художника, а Стрикленд не умел выражать свои мысли. Я запомнил  то,  что  он
говорил о нем, только потому, что это ровно ничего не объясняло.
   - Этот настоящий, - заявил Стрикленд. - Бьюсь об заклад, что с него  семь
потов сходило, когда он писал.
   Позднее, увидев в Вене картины Питера Брейгеля, я, кажется, понял, что  в
нем привлекало Стрикленда. Брейгелю тоже виделся какой-то  особый  мир,  его
самого удивлявший. Я тогда хотел написать о нем и сделал ряд заметок в своей
записной книжке, но потом потерял ее,  и  в  воспоминании  у  меня  осталось
только чувство, вызванное его картинами. Люди представлялись ему  уродливыми
и комичными, и он был зол на них за то, что они уродливы и комичны; жизнь  -
смешением комических и подлых поступков, достойных только смеха,  но  горько
было ему над этим смеяться. Мне всегда  казалось,  что  Брейгель  средствами
одного искусства тщится  выразить  то,  что  лучше  поддалось  бы  выражению
средствами  другого,  может  быть,  поэтому-то  и  смутно  тянуло   к   нему
Стрикленда. Видно, оба они хотели в живопись вложить идеи, бывшие более  под
стать литературе.
   Стрикленду в то время было около сорока семи лет.

45

   Выше я уже говорил, что, если бы не случайный мой приезд на Таити,  я  бы
никогда не написал этой книги. Дело в том,  что  после  долгих  скитаний  на
Таити очутился Чарлз Стрикленд и там  создал  картины,  на  которых  главным
образом и зиждется его слава. Я думаю, что ни одному  художнику  не  суждено
полностью  воплотить  мечту,  властвующую  над  ним,  и  Стрикленд,   вконец
измученный своей борьбой с техникой, сделал, быть может, меньше, чем другие,
чтобы воплотить видение, вечно стоявшее перед его  духовным  взором,  но  на
Таити обстоятельства ему благоприятствовали. В этом  новом  мирке  он  нашел
много  элементов,  необходимых  для  того,  чтобы  его   вдохновение   стало
плодотворным. Последние картины Стрикленда уже дают некоторое  представление
о том, что он искал. Они являются какой-то новой и странной пищей для  нашей
фантазии. Словно в этом  далеком  крае  дух  его,  до  той  поры  бестелесно
бродивший по свету в поисках приюта, обрел наконец плоть и кровь.  Выражаясь
тривиально, Стрикленд здесь нашел себя.
   Казалось бы, что,  приехав  на  этот  отдаленный  остров,  я  должен  был
немедленно  вспомнить  о  Стрикленде,  в  свое   время   так   сильно   меня
интересовавшем, но я весь ушел в работу, кроме нее ни о чем не думал и  лишь
несколько дней спустя вспомнил о том, что его имя связано с Таити.  Впрочем,
я видел его пятнадцать лет назад, и уже девять прошло  с  тех  пор,  как  он
умер. Кроме того, впечатления от Таити вытеснили из моей головы даже дела, я
все еще не мог прийти в себя. Помнится, в первое утро я проснулся чуть  свет
и вышел на веранду отеля. Нигде ни живой души. Я отправился в кухню, но  она
была  заперта,  на  скамейке  возле  двери  спал  мальчик-туземец.   Надежду
позавтракать пока что приходилось оставить, и я пошел вниз, к морю.  Китайцы
уже раскладывали товар в своих лавчонках. Предрассветное небо было бледно, и
над лагуной стояла призрачная тишина.  В  десяти  милях  от  берега  высился
остров Муреа, хранивший свою тайну, словно твердыня святого Грааля.
   Я все еще не верил своим глазам. Дни, прошедшие со времени моего отплытия
из  Веллингтона,  были  так  необычны,  так  непохожи  на  все  другие  дни.
Веллингтон - чистенький, совсем английский городок, точь-в-точь  такой,  как
все портовые городки Южной Англии. В море  три  дня  бушевал  шторм.  Серые,
рваные тучи тянулись по  небу  друг  за  дружкой.  Затем  ветер  стих,  море
успокоилось, стало синим. Тихий океан пустыннее других морей,  просторы  его
кажутся  безграничными,  а  самое  заурядное   плавание   по   нему   отдает
приключением. Воздух, который мы вдыхаем, это  эликсир,  подготавливающий  к
неожиданному и неизведанному.
   Лишь раз в жизни дано смертному  испытать  чувство,  что  он  вплывает  в
золотое царство фантазии, - когда взору его  открываются  берега  Таити.  Вы
видите еще и соседний остров Муреа, каменное диво, таинственно  вздымающееся
среди водной пустыни. Со своими  зубчатыми  очертаниями  он  точно  Монсерат
Тихого океана, и вам начинает казаться, что  полинезийские  рыцари  свершают
там  диковинные  обряды,  охраняя  недобрую  тайну.  Красота  этого  острова
раскрывается по мере приближения к нему, когда  становятся  отчетливо  видны
восхитительные изломы его вершин, но он бережно хранит свою тайну  и,  стоит
вам поравняться с ним, весь как  бы  съеживается,  замыкается  в  скалистую,
неприступную суровость. И если б он исчез,  покуда  вы  ищете  проход  между
рифами, и перед вами простерлась бы лишь синяя пустыня океана, то и в  этом,
кажется, не было бы ничего удивительного.
   Таити - высокий зеленый остров, с полосами более темной зелени, в которых
вы угадываете молчаливые долины; в их темной таинственной глубине  журчат  и
плещутся студеные потоки, и чувствуешь, что жизнь в этих  тенистых  долах  с
незапамятных времен шла по одним  и  тем  же  незапамятным  путям.  В  таком
чувстве есть печаль и страх. Но это мимолетное  впечатление  лишь  обостряет
радость минуты. Так на  миг  промелькнет  печаль  в  глазах  шутника,  когда
веселые  сотрапезники  до  упаду  смеются  над  его  остротами,  -  рот  его
улыбается, шутки становятся веселее, но  одиночество  его  еще  нестерпимее.
Таити улыбается, приветствуя вас; этот остров - как обворожительная женщина,
что расточает свою прелесть и красоту, и нет на свете  ничего  милее  гавани
Папеэте. Шхуны, стоящие на якоре у причала,  сияют  чистотой,  городок,  что
тянется вдоль бухты, бел и наряден, а тамаринды, полыхающие под синью  неба,
яростны, словно крик страсти. Дух захватывает от того, как они чувственны  в
своем  бесстыдном  неистовстве.  Встречать  пароход  на  пристань   высыпает
веселая, жизнерадостная толпа; она шумит, радуется, жестикулирует. Это  море
коричневых лиц. Точно все цвета  радуги  волнуются  и  колышутся  здесь  под
лазурным, блистающим небом. Суматоха все время  отчаянная  -  при  разгрузке
багажа, при таможенном досмотре, и кажется, что все  улыбаются  вам.  Солнце
печет нестерпимо. Пестрота ослепляет.

46

   В первые же дни моего пребывания на Таити я свел знакомство  с  капитаном
Николсом.  Однажды  утром,  когда  я  завтракал  на  веранде,  он  вошел   и
представился мне. Прослышав, что я интересуюсь Чарлзом Стриклендом,  капитан
Николс явился поговорить со мной. На Таити судачат не хуже, чем в английской
деревне, и слух о том, что я раза два или три  спросил  относительно  картин
Стрикленда, распространился с  молниеносной  быстротой.  Я  поинтересовался,
завтракал ли капитан.
   - Да, - отвечал он, - я рано пью кофе, но от глоточка виски не откажусь.
   Я кликнул боя-китайца.
   - А может, не стоит пить спозаранку? - сказал капитан.
   - Ну, это уж вы спрашивайте вашу печень, - отвечал я.
   - Собственно, я  трезвенник,  -  заметил  капитан,  наливая  себе  добрых
полстакана канадского виски.
   Смеясь, он показывал желтые поломанные  зубы.  Капитан  был  очень  худой
человек, среднего роста, с седой шевелюрой и седыми топорщившимися усами. Он
явно не брился уже два дня. Лицо его, коричневое от  постоянного  пребывания
на солнце, было изборождено морщинами, а голубые глазки смотрели удивительно
плутовато. Они бегали быстро-быстро,  следя  за  каждым  моим  движением,  и
придавали капитану изрядно жуликоватый вид, хотя в настоящую минуту он  был,
можно сказать, сама  доброжелательность.  Его  костюм  цвета  хаки  выглядел
весьма неопрятным, а руки очень нуждались в воде и мыле.
   - Я хорошо знал Стрикленда, - начал он, закурив  сигару,  которую  я  ему
предложил, и поудобнее устраиваясь в кресле. - Благодаря мне он и  попал  на
эти острова.
   - Где вы с ним повстречались? - спросил я.
   - В Марселе.
   - Что вы там делали?
   Он заискивающе улыбнулся.
   - Гм, я там, собственно, сидел без работы.
   Судя по виду моего нового приятеля, он и теперь  находился  не  в  лучшем
положении; я уже приготовился  поддержать  это  приятное  знакомство.  Такие
шалопаи, как  правило,  вознаграждают  нас  за  мелкие  моральные  издержки,
которые  несешь,  общаясь  с  ними.  Они  легко  сближаются,   разговорчивы.
Заносчивость чужда им, а предложение выпить - вернейший путь  к  их  сердцу.
Вам  нет  нужды  завоевывать  их  расположение,  и  за  то,  что  вы  будете
внимательно слушать их россказни, они заплатят вам не только доверием, но  и
благодарностью.
   Для  них  первейшее  удовольствие  в  жизни  -  почесать  язык  и  заодно
щегольнуть своей образованностью, и надо  признать,  по  большей  части  они
превосходные   рассказчики.   Излишество   их   жизненного   опыта   приятно
уравновешивается живостью воображения. Простаками их, конечно, не  назовешь,
но они уважают закон, когда он опирается на силу. Играть с ними  в  покер  -
рискованное занятие, но  их  сноровка  придает  дополнительную  своеобразную
прелесть этой лучшей в мире игре. Я хорошо узнал капитана Николса  за  время
своего пребывания на Таити, и это знакомство,  безусловно,  обогатило  меня.
Сигары и виски, за которые я платил (от коктейля он, как заядлый трезвенник,
раз и навсегда отказался), так же  как  и  те  несколько  долларов,  которые
капитан взял у меня взаймы с видом,  ясно  говорившим,  что  он  делает  мне
величайшее одолжение, отнюдь не эквивалентны тому, что я от него получил: он
развлекал меня. Я остался его должником и не вправе отделаться от него двумя
словами.
   Не знаю, почему капитану Николсу пришлось уехать из Англии.  Он  об  этом
старательно умалчивал, а задавать  вопросы  людям  его  склада  -  заведомая
бестактность. Он намекал на какую-то беду,  незаслуженно  его  постигшую,  и
вообще считал себя жертвой несправедливости. Я  полагал,  что  речь  идет  о
мошенничестве  или  о  насилии,  и  охотно  поддакивал  ему:  да,  судейские
чиновники в старой Англии - отчаянные формалисты. Зато как это хорошо,  что,
несмотря на все неприятности, испытанные им  в  родной  стране,  он  остался
пламенным патриотом. Он неоднократно заявлял, что Англия - лучшая  страна  в
мире, и живо чувствовал  свое  превосходство  над  американцами  и  жителями
колоний, итальяшками, голландцами и канаками.
   Но счастливым капитан все-таки не был. Он страдал от дурного  пищеварения
и то и дело глотал таблетки пепсина; по утрам у н