его при мысли,  что  Бланш
достало силы все вымыть и убрать, как обычно. Эта  методичность  лишний  раз
доказывала, как обдуманно она действовала. Ее  самообладание  было  страшно.
Острая боль внезапно пронзила его, ноги у него подкосились. Он  доплелся  до
спальни, бросился на постель и стал звать: "Бланш! Бланш!"
   Мысль о ее страданиях была ему нестерпима. Он вдруг ясно увидел, как  она
стоит в кухне - кухня у них была крошечная, - моет тарелки, стаканы,  вилки,
ложки, до блеска чистит ножи, затем все расставляет по местам, моет раковину
и, встряхнув полотенце, вешает его сушиться  -  оно  все  еще  висит  здесь,
истрепанный серый лоскут, - и оглядывается кругом,  все  ли  в  порядке.  Он
видел, как она спускает засученные рукава, снимает фартук вот он  на  гвозде
за дверью, - достает пузырек со щавелевой кислотой и идет в спальню.
   Не в силах терпеть эту муку, он вскочил  с  кровати  и  бросился  вон  из
спальни. Вошел в  мастерскую.  Там  было  темно,  так  как  кто-то  задернул
занавески на огромном окне. Стрев торопливо раздвинул их, и рыдания  сдавили
ему горло при первом же взгляде на комнату, в которой он был так счастлив. И
здесь тоже все осталось без перемен. Стрикленд был равнодушен  к  тому,  что
его окружало, и жил в  чужой  мастерской,  ровно  ничего  не  меняя  в  ней.
Обстановка у Стрева  была  продуманно  артистичной,  в  соответствии  с  его
представлением о том,  как  должен  жить  художник.  На  стенах  там  и  сям
старинная парча, на рояле - кусок дивного поблекшего  шелка.  В  одном  углу
копия Венеры Милосской, в другом - Венеры Медицейской. Две итальянские горки
с  дельфтским  фаянсом,  несколько  барельефов.  Была  здесь  в   прекрасной
золоченой раме и копия с веласкесова "Иннокентия  X",  сделанная  Стревом  в
Риме, и множество его собственных картин, повешенных так, чтобы  производить
наибольший эффект, тоже в великолепных рамах. Стрев  всегда  очень  гордился
своим  вкусом.  Он  страстно  любил   романтическую   атмосферу   мастерской
художника, и хотя сейчас вид всех этих вещей был ему как нож  в  сердце,  он
машинально чуть-чуть передвинул столик Louis XV, принадлежавший к лучшим его
сокровищам. Вдруг он заметил холст, повернутый лицом к стене и  по  размерам
больший, чем те холсты, которыми  он  обычно  пользовался.  Дирк  подошел  и
повернул его. На холсте была изображена нагая женщина. Сердце  его  учащенно
забилось, он мигом понял, что это работа Стрикленда. Он отшвырнул картину  -
какого черта Стрикленд ее здесь оставил? - но от его  резкого  движения  она
упала на пол лицом вниз. Неважно, чья это работа.  Дирк  все  равно  не  мог
оставить ее валяться в пыли и поднял, но тут его одолело любопытство.  Чтобы
получше рассмотреть  картину,  он  поставил  ее  на  мольберт  и  отошел  на
несколько шагов.
   У него сперло дыхание. Картина изображала женщину,  лежавшую  на  диване;
одна рука ее была закинута за голову, другая  спокойно  лежала  вдоль  тела;
одно колено чуть согнуто,  другая  нога  вытянута.  Классическая  поза.  Все
поплыло перед глазами Стрева. Это была Бланш. Отчаяние,  ревность  и  ярость
душили его, он стал громко кричать что-то нечленораздельное; сжимал кулаки и
грозил невидимому врагу. Потом опять кричал не своим  голосом.  Он  был  вне
себя. Это было уж слишком, этого он снести не мог. Он стал  оглядываться  по
сторонам, ища, чем бы искромсать, изрезать картину,  уничтожить  ее  сию  же
минуту, но ничего подходящего ему под руку не попадалось; он рылся  в  своих
инструментах, и тоже тщетно, он сходил с  ума.  Наконец  он  нашел  то,  что
искал, большой шпатель, и с ликующим  криком  схватил  его.  Размахивая  им,
словно кинжалом, он ринулся к картине.
   Рассказывая,  Стрев  снова  пришел  в  неописуемое  волнение  и,  схватив
подвернувшийся под руку столовый нож, взмахнул им. Потом занес руку, как для
удара, но тотчас разжал ее, и нож со стуком упал на пол. Стрев посмотрел  на
меня с виноватой улыбкой и замолчал.
   - Продолжай, - сказал я.
   - Не знаю, что на меня нашло. Я уже совсем собирался продырявить картину,
как вдруг я увидел ее.
   - Кого ее?
   - Картину. Это было подлинное произведение искусства.  Я  не  мог  к  ней
прикоснуться. Я испугался.
   Он опять замолчал и смотрел на меня с открытым ртом, его  голубые  глаза,
казалось, вот-вот вылезут из орбит.
   - Это была  удивительная,  дивная  картина.  Меня  охватил  благоговейный
трепет. Еще секунда - и я  бы  совершил  ужаснейшее  преступление.  Я  хотел
получше разглядеть ее и споткнулся о шпатель. Ужасно!
   В какой-то мере я заразился волнением Стрева. Странное действие  произвел
на меня его рассказ. Мне вдруг  почудилось,  что  я  перенесся  в  мир,  где
смещены все ценности, и я стоял недоумевая, словно чужеземец, в стране,  где
люди совсем по-иному, совсем непривычно реагируют на самые простые  явления.
Стрев пытался рассказывать мне о картине, но речь его была бессвязна, и  мне
приходилось догадываться, что он имеет  в  виду.  Стрикленд  разорвал  путы,
связывавшие его. Он нашел не себя, как принято говорить, но свою новую душу,
насыщенную силами, о которых никто не подозревал. Это было не только дерзкое
упрощение  линий,  которое  так  полно  и  неповторимо   выявляло   личность
художника,  не  только  живопись,  хотя   тело   было   написано   с   такой
проникновенной чувственностью, которая уже граничила с чудом;  это  было  не
только торжество плоти, хотя вы реально  ощущали  вес  этого  распростертого
тела;  нет,  стриклендова  картина  была  пронизана  духовностью,  по-новому
понятым трагизмом, который вел воображение по неведомым тропам  в  пустынные
просторы, где прорезают мглу только вечные звезды и где  душа,  сбросив  все
покровы, трепетно приступает к разгадкам новых тайн.
   Я впал в риторику, потому что и Стрев был риторичен. (Кто не знает, что в
волнении человек выражается,  словно  герой  романа.)  Он  пытался  выразить
чувства, ранее ему незнакомые, не смог  втиснуть  их  в  будничные  слова  и
уподобился мистику, который тщится описать несказанное.  Одно  только  стало
мне ясно из его речей: люди говорят о красоте  беззаботно,  они  употребляют
это слово так небрежно, что оно теряет свою силу,  и  предмет,  который  оно
должно осмыслить, деля  свое  имя  с  тысячью  пошлых  понятий,  оказывается
лишенным своего величия. Словом "прекрасное" люди обозначают платье, собаку,
проповедь, а очутившись лицом к лицу с Прекрасным, не умеют его  распознать.
Они стараются  фальшивым  пафосом  прикрыть  свои  ничтожные  мысли,  и  это
притупляет их  восприимчивость.  Подобно  шарлатану,  фальсифицирующему  тот
подъем духа, который он некогда чувствовал в себе, они злоупотребляют своими
душевными силами и утрачивают их. Но Стрев, этот вечный шут  с  искренней  и
честной душой, также искренне и честно любил и понимал искусство.  Для  него
искусство значило то же, что значит бог для верующего, и когда он видел его,
ему делалось страшно.
   - Что ж ты сказал Стрикленду, когда встретился с ним?
   - Предложил ему поехать со мною в Голландию.
   Я опешил и с дурацким видом уставился на Стрева.
   - Мы оба любили Бланш. В доме моей матери для него нашлась  бы  комнатка.
Мне казалось, что соседство простых бедных  людей  принесет  успокоение  его
душе. И еще я думал, что он научится у них многим полезным вещам.
   - Что же он сказал?
   - Улыбнулся и, кажется,  подумал,  что  я  дурак.  А  потом  заявил,  что
"ерундить" ему неохота.
   Я  бы  предпочел,  чтоб  Стрикленд  сформулировал  свой  отказ  в  других
выражениях.
   - Он отдал мне портрет Бланш.
   Я удивился, зачем Стрикленд это сделал, но не сказал  ни  слова.  Мы  оба
довольно долго молчали.
   - А как ты распорядился своими вещами? - спросил я наконец.
   - Позвал еврея-скупщика, и он неплохо заплатил мне  на  круг.  Картины  я
увезу с собой. Кроме них, у  меня  сейчас  ничего  не  осталось,  разве  что
чемодан с одеждой да несколько книг.
   - Хорошо, что ты едешь домой.
   Я понимал, что единственное спасение для него - порвать с  прошлым.  Быть
может, его горе, сейчас еще нестерпимое, со временем уляжется и  благодатное
забвение поможет ему сызнова взвалить на себя бремя жизни. Он молод и  через
несколько лет с грустью, не лишенной известной сладости, будет вспоминать  о
своем несчастье. Раньше или позже он женится на  доброй  голландке  и  будет
счастлив. Я улыбнулся при мысли  о  бесчисленном  множестве  плохих  картин,
которые он успеет написать до конца своей жизни.
   На следующий день я проводил его в Амстердам.

40

   Занятый своими собственными делами, я целый месяц не встречал никого, кто
бы  мог  напомнить  мне  об  этой  прискорбной  истории,  и  постепенно  она
выветрилась у меня из головы. Но в один  прекрасный  день,  когда  я  спешил
куда-то, на улице со мною поравнялся Стрикленд.  Вид  его  напомнил  мне  об
ужасе, который я так охотно забыл, и я внезапно  почувствовал  отвращение  к
виновнику всего этого. Кивнув ему - не поклониться было  бы  ребячеством,  я
ускорил шаг, но через минуту почувствовал, что меня трогают за плечо.
   - Вы очень торопитесь? - добродушно осведомился Стрикленд.
   Характерная его черта: он сердечно обходился с теми, кто не желал  с  ним
встречаться, а мой холодный кивок не оставлял в том ни малейшего сомнения.
   - Да, - сухо ответил я.
   - Я немного провожу вас, - сказал он.
   - Зачем?
   - Чтобы насладиться вашим обществом.
   Я смолчал, и он тоже молча пошел рядом со мною. Так мы шли,  наверное,  с
четверть мили. Положение становилось комическим. Но  мы  как  раз  оказались
возле магазина канцелярских товаров, и я решил: может  же  мне  понадобиться
бумага. Это был хороший предлог, чтобы отделаться от него.
   - Мне сюда, - сказал я, - всего хорошего.
   - Я вас подожду.
   Я пожал плечами и вошел в магазин. Но тут  же  подумал,  что  французская
бумага никуда не годится и что, раз уж моя хитрость  не  удалась,  не  стоит
покупать ненужные вещи. Я спросил что-то, чего мне заведомо не могли дать, и
вышел на улицу.
   - Ну как, купили то, что хотели?
   - Нет.
   Мы опять молча зашагали вперед и вышли на площадь,  в  которую  вливалось
несколько улиц. Я остановился и спросил:
   - Вам куда?
   - Туда, куда и вам, - улыбнулся он.
   - Я иду домой.
   - Я зайду к вам выкурить трубку.
   - По-моему, вам следовало бы подождать приглашения, - холодно отвечал я.
   - Конечно, будь у меня надежда получить его.
   - Видите вы вон ту стену? - спросил я.
   - Вижу.
   - В таком случае, я полагаю, вы должны видеть и то, что я не желаю вашего
общества.
   - Признаюсь, я уже подозревал это.
   Я не выдержал и фыркнул. Беда моя в том, что я не умею ненавидеть  людей,
которые заставляют меня смеяться. Но я тут же взял себя в руки.
   - Вы гнусный тип. Более мерзкой скотины я, по счастью,  в  жизни  еще  не
встречал. Зачем вам нужен человек, который не терпит и презирает вас?
   - А почему вы, голубчик мой, полагаете, что я интересуюсь  вашим  мнением
обо мне?
   - Черт возьми, - сказал я злобно, ибо у меня  уже  мелькнула  мысль,  что
доводы, которые я привел, не делают мне чести,  -  я  просто  вас  знать  не
желаю.
   - Боитесь, как бы я вас не испортил?
   Откровенно говоря, я почувствовал себя смешным. Он искоса смотрел на меня
с сардонической улыбкой, и мне под этим взглядом стало не по себе.
   - Вам, видно, сейчас туго приходится, - нахально заметил я.
   - Я был бы отъявленным болваном, если бы надеялся взять у вас взаймы.
   - Видно, здорово вас скрутило, если уж вы начинаете льстить.
   Он осклабился:
   - А все равно я вам нравлюсь, потому что  нет-нет  да  и  даю  вам  повод
сострить.
   Я закусил губу, чтобы не расхохотаться. Он высказал роковую  истину.  Мне
нравятся люди пусть дурные, но которые за словом в карман не  лезут.  Я  уже
ясно  почувствовал,  что  только  усилием  воли  могу  поддерживать  в  себе
ненависть к Стрикленду. Я сокрушался о своей  моральной  неустойчивости,  но
знал, что мое порицание Стрикленда смахивает на позу, и уж если я это  знал,
то  он,  со  своим  безошибочным  чутьем,  знал  и  подавно.   Конечно,   он
подсмеивался надо мной. Я не стал возражать  ему  и  попытался  спасти  свое
достоинство гробовым молчанием и пожатием плеч.

41

   Мы подошли к дому, в котором я жил. Я не просил его войти  и  стал  молча
подниматься по лестнице. Он шел за мной по пятам. Он был  у  меня  в  первый
раз, но даже не взглянул на убранство комнаты, хотя я потратил немало  труда
на то, чтобы сделать ее  приятной  для  глаз.  На  столе  стояла  коробка  с
табаком, он тотчас же набил свою трубку и сел не в одно из удобных кресел, а
на единственный стул, да и то боком.
   - Если вы уж решили устраиваться здесь как дома, почему бы вам не сесть в
кресло? - раздраженно спросил я.
   - А почему вы так заботитесь о моем удобстве?
   - Не о вашем, а о своем. Когда кто-нибудь сидит на неудобном  стуле,  мне
самому становится неудобно.
   Он фыркнул, но не двинулся с места и молча продолжал курить,  не  замечая
меня, и, видимо, погруженный в свои мысли. Я  недоумевал,  зачем  он  пришел
сюда.
   Писатель, покуда долголетняя привычка не притупит  его  чувствительности,
сам  робеет  перед  инстинктом,  внушающим  ему  столь  жгучий   интерес   к
странностям человеческой натуры, что он не в состоянии осудить их и  от  них
отвернуться.  То  артистическое  удовольствие,  которое   он   получает   от
созерцания зла, его самого немного пугает. Впрочем, честность заставляет его
признать, что он не столько  осуждает  иные  недостойные  поступки,  сколько
жаждет доискаться их причин. Подлец,  которого  писатель  создал  и  наделил
логически  развитым  и  завершенным   характером,   влечет   его   наперекор
требованиям законности и порядка. По-моему, Шекспир придумывал Яго с большим
смаком, нежели Дездемону, точно сотканную из лунного  света.  Возможно,  что
создавая образы мошенников  и  негодяев,  писатель  стремится  удовлетворить
инстинкты, заложенные в нем природой, но обычаями и законами цивилизованного
мира оттесненные в таинственную область подсознательного. Облекая в плоть  и
кровь создания своей фантазии, он тем самым как бы  дарует  отдельную  жизнь
той части своего "я", которая иначе не может себя выразить.  Его  радость  -
это радость освобождения. Писатель скорее призван знать, чем судить.
   Стрикленд  внушал  мне  неподдельный  ужас  и  наряду  с  этим   холодное
любопытство. Он меня озадачивал, и в то же время я жаждал узнать мотивы  его
поступков,  а  также  отношение  к  трагедии,  которую  он  навязал   людям,
приютившим и пригревшим его. И я смело вонзил скальпель.
   - Стрев сказал мне, что картина, которую вы писали с его жены,  -  лучшая
из всех ваших работ.
   Стрикленд вынул трубку изо рта, в глазах его промелькнула улыбка.
   - Да, писать ее было забавно.
   - Почему вы отдали ему картину?
   - Я ее закончил, так на что она мне?
   - Вы знаете, что Стрев едва ее не загубил?
   - Она мне не слишком удалась.
   Он помолчал, затем вынул трубку изо рта и усмехнулся.
   - А вы знаете, что этот пузан приходил ко мне?
   - Неужто вас не тронуло то, что он вам предложил?
   - Нет. По-моему, это было глупо и сентиментально.
   - Вы, видимо, забыли, что разрушили его жизнь, - сказал я.
   Он в задумчивости теребил свою бороду.
   - Он очень плохой художник.
   - Но очень хороший человек.
   - И отличный повар, - насмешливо присовокупил Стрикленд.
   В его бездушии было  что-то  нечеловеческое,  и  я  отнюдь  не  собирался
деликатничать с ним.
   - А скажите, я спрашиваю из  чистого  любопытства,  чувствовали  вы  хоть
малейшие угрызения совести после смерти Бланш Стрев?
   Я  внимательно  следил  за  выражением  его  лица,  но   оно   оставалось
бесстрастным.
   - Чего мне, собственно, угрызаться?
   - Сейчас я приведу вам ряд фактов. Вы умирали, и Дирк Стрев перевез вас к
себе. Он ходил за вами, как родная мать. Принес вам  в  жертву  свое  время,
удобства, деньги. Он вырвал вас из когтей смерти.
   Стрикленд пожал плечами.
   - Бедняга обожает делать что-нибудь для других. В этом его жизнь.
   - Предположим, что вы не были обязаны ему  благодарностью,  но  разве  вы
были обязаны уводить от него жену? До вашего появления они  были  счастливы.
Почему вы не могли оставить их в покое?
   - А почему вы думаете, что они были счастливы?
   - Это было очевидно.
   - До чего же у вас проницательный ум! По-вашему,  она  была  в  состоянии
простить ему то, что он для нее сделал?
   - Что вы хотите сказать?
   - Известно вам, как он на ней женился?
   Я покачал головой.
   - Она была гувернанткой в семье какого-то римского князя, и  сын  хозяина
совратил ее. Она думала, что он на ней женится, а ее выгнали на  улицу.  Она
была беременна и пыталась покончить с собой. Стрев ее подобрал и женился  на
ней.
   - Вполне в его духе. Я  в  жизни  не  видывал  человека  с  таким  мягким
сердцем.
   Я нередко удивлялся, что могло соединить этих столь  несхожих  людей,  но
подобное объяснение мне никогда в  голову  не  приходило.  Так  вот  причина
необычной любви Дирка к жене. В его отношении к ней было нечто большее,  чем
страсть. И, помнится, в ее сдержанности мне всегда  чудилось  что-то  такое,
чему я не мог подыскать определения; только сейчас  я  понял:  это  было  не
просто желание скрыть позорную тайну.  Ее  спокойствие  напоминало  затишье,
воцарившееся на острове, над которым  пронесся  ураган.  Ее  веселость  была
веселостью  отчаяния.  Стрикленд  вывел  меня  из  задумчивости  замечанием,
поразительным по своему цинизму.
   - Женщина может простить мужчине зло, которое он причинил ей,  но  жертв,
которые он ей принес, она не прощает.
   - Зато вам не грозит опасность остаться непрощенным.
   Чуть заметная улыбка тронула его губы.
   - Вы всегда готовы пожертвовать своими принципами ради красного словца, -
сказал он.
   - Что же сталось с ребенком?
   - Ребенок родился мертвым три или четыре месяца спустя после их женитьбы.
   Тут я спросил о том, что всегда было для меня самым непонятным.
   - А почему, скажите на милость, вы заинтересовались Бланш Стрев?
   Он не отвечал так долго, что я уже собирался повторить свой вопрос.
   - Откуда я знаю? - проговорил он наконец. - Она меня  терпеть  не  могла.
Это было забавно.
   - Понимаю.
   Стрикленд вдруг разозлился. - Черт подери, я ее хотел.
   Но он тут же овладел собой и с улыбкой взглянул на меня.
   - Сначала она была в ужасе.
   - Вы ей сказали?
   - Зачем? Она и так знала. Я ей слова не  говорил.  Она  меня  боялась.  В
конце концов я взял ее.
   По тому, как он это сказал, я понял, до чего неистово было его желание. И
невольно содрогнулся. Вся жизнь этого человека была  беспощадным  отрешением
от материального, и, видимо, тело временами жестоко мстило духу. И в  случае
с Бланш сатир возобладал в нем, и, беспомощный в тисках инстинкта, могучего,
как первобытные силы природы, он уже не мог противиться своему влечению, ибо
в душе его не осталось места ни для благоразумия, ни для благодарности.
   - Но зачем вам вздумалось уводить ее от мужа? - поинтересовался я.
   - Я этого не хотел, - отвечал он, нахмурясь. -  Когда  она  сказала,  что
уйдет со мной, я удивился не меньше Стрева. Я ей сказал, что, когда она  мне
надоест, ей придется собирать свои манатки, и она ответила, что идет на это.
- Он сделал паузу.  -  У  нее  было  дивное  тело,  а  мне  хотелось  писать
обнаженную натуру. После того как  я  закончил  портрет,  она  уже  меня  не
интересовала.
   - А ведь она всем сердцем любила вас.
   Он вскочил и зашагал по комнате.
   - Я в любви не нуждаюсь.  У  меня  на  нее  нет  времени.  Любовь  -  это
слабость. Но  я  мужчина  и,  случается,  хочу  женщину.  Удовлетворив  свою
страсть, я уже думаю о другом. Я не могу побороть свое  желание,  но  я  его
ненавижу: оно держит в оковах мой дух. Я мечтаю о времени, ко