подалеку отсюда их было
пять, нам оставалось только все их  обойти.  Стрев  неохотно  последовал  за
мной. У него был свой собственный план - заходить во  все  дома  по  улицам,
расходящимся от улицы Клиши, и спрашивать, не здесь ли проживает  Стрикленд.
Моя несложная схема вполне  себя  оправдала,  ибо  уже  во  второй  булочной
женщина за прилавком сказала, что  знает  Стрикленда.  Она  только  не  была
уверена,  в  каком  из  трех  домов  напротив  он  живет.   Но   удача   нам
сопутствовала, и первая же спрошенная нами консьержка сообщила, что  комната
Стрикленда находится на самом верху.
   - Он, кажется, нездоров, - начал Дирк.
   - Все может быть, - равнодушно отвечала консьержка. - En effet   я уже несколько дней его не видела.
   Стрев помчался по лестнице впереди меня, а когда и  я  наконец  взобрался
наверх, он уже разговаривал с каким-то рабочим в одной жилетке, открывшим на
его стук. Рабочий велел нам стучать  в  соседнюю  дверь.  Тамошний  жилец  и
вправду, кажется, художник. Но он  не  попадался  ему  на  глаза  уже  целую
неделю. Стрев согнул было палец, чтобы постучать, но вдруг с отчаянным лицом
обернулся ко мне.
   - А что, если он умер?
   - Кто-кто, а Стрикленд жив!
   Я постучал. Ответа не было. Я нажал ручку, дверь оказалась незапертой,  и
мы вошли - я впереди, Стрев за мной.  В  комнате  было  темно.  Я  с  трудом
разглядел, что это мансарда под стеклянной крышей;  слабый  свет  с  потолка
лишь чуть-чуть рассеивал темноту.
   - Стрикленд! - позвал я.
   Ответа не было. Это уже и мне  показалось  странным,  а  Стрев,  стоявший
позади меня, дрожал как в лихорадке. Я не решался  зажечь  свет.  В  углу  я
смутно различил кровать, и мне стало жутко: а вдруг при свете мы  увидим  на
ней мертвое тело?
   - Что, у вас спичек, что ли нет, дурачье?
   Я вздрогнул, услышав из темноты жесткий голос Стрикленда.
   - Господи боже ты мой! - закричал Стрев. - Я уж думал, вы умерли!
   Я зажег спичку и, оглянувшись в  поисках  свечи,  успел  увидеть,  тесное
помещение, одновременно служившее жильем и мастерской. Тут только и было что
кровать, холсты на подрамниках, повернутые лицом к стене, мольберт,  стол  и
стул. Ни ковра на полу, ни камина. На столе, заваленном красками,  шпателями
и всевозможным мусором, нашелся огарок свечи. Я зажег его. Стрикленд лежал в
неудобной позе, потому что кровать была коротка для него,  навалив  на  себя
всю имевшуюся у него одежду.  С  первого  взгляда  было  ясно,  что  у  него
жестокий жар. Стрев бросился  к  нему  и  срывающимся  от  волнения  голосом
забормотал:
   - О бедный мой друг, что же это с вами? Я понятия не имел, что вы больны.
Почему вы меня не известили? Вы же знаете, я все на свете сделал бы для вас.
Не думайте о том, что я вам сказал тогда.  Я  был  не  прав.  Глупо,  что  я
обиделся...
   - Убирайтесь к черту, - проговорил Стрикленд.
   - Будьте же благоразумны. Позвольте мне устроить вас  поудобнее.  Неужели
здесь никого нет, кто бы присмотрел за вами?
   Он в полном смятении оглядел убогий чердак. Поправил  одеяло  и  подушку.
Стрикленд тяжело дышал и хранил злобное молчание. Потом сердито взглянул  на
меня. Я спокойно стоял и, в свою очередь, смотрел на него.
   - Если хотите что-нибудь для меня сделать, принесите молока, - сказал  он
наконец. - Я два дня не выхожу из комнаты.
   Возле кровати стояла пустая бутылка из-под молока, в  кусок  газеты  были
завернуты огрызки хлеба.
   - Что вы ели это время? - спросил я.
   - Ничего.
   - С каких пор? - закричал Стрев. - Неужели вы два дня провели без  еды  и
питья? Это ужасно!
   - Я пил воду.
   Глаза  его  остановились  на  большой  кружке,  до  которой  можно   было
дотянуться с кровати.
   - Сейчас я сбегаю за едой, - суетился  Стрев,  -  скажите,  чего  бы  вам
хотелось?
   Я вмешался, сказав, что надо купить градусник, немного винограду и хлеба.
Стрев, радуясь, что может быть полезен, кубарем скатился по лестнице.
   - Чертов дуралей! - пробормотал Стрикленд.
   Я пощупал его пульс. Он  бился  часто  и  чуть  слышно.  На  мои  вопросы
Стрикленд ничего не ответил, а когда я настойчиво повторил  их,  со  злостью
отвернулся к стене. Мне оставалось только молча ждать.  Минут  через  десять
возвратился запыхавшийся Стрев.  Помимо  всего  прочего,  он  принес  свечи,
бульон, спиртовку и, как расторопный хозяин,  тотчас  же  принялся  кипятить
молоко. Я измерил Стрикленду температуру.  Градусник  показал  сорок  и  три
десятых. Он был серьезно болен.

25

   Вскоре мы его оставили. Дирку надо было домой обедать, а  я  сказал,  что
приведу к Стрикленду врача. Но едва мы  оказались  на  улице,  где  дышалось
особенно легко после спертого чердачного воздуха, как голландец стал умолять
меня немедленно пойти вместе с ним в его мастерскую. У него есть одна  идея,
какая - он  мне  сейчас  не  скажет,  но  я  непременно,  непременно  должен
сопровождать его. Я не думал, чтобы врач в данный момент мог сделать больше,
чем сделали мы, и поэтому согласился. Когда мы вошли, Бланш Стрев  накрывала
на стол. Дирк прямо направился к ней и взял ее руки в свои.
   - Милочка моя, я хочу кое о чем попросить тебя, - сказал он.
   Она посмотрела на него тем серьезным и ясным взглядом, который  был  едва
ли не главной ее прелестью. Красная физиономия Стрева лоснилась от пота, вид
у него был до смешного перебудораженный, но в его круглых, всегда удивленных
глазах светилась решимость.
   - Стрикленд очень болен. Возможно, при смерти. Он живет  совсем  один  на
грязном чердаке, где некому даже присмотреть за ним. Позволь  мне  перевезти
его к нам.
   Она быстро вырвала руки из его рук, я никогда еще не видел у  нее  такого
стремительного движения; бледное лицо ее вспыхнуло.
   - Ах, нет!
   - Дорогая моя, не отказывай мне. Я не в силах оставить его там одного.  Я
глаз не сомкну, думая о нем.
   - Пожалуйста, иди и ухаживай за ним, я ничего не имею против. - Голос  ее
звучал холодно и высокомерно.
   - Но он умрет.
   - Пусть.
   Стрев даже рот раскрыл, потом вытер пот с лица и обернулся  ко  мне,  ища
поддержки, но я не знал, что сказать.
   - Он великий художник.
   - Какое мне дело? Я его ненавижу.
   - Дорогая, любимая  моя,  не  говори  так.  Заклинаю  тебя,  позволь  мне
привести его. Мы его устроим здесь, может быть, спасем ему жизнь. Он тебя не
обременит. Я все буду делать сам. Я постелю ему  в  мастерской.  Нельзя  же,
чтобы он подыхал, как собака. Это бесчеловечно.
   - Почему его нельзя отправить в больницу?
   - В больницу! Он нуждается в любовном, заботливом уходе.
   Меня удивило, что Бланш так взволновалась. Она  продолжала  накрывать  на
стол, но руки у нее дрожали.
   - Не выводи меня  из  терпения!  Заболей  ты,  Стрикленд  бы  пальцем  не
пошевельнул для тебя!
   - Ну и что  с  того?  За  мной  ходила  бы  ты.  Его  помощь  мне  бы  не
понадобилась. А кроме того, я - дело другое, много ли я значу?
   - Ты как неразумный щенок. Валяешься на земле и позволяешь людям  топтать
себя.
   Стрев хихикнул. Ему показалось, что он понял причину ее гнева.
   - Деточка моя, ты все  вспоминаешь,  как  он  пришел  сюда  смотреть  мои
картины. Что за беда, если ему они показались скверными? С моей стороны было
глупо показывать их. А кроме того, они ведь и вправду не очень-то хороши.
   Он унылым взором окинул мастерскую. Незаконченная  картина  на  мольберте
изображала улыбающегося итальянского крестьянина; он держал гроздь винограда
над головой темноглазой девушки.
   - Даже если они ему не понравились, он обязан  был  соблюсти  вежливость.
Зачем он оскорбил тебя? Чтобы показать, что он тебя презирает?  А  ты  готов
ему руки лизать. О, я ненавижу его!
   - Деточка моя, ведь он гений.  Не  думаешь  же  ты,  что  я  себя  считаю
гениальным художником. Конечно, я бы хотел им быть. Но гения я вижу сразу  и
всем своим существом преклоняюсь  перед  ним.  Удивительнее  ничего  нет  на
свете... Но это тяжкое бремя для того, кто им осенен. К гениальному человеку
надо относиться терпимо и бережно.
   Я  стоял  в  сторонке,  несколько  смущенный  этой  семейной  сценой,   и
удивлялся, почему Стрев так настаивал на моем приходе. У его жены глаза  уже
были полны слез.
   - Пойми, я умоляю тебя принять его не только потому, что он гений, но еще
и потому, что он человек, больной и бедный человек!
   - Я никогда не впущу его в свой дом! Никогда!
   Стрев обернулся ко мне:
   - Объясни хоть ты ей, что речь идет о жизни и смерти. Нельзя же  оставить
его в этой проклятой дыре.
   - Конечно, ухаживать за больным было бы проще здесь, - сказал я, - но,  с
другой стороны, это очень стеснит вас. Его ведь нельзя будет оставить одного
ни днем, ни ночью.
   - Любовь моя, не может быть, чтобы ты  страшилась  заботы  и  отказала  в
помощи больному человеку.
   - Если он будет здесь, то я уйду! - вне себя воскликнула миссис Стрев.
   - Я тебя не узнаю. Ты всегда так добра и великодушна.
   - Ради бога, оставь меня в покое. Ты меня с ума сведешь!
   Слезы наконец хлынули из ее глаз. Она  упала  в  кресло  и  закрыла  лицо
руками. Плечи ее судорожно вздрагивали. Дирк в мгновение ока очутился  у  ее
ног. Он обнимал ее, целовал  ей  руки,  называл  нежными  именами,  и  слезы
умиления катились по его щекам. Она высвободилась из его объятий  и  вытерла
глаза.
   - Пусти меня, - сказала миссис Стрев  уже  мягче  и,  силясь  улыбнуться,
обратилась ко мне:
   - Что вы теперь обо мне думаете?
   Стрев хотел что-то сказать, но не решался  и  смотрел  на  нее  отчаянным
взглядом.  Лоб  его  сморщился,  красные  губы  оттопырились.  Он  почему-то
напомнил мне испуганную морскую свинку.
   - Значит, все-таки "нет", родная?
   Она уже изнемогла и лишь устало махнула рукой.
   - Мастерская твоя. Все здесь твое. Если хочешь привезти его сюда,  как  я
могу этому препятствовать?
   Улыбка внезапно озарила его круглое лицо.
   - Ты согласна? Я так и знал! Родная моя!
   Она вдруг овладела собой и бросила на него  взгляд,  полный  муки.  Потом
прижала обе руки к сердцу, словно стараясь утишить его биение.
   - О Дирк, за всю мою жизнь я никогда ни о чем не просила тебя.
   - Ты же знаешь, нет ничего на свете, чего бы я для тебя не сделал.
   - Умоляю тебя, не приводи сюда Стрикленда. Кого хочешь,  только  не  его.
Приведи вора, пропойцу, первого попавшегося бродягу с улицы, и я обещаю тебе
с радостью ходить за ним. Только не Стрикленда, заклинаю тебя, Дирк.
   - Но почему?
   - Я боюсь его. Он приводит меня в ужас. Он причинит нам страшное  зло.  Я
это знаю. Чувствую. Если ты приведешь его, это добром не кончится.
   - Что за безумие!
   - Нет, нет! Я знаю, что говорю. Что-то ужасное случится с нами.
   - Из-за того, что мы сделаем доброе дело?
   Она прерывисто дышала, ужас исказил ее  лицо.  Я  не  знал,  какие  мысли
проносились у нее в голове,  но  чувствовал,  что  какой-то  безликий  страх
заставил ее потерять самообладание. А ведь обычно она была  так  спокойна  и
сдержанна; ее смятение было непостижимо. Стрев некоторое  время  смотрел  на
нее, оцепенев от изумления.
   - Ты моя жена, и ты  мне  дороже  всех  на  свете.  Ни  один  человек  не
переступит этого порога без твоего согласия.
   Миссис Стрев на минуту закрыла глаза.  Мне  показалось,  что  она  теряет
сознание.  Я  не  знал,  что  она  такая  невропатка,  и  чувствовал  глухое
раздражение. Затем опять послышался голос Стрева, как-то странно прорезавший
тишину:
   - Разве ты не была в великой беде, когда тебе протянули руку помощи? И ты
еще помнишь, как много это значит.  Неужели  ты  не  хотела  бы,  если  тебе
представляется случай, вызволить из беды другого человека?
   Это были самые обыкновенные  слова,  правда,  на  мой  слух  они  звучали
несколько назидательно, так что я едва сдержал улыбку. Действие их  поразило
меня. Бланш Стрев вздрогнула и долгим взглядом в упор посмотрела на мужа. Он
уставился в пол и, как мне показалось, смешался. Щеки ее слегка заалели,  но
тут же страшная мертвенная бледность проступила на лице; казалось, вся кровь
застыла в ее жилах, даже руки у нее  побледнели.  Она  задрожала.  Тишина  в
мастерской стала плотной, почти осязаемой. Я был окончательно сбит с толку.
   - Привези Стрикленда, Дирк. Я сделаю для него все, что в моих силах.
   - Родная моя, - улыбнулся он и протянул к ней руки, но она отстранилась.
   - Я не люблю нежностей на людях, Дирк. Это глупо.
   Она опять была прежней Бланш, и никто не сказал бы, что минуту  назад  ее
потрясло такое страшное волнение.

26

   На  следующий  день  мы   перевезли   Стрикленда.   Понадобилось   немало
настойчивости и еще больше терпения, чтобы  побудить  его  к  этому,  но  он
действительно был очень болен и не имел сил сопротивляться мольбам Стрева  и
моей решительности. Мы  одели  его,  причем  он  все  время  слабым  голосом
чертыхался, свели с лестницы, усадили в кэб и доставили в мастерскую Стрева.
Стрикленд так изнемог от всех этих перипетий, что  без  возражений  позволил
уложить себя в постель. Он прохворал месяца полтора. Бывали дни,  когда  нам
казалось,  что  он  не  проживет  и  нескольких  часов,  и  я  убежден,  что
выкарабкался он только благодаря необычному упорству Стрева.
   Я в жизни не видывал более трудного пациента. Он не был ни  требователен,
ни капризен, напротив - никогда не жаловался, ничего не  спрашивал  и  почти
все время молчал; но его как  будто  злили  наши  заботливые  попечения.  На
вопрос, как он себя чувствует и не нужно  ли  ему  чего-нибудь,  он  отвечал
насмешками или бранью. Я его просто возненавидел и, как только  он  оказался
вне опасности, напрямик ему об этом заявил.
   - Убирайтесь к черту, - был его ответ. Вот и все.
   Дирк Стрев окончательно  забросил  работу  и  ходил  за  Стриклендом  как
преданная нянька. Он удивительно ловко оправлял ему постель и  с  хитростью,
какой я никогда бы не  заподозрил  в  нем,  заставлял  принимать  лекарства.
Никакие труды и хлопоты его не останавливали. Хотя средств у него хватало на
безбедную жизнь вдвоем с женой,  но  никаких  излишеств  он  себе,  конечно,
позволить не мог; теперь же он сумасбродно расточал деньги  на  всевозможные
деликатесы, которые могли бы возбудить капризный аппетит Стрикленда. Никогда
я не забуду, с какой терпеливой деликатностью  уговаривал  он  его  побольше
есть. Грубости, которые тот говорил ему в ответ, никогда не  выводили  Дирка
из себя; угрюмой злобы он старался не замечать; если  его  задирали,  только
посмеивался. Когда Стрикленд  начал  поправляться,  его  хорошее  настроение
выражалось  в  насмешках  над  Стревом,  и  тот  нарочно  дурачился,   чтобы
повеселить его, украдкой бросая на меня радостные взгляды:  вот,  мол,  дело
пошло на поправку! Стрев был великолепен.
   Но еще больше меня удивляла Бланш. Она  себя  зарекомендовала  не  только
способной, но и преданной  сиделкой.  Трудно  было  поверить,  что  она  так
яростно  противилась  желанию  мужа  водворить  больного  Стрикленда  в   их
мастерскую. Она пожелала ухаживать за больным  наравне  с  Дирком.  Устроила
постель так, чтобы менять простыни,  не  тревожа  Стрикленда.  Умывала  его.
Когда я подивился ее сноровке, она улыбнулась своей милой, тихой  улыбкой  и
сказала, что ей пришлось одно время  работать  в  больнице.  Ни  словом,  ни
жестом не выказала она своей отчаянной  ненависти  к  Стрикленду.  Она  мало
говорила с ним, но угадывала все его желания. В течение двух недель его даже
ночью нельзя было оставлять одного, и она  дежурила  возле  его  постели  по
очереди с мужем. О чем она думала, часами сидя  около  него  в  темноте?  На
Стрикленда было страшно смотреть: он лежал, уставившись воспаленными глазами
в пустоту; еще более худой, чем обычно, с всклокоченной  рыжей  бородой;  от
болезни его неестественно блестевшие глаза казались еще огромнее.
   - Говорит он когда-нибудь с вами по ночам? - спросил я однажды.
   - Никогда.
   - Вы по-прежнему его не терпите?
   - Больше, чем когда-либо.
   Она взглянула на меня своими ясными глазами. Лицо ее было  безмятежно,  и
как-то не верилось, что эта женщина  способна  на  бурный  взрыв  ненависти,
свидетелем которого я был.
   - А поблагодарил он вас хоть однажды за все, что вы для него сделали?
   - Нет, - улыбнулась она.
   - Страшный человек!
   - И отвратительный.
   Стрев, конечно, был в восторге и не знал,  как  благодарить  жену  за  ту
чистосердечную готовность, с которой она приняла на свои  плечи  это  бремя.
Его смущало лишь то, как относились друг к другу Стрикленд и Бланш.
   - Ты понимаешь, они часами не обмениваются ни единым словом.
   Как-то раз - Стрикленду было уже настолько лучше, что через  денек-другой
он собирался встать с постели, - мы все сидели  в  мастерской.  Дирк  что-то
рассказывал мне, миссис Стрев шила; мне показалось, что  она  чинит  рубашку
Стрикленда. Стрикленд лежал на спине и  ни  слова  не  говорил.  Случайно  я
подметил, что его глаза с  насмешкой  и  любопытством  устремлены  на  Бланш
Стрев. Почувствовав его взгляд, она, в свою очередь, подняла на него  глаза,
и несколько секунд они в упор смотрели Друг на друга.  Мне  было  не  совсем
ясно, что выражал ее взор. В нем была странная растерянность  и,  бог  весть
почему, смятение. Но тут Стрикленд отвел глаза и снова праздно  уставился  в
потолок, она же все продолжала смотреть на него с  непонятным  и  загадочным
выражением.
   Через несколько дней Стрикленд начал ходить по комнате. От него  остались
только кожа да кости, одежда болталась на нем как на вешалке.  Взлохмаченная
рыжая борода, отросшие волосы, необычно крупные черты лица, заострившиеся от
болезни, придавали ему странный вид - странный настолько, что он уже не  был
отталкивающим. В самой несуразности  этого  человека  проглядывало  какое-то
монументальное величие. Я не знаю, как точно передать  впечатление,  которое
он на меня производил. Не то чтобы его насквозь проникала  духовность,  хотя
телесная оболочка  и  казалась  прозрачной,  -  слишком  уже  била  в  глаза
чувственность, написанная на его лице; быть может, то, что я  сейчас  скажу,
смешно, но  это  была  одухотворенная  чувственность.  От  Стрикленда  веяло
первобытностью, точно и в нем была заложена частица тех темных сил,  которые
греки воплощали в образах получеловека-полуживотного -  сатира,  фавна.  Мне
пришел на  ум  Марсий,  поплатившийся  своей  кожей  за  дерзостную  попытку
состязаться  в  пении  с  Аполлоном.  Стрикленд  вынашивал  в  своем  сердце
причудливые гармонии, невиданные образы, и я предвидел, что его ждет конец в
муках и отчаянии. "Он одержим дьяволом, - снова думал я, - но этот дьявол не
дух зла, ибо он - первобытная сила, существовавшая прежде добра и зла".
   Стрикленд был еще слишком слаб, чтобы писать, и молча сидел в мастерской,
предаваясь бог весть каким грезам, или читал. Я видел  у  него  книги  самые
неожиданные: стихи Малларме - он читал их, как читают дети, беззвучно шевеля
губами, и я  недоумевал,  какие  чувства  порождают  в  нем  эти  изысканные
каденции и  темные  строки;  в  другой  раз  я  застал  его  углубившимся  в
детективный  роман  Габорио.  Меня  забавляла  мысль,  что  в  выборе   книг
сказываются противоречивые свойства  его  необыкновенной  натуры.  Интересно
было и то, что, даже ослабев телом, он ни в чем себе не потакал. Стрев любил
комфорт, и в мастерской стояли два мягких глубоких кресла и  большой  диван.
Стрикленд к ним даже не подходил, и не из показного стоицизма - как-то раз я
застал его там совсем одного сидящего на трехногом стуле, - а просто потому,
что он не нуждался в удобстве и любому креслу предпочитал кухонный  табурет.
Меня это раздражало, я  никогда  не  видел  человека  более  равнодушного  к
окружающей обстановке.

27

   Прошло две  или  три  недели.  Однажды  утром,  когда  моя  работа  вдруг
застопорилась, я решил дать себе отдых и отправился в Лувр. Бродя по  залам,
я разглядывал хорошо знакомые  картины