ь, когда эти деньги выйдут?
   - Как-нибудь подработаю.
   Он  был  совершенно  спокоен,  и  в  глазах  его   по-прежнему   мелькала
насмешливая улыбка,  от  которой  все  мои  речи  становились  дурацкими.  Я
замолчал, соображая, что мне еще сказать. Но на этот  раз  первым  заговорил
он.
   - Почему бы Эми не выйти опять замуж? Она еще не старуха и собой недурна.
Я могу рекомендовать ее как превосходную жену. Если она пожелает  развестись
со мной, пожалуйста, я возьму вину на себя.
   Теперь пришел мой черед улыбаться. Как он ни хитер, но мне ясно,  что  за
цель он преследует. Он скрывает, что приехал сюда с женщиной, и пускается на
всевозможные уловки, чтобы замести следы. Я отвечал очень решительно.
   - Ваша жена ни за что не  согласится  на  развод.  Это  ее  бесповоротное
решение. Оставьте всякую надежду.
   Он посмотрел на меня с непритворным удивлением. Улыбка сбежала с его губ,
и он очень серьезно сказал:
   - Да ведь мне, голубчик, все едино, что в лоб, что по лбу.
   Я рассмеялся.
   - Полно, не считайте нас такими уж дураками. Мы знаем, что  вы  уехали  с
некоей особой.
   Он даже привскочил на месте и разразился громким хохотом. Смеялся он  так
заразительно, что сидевшие поблизости обернулись к  нему,  а  потом  и  сами
начали смеяться.
   - Не вижу тут ничего смешного.
   - Бедняжка Эми, - осклабился он.
   Затем его лицо приняло презрительное выражение.
   - Убогий народ эти женщины. Любовь! Везде любовь! Они думают, что мужчина
уходит от них, только польстившись  на  другую.  Не  такой  я  болван,  чтоб
проделать все, что я проделал, ради женщины.
   - Вы хотите сказать, что ушли от жены не из-за другой женщины?
   - Конечно!
   - Вы даете мне честное слово?
   Не знаю, зачем я потребовал от него честного слова,  верно,  по  простоте
душевной.
   - Честное слово.
   - Тогда объясните мне, бога ради, зачем вы оставили ее?
   - Я хочу заниматься живописью.
   Я смотрел на него, вытаращив  глаза.  Я  ничего  не  понял  и  на  минуту
подумал, что передо мной сумасшедший. Вспомните, я был очень  молод,  а  его
считал человеком уже пожилым. От удивления у меня все на свете  вылетело  из
головы.
   - Но вам уже сорок лет.
   - Поэтому-то я и решил, что пора начать.
   - Вы когда-нибудь занимались живописью?
   - В детстве я мечтал стать художником, но отец принудил  меня  заниматься
коммерцией, он считал, что искусством ничего не заработаешь. Я начал  писать
с год назад. И даже посещал вечернюю художественную школу.
   - А миссис Стрикленд думала, что  вы  проводите  это  время  в  клубе  за
бриджем?
   - Да.
   - Почему вы не рассказали ей?
   - Я предпочитал держать язык за зубами.
   - И живопись вам дается?
   - Еще не вполне. Но я научусь. Для этого я и приехал сюда. В Лондоне  нет
того, что мне нужно. Посмотрим, что будет здесь.
   - Неужели вы надеетесь чего-нибудь добиться, начав в этом возрасте?  Люди
начинают писать лет в восемнадцать.
   - Я теперь научусь быстрее, чем научился бы в "восемнадцать лет.
   - С чего вы взяли, что у вас есть талант?
   Он ответил не сразу. Взгляд его был устремлен на снующую мимо нас  толпу,
но вряд ли он видел ее. То, что он ответил, собственно, не было ответом.
   - Я должен писать.
   - Но ведь это более чем рискованная затея!
   Он посмотрел на меня. В глазах его появилось  такое  странное  выражение,
что мне стало не по себе.
   - Сколько вам лет? Двадцать три?
   Вопрос показался мне бестактным. Да, в моем возрасте можно было пускаться
на поиски приключений; но его молодость уже отошла, он был биржевой маклер с
известным положением  в  обществе,  с  женой  и  детьми.  То,  что  было  бы
естественно  для  меня,  -  для   него   непозволительно.   Я   хотел   быть
беспристрастным.
   - Конечно, может случиться чудо, и вы станете великим художником,  но  вы
же должны понять, что тут один шанс против миллиона. Ведь это трагедия, если
в конце концов вы убедитесь, что совершили ложный шаг.
   - Я должен писать, - повторил он.
   - Ну, а что, если вы навсегда останетесь третьесортным художником,  стоит
ли всем для этого жертвовать? Не во всяком деле  важно  быть  первым.  Можно
жить  припеваючи,  даже  если  ты  и  посредственность.  Но   посредственным
художником быть нельзя.
   - Вы просто олух, - сказал он.
   - Не знаю, почему так уж глупы очевидные истины.
   - Говорят вам, я должен писать. Я ничего не могу с собой поделать.  Когда
человек упал в реку,  неважно,  хорошо  он  плавает  или  плохо.  Он  должен
выбраться из воды, иначе он потонет.
   В голосе его слышалась  подлинная  страсть;  вопреки  моему  желанию  она
захватила меня. Я почувствовал, что внутри его клокочет могучая сила, и  мне
стало казаться, что нечто жестокое и непреодолимое помимо его  воли  владеет
им. Я ничего не понимал. Точно дьявол вселился  в  этого  человека,  дьявол,
который каждую минуту мог растерзать,  погубить  его.  А  с  виду  Стрикленд
казался таким заурядным. Я не сводил с него глаз, но  это  его  не  смущало.
Интересно, за кого можно принять его, думал я, когда он вот так сидит  здесь
в своей старой куртке и давно не чищенном котелке; брюки на нем  мешковатые,
руки нечисты; лицо его, с небритой рыжей щетиной на подбородке, с маленькими
глазками и большим задорным носом, грубо и неотесанно. Рот у  него  крупный,
губы толстые и чувственные. Нет, мне не подобрать для него определения.
   - Так, значит, вы не вернетесь к жене? - сказал я наконец.
   - Никогда.
   - Она готова все забыть и начать жизнь сначала. И никогда она ни в чем не
упрекнет вас.
   - Пусть убирается ко всем чертям.
   - Вам все равно, если вас будут  считать  отъявленным  мерзавцем?  И  все
равно, если она и ваши дети вынуждены будут просить подаяния?
   - Плевать мне.
   Я помолчал, чтобы придать  больше  веса  следующему  моему  замечанию,  и
сказал со всей решительностью, на которую был способен:
   - Вы хам и больше ничего.
   - Ну, теперь, когда вы облегчили душу, пойдемте-ка обедать.

13

   Я понимаю, что было бы достойнее пренебречь этим  предложением.  Наверно,
мне следовало бы выказать негодование, которое я на  самом  деле  ощущал,  и
заслужить похвалу полковника Мак-Эндрю, рассказав  ему  о  своем  горделивом
отказе сесть за один стол с таким человеком. Но беда в  том,  что  страх  не
справиться со своей ролью  никогда  не  позволял  мне  разыгрывать  из  себя
моралиста. И на этот раз уверенность, что все мои  благородные  чувства  для
Стрикленда - что горох об стену, заставила меня держать их при себе.  Только
поэт или святой способен поливать асфальтовую мостовую в наивной  вере,  что
за ней зацветут лилии и вознаградят его труды.
   Я заплатил за выпитый им абсент, и мы отправились в дешевенький ресторан;
там было полно народу, очень оживленно, и обед нам подали отличный.  У  меня
был аппетит юноши, у него - человека с окостенелой совестью. Из ресторана мы
пошли в кабачок выпить кофе с ликером.
   Я уже сказал ему все, что  мог,  относительно  причины  моего  приезда  в
Париж, и хотя мне казалось, что, прекратив этот разговор, я стану предателем
в отношении миссис Стрикленд, но продолжать борьбу с его безразличием я  был
уже не в силах. Только женщина может с  неослабной  горячностью  десять  раз
подряд твердить одно и то же. Я успокаивал себя  мыслью,  что  теперь  смогу
получше  разобраться  в  душевном  состоянии  Стрикленда.  Это   было   куда
интересней. Но сделать это было не так-то просто, ибо  Стрикленд  отнюдь  не
отличался разговорчивостью. Он с трудом выжимал  из  себя  слова,  так  что,
казалось, для него они не были средством общения с миром;  о  движениях  его
души оставалось догадываться по избитым фразам,  вульгарным  восклицаниям  и
отрывистым жестам.  Но,  хотя  ничего  сколько-нибудь  значительного  он  не
говорил, никто бы не посмел назвать  этого  человека  скучным.  Может  быть,
из-за его искренности. Он, видимо, мало интересовался Парижем, который видел
впервые (его краткое пребывание здесь с женой в  счет  не  шло),  и  на  все
новое, открывавшееся ему, смотрел без малейшего удивления. Я бывал в  Париже
бесчисленное множество  раз  и  всегда  заново  испытывал  трепет  восторга.
Проходя по его улицам, я чувствовал себя счастливым  искателем  приключений.
Стрикленд оставался хладнокровным. Оглядываясь назад, я думаю,  что  он  был
слеп ко всему, кроме тревожных видений своей души.
   В кабачке, где было множество проституток,  произошел  нелепый  инцидент.
Некоторые из этих девиц сидели с мужчинами, некоторые Друг с дружкой; вскоре
я заметил, что  одна  из  них  смотрит  на  нас.  Встретившись  взглядом  со
Стриклендом, она  улыбнулась.  Он,  по-моему,  ее  просто  не  заметил.  Она
поднялась и вышла из зала, но тотчас же  воротилась  и,  проходя  мимо  нас,
весьма учтиво попросила угостить  ее  чем-нибудь  спиртным.  Она  подсела  к
нашему столику, и я начал болтать с нею, отлично, впрочем, понимая, что  она
интересуется Стриклендом, а не мной. Я пояснил, что он  знает  по-французски
лишь несколько слов. Она пыталась говорить с ним то знаками, то  на  ломаном
французском языке; ей казалось, что так он лучше поймет ее. У нее  в  запасе
было с десяток английских фраз. Она заставила меня  перевести  ему  то,  что
умела выразить только на своем родном языке, и настойчиво потребовала, чтобы
я перевел ей смысл его ответов. Он был в хорошем расположении духа, его  это
немножко забавляло, но, в общем, он явно оставался равнодушным.
   - Вы, кажется, одержали победу, - засмеялся я.
   - Польщенным себя не чувствую.
   На его месте я был бы больше смущен и не  так  уж  спокоен.  У  нее  были
смеющиеся глаза и очаровательный рот. Она была молода. Я удивлялся:  чем  ее
пленил Стрикленд? Она не таила своих желаний, и мне пришлось перевести:
   - Она хочет, чтобы вы пошли с нею.
   - Я с ними не якшаюсь, - буркнул он.
   Я постарался по мере сил смягчить его ответ. И так как мне казалось,  что
нелюбезно с его стороны отклонять такое приглашение, то я объяснил его отказ
неимением денег.
   - Но он мне нравится, - возразила она. - Скажите ему, что я пойду  с  ним
задаром.
   Когда я это перевел, Стрикленд нетерпеливо пожал плечами.
   - Скажите, пусть убирается к черту.
   Вид Стрикленда был красноречивее слов, и  девушка  вдруг  гордо  вскинула
голову. Возможно, что она покраснела под своими румянами.
   - Monsieur n'est pas poli ,  -  проговорила  она,
вставая, и вышла из залы.
   Я даже рассердился.
   - Не понимаю, зачем вам понадобилось оскорблять ее. В  конце  концов  она
отличила вас из многих.
   - Меня тошнит от этих особ, - отрезал Стрикленд.
   Я с любопытством посмотрел на него. Непритворное отвращение выражалось на
его лице, и тем не менее  это  было  лицо  грубого,  чувственного  человека.
Наверно, последнее и привлекло девушку.
   - В Лондоне я мог иметь любую женщину, стоило мне только захотеть. Не  за
этим я сюда приехал.

14

   На обратном пути в Англию я много думал о Стрикленде  и  честно  старался
упорядочить то, что мне предстояло сказать его жене. Я знал, что  мой  ответ
не удовлетворит ее, я и сам был недоволен собою. Стрикленд меня озадачил.  Я
не понимал мотивов его поведения.  На  мой  вопрос,  когда  у  него  впервые
зародилась мысль стать художником, он не мог или не пожелал ответить. Сам же
я тут ни до чего не мог додуматься. Правда, я пытался убедить  себя,  что  в
его неповоротливом уме мало-помалу нарастало смутное чувство возмущения,  но
эти домыслы разбивались о неопровержимый факт -  он  никогда  не  высказывал
недовольства  однообразием  своей  жизни.  Если  Стрикленду  до   того   все
опостылело, что он решил сделаться художником, лишь бы порвать  с  докучными
узами,  -  это  было  постижимо  и  довольно  банально;   но   самое   слово
"банальность" никак не вязалось со Стриклендом. Романтик в душе,  я  наконец
придумал версию, которая, правда, мне самому казалась притянутой за  волосы,
но все же хоть что-то объясняла.  В  глубинах  его  души,  говорил  я  себе,
заложен инстинкт творчества; приглушенный  житейскими  обстоятельствами,  он
тем  не  менее  неуклонно  разрастался  наподобие  того,  как   разрастается
злокачественная опухоль в живой ткани, покуда не завладел всем его существом
и не принудил его к действию. Так кукушка кладет свое яйцо в  гнездо  другой
птицы, когда же та выкормит кукушонка, он выпихивает своих сводных  братьев,
а под конец еще и разрушает гнездо, его приютившее.
   Странно, что инстинкт творчества завладел  этим  скучным  маклером,  быть
может, на погибель ему и на горе его близким; но разве не более странно  то,
как дух божий нисходил на людей богатых и  могущественных,  преследуя  их  с
неотступным  упорством,  покуда  они,  побежденные  им,  не  отступались  от
радостей жизни и  женской  любви  во  имя  сурового  монашества.  Откровение
приходит под  разными  личинами,  и  по-разному  люди  на  него  отзываются.
Некоторым нужна жестокая встряска: так камень разлетается на куски от ярости
потока; с  другими  все  совершается  постепенно:  так  вода  точит  камень.
Стрикленда отличали прямота фанатика и свирепость апостола.
   Но я хотел еще дознаться, возможно ли, чтобы страсть, которою он одержим,
была  оправдана  его  произведениями.  Когда  я  спросил,  что  думали   его
сотоварищи по вечерней школе живописи в Лондоне о его работах, он улыбнулся:
   - Они думали, что я дурачусь.
   - Вы и здесь посещаете какую-нибудь студию?
   - Да. Этот зануда - я имею в виду нашего маэстро  -  сегодня  утром,  как
увидел мой рисунок, только брови поднял и прошествовал дальше.
   Стрикленд фыркнул. Он отнюдь не был обескуражен.  Мнение  других  его  не
интересовало.
   Из-за этого-то я всякий раз и становился в тупик, общаясь со Стриклендом.
Когда люди уверяют, будто они безразличны к тому, что о них думают,  они  по
большей части себя обманывают. Обычно они поступают, как  им  вздумается,  в
надежде, что никто не прознает об их чудачествах, иногда  же  они  поступают
вопреки мнению большинства, ибо их поддерживает признание близких. Право же,
нетрудно  пренебрегать  условностями  света,  если   это   пренебрежение   -
условность, принятая в компании ваших  приятелей.  В  таком  случае  человек
проникается  преувеличенным  уважением  к  своей  особе.   Он   удовлетворен
собственной  храбростью,  не  испытывая  при  этом   малоприятного   чувства
опасности.  Но  жажда  признания  -  пожалуй,  самый  неистребимый  инстинкт
цивилизованного человека. Никто так  не  спешит  набросить  на  себя  покров
респектабельности, как непотребная женщина, преследуемая злобой оскорбленной
добродетели. Я не верю людям, которые уверяют, что в грош не  ставят  мнения
окружающих. Это пустая бравада.  По  сути  дела,  они  только  не  страшатся
упреков в мелких прегрешениях, убежденные, что никто о таковых не  прознает.
Но  здесь  передо  мною  был  человек,  которого  действительно  нимало   не
тревожило, что о нем думают: условности не имели над ним власти. Он  походил
на борца, намазавшего тело жиром - никак его не ухватишь, - и это давало ему
свободу, граничившую со святотатством. Помнится, я сказал ему:
   - Если бы все поступали, как вы, мир не мог бы существовать.
   - Чушь! Не всякий  хочет  поступать,  как  я.  Большинству  нравится  все
делать, как люди.
   Я пытался съязвить:
   - Вы,  видимо,  отрицаете  максиму:  "Поступайте  так,  чтобы  любой  ваш
поступок мог быть возведен во всеобщее правило".
   - Первый раз в жизни слышу! Чушь какая-то.
   - Между тем это сказал Кант.
   - А мне что. Чушь, и ничего больше.
   Ну стоило ли взывать к совести такого человека? Все равно  что  стараться
увидеть свое изображение, не имея зеркала. Я  полагаю,  что  совесть  -  это
страж, в каждом отдельном  человеке  охраняющий  правила,  которые  общество
выработало для своей  безопасности.  Она  -  полицейский  в  наших  сердцах,
поставленный, чтобы не дать нам нарушить закон. Шпион,  засевший  в  главной
цитадели нашего "я". Человек так алчет признания, так безумно страшится, что
собратья осудят его, что сам торопится открыть ворота своему злейшему врагу;
и вот враг уже неотступно следит за ним, преданно отстаивая интересы  своего
господина, в корне пресекает малейшее  поползновение  человека  отбиться  от
стада. И человек начинает верить, что благо  общества  выше  личного  блага.
Узы, привязывающие человека к человечеству, -  очень  крепкие  узы.  Однажды
уверовав, что есть интересы, которые выше  его  собственных,  он  становится
рабом этого своего убеждения, он  возводит  его  на  престол  и  под  конец,
подобно царедворцу, раболепно  склонившемуся  под  королевским  жезлом,  что
опустился на его плечо, еще гордится чувствительностью своей совести. Он уже
клеймит самыми жесткими словами  тех,  что  не  признают  этой  власти,  ибо
теперь, будучи членом общества, он сознает, что бессилен против них. Когда я
понял, что  Стрикленду  и  вправду  безразлично  отношение,  которое  должны
возбудить в людях его поступки, я с ужасом  отшатнулся  от  этого  чудовища,
утратившего человеческий облик.
   На прощание он сказал мне следующее:
   - Передайте Эми, чтобы она сюда не приезжала. Впрочем, я все равно  съеду
с квартиры, и ей не удастся меня разыскать.
   - Мне лично кажется, что ей следует бога благодарить за то,  что  она  от
вас избавилась, - сказал я.
   - Милый мой, я очень надеюсь, что вы ее заставите  это  понять.  Впрочем,
женщины - народ бестолковый.

15

   В Лондоне меня ожидала записка с настойчивым требованием явиться  вечером
к миссис Стрикленд. У нее сидел  полковник  Мак-Эндрю  с  супругой,  старшей
сестрой миссис Стрикленд. Сестры походили  друг  на  друга,  хотя  у  миссис
Мак-Эндрю, уже изрядно поблекшей, был такой  воинственный  вид,  словно  она
засунула  себе  в  карман  всю  Британскую  империю;  вид,  кстати  сказать,
характерный для жен старших офицеров и  обусловленный  горделивым  сознанием
принадлежности к высшей  касте.  Манеры  у  этой  дамы  были  бойкие,  а  ее
благовоспитанности едва-едва хватало  на  то,  чтобы  вслух  не  высказывать
убеждения, что любой штатский - приказчик. Гвардейцев она  тоже  ненавидела,
считая зазнайками, а  об  их  женах,  забывающих  отдавать  визиты,  даже  и
говорить не желала. Платье на ней было дорогое и безвкусное.
   Миссис Стрикленд явно нервничала.
   - Итак, какие вести вы нам привезли? - спросила она.
   - Я видел вашего  мужа.  Увы,  он  твердо  решил  не  возвращаться.  -  Я
помолчал. - Он намерен заниматься живописью.
   - Что вы хотите этим сказать? - вне себя  от  удивления  крикнула  миссис
Стрикленд.
   - Неужели вы никогда не замечали этой его страсти?
   - Он окончательно рехнулся! - воскликнул полковник.
   Миссис Стрикленд нахмурила брови. Она рылась в своих воспоминаниях.
   - Еще до того, как мы поженились, он иногда баловался красками.  Но,  бог
мой, что это была за мазня! Мы смеялись над ним.  Такие  люди,  как  он,  не
созданы для искусства.
   - Ах! Это же просто предлог! - вмешалась миссис Мак-Эндрю.
   Миссис Стрикленд некоторое время сидела погруженная в свои мысли. Она  не
знала, как понять  мое  сообщение.  В  гостиной  уже  был  наведен  порядок;
домовитость, видимо, возобладала в миссис Стрикленд над  горем,  и  гостиная
больше не производила унылого впечатления меблированной  комнаты,  ожидающей
нового жильца, как в первый мой визит  после  катастрофы.  Но,  лучше  узнав
Стрикленда в Париже, я уже не мог представить его себе  в  этой  обстановке.
"Неужели  им  ни  разу  не  бросилось  в  глаза,  как  все  здесь   ему   не
соответствует?" - думал я.
   - Но если он хотел стать художником, почему он молчал? - спросила наконец
миссис Стрикленд. - Кто-кто, а я  бы  уж  сочувственно  отнеслась  к  такому
влечению.
   Миссис Мак-Эндрю поджала губы. Она, вероятно, всегда порицала  сестру  за
пристрастие к людям искусства и насмехалась над ее "культурным