гда у  меня  не
будет никаких желаний и я смогу целиком отдаться работе. Женщины  ничего  не
умеют, только любить, любви они придают бог знает какое значение. Им хочется
уверить нас, что любовь - главное в жизни. Но любовь - это малость.  Я  знаю
вожделение. Оно естественно и здорово,  а  любовь  -  это  болезнь.  Женщины
существуют для моего удовольствия, но я не терплю их дурацких претензий быть
помощниками, друзьями, товарищами.
   Я никогда не слышал, чтобы Стрикленд подряд говорил так много и  с  таким
страстным негодованием. Но, впрочем, я сейчас,  как  и  раньше,  не  пытаюсь
воспроизвести точные его слова; лексикон его был беден,  дар  красноречия  у
него начисто отсутствовал, так что его мысли приходилось  конструировать  из
междометий, выражения лица, жестов и отрывочных восклицаний.
   -  Вам  бы  жить  в  эпоху,  когда  женщины  были  рабынями,  а   мужчины
рабовладельцами, - сказал я.
   - Да, я просто нормальный мужчина.
   Невозможно было не  рассмеяться  этому  замечанию,  сделанному  с  полной
серьезностью; но он, шагая из угла в угол, точно зверь в клетке, все силился
хоть относительно связно выразить то, что было у него на душе.
   Если женщина любит вас, она не угомонится, пока не завладеет вашей душой.
Она слаба и потому неистово жаждет полновластия. На меньшее она не согласна.
Так как умишко у нее с куриный носок, то абстрактное для нее непостижимо,  и
она его ненавидит. Она занята житейскими мелочами, все идеальное вызывает ее
ревность. Душа  мужчины  уносится  в  высочайшие  сферы  мироздания,  а  она
старается втиснуть ее в приходорасходную книжку.  Помните  мою  жену?  Бланш
очень скоро пустилась на те же штуки. С потрясающим терпением готовилась она
заарканить и связать меня. Ей надо было низвести меня до своего уровня;  она
обо мне ничего знать не хотела, хотела только, чтобы я  целиком  принадлежал
ей. И  ведь  готова  была  исполнить  любое  мое  желание,  кроме  одного  -
отвязаться от меня.
   Я довольно долго молчал.
   - А как, по-вашему, что она должна была сделать после  того,  как  вы  ее
бросили?
   - Она могла вернуться к Стреву, - сердито отвечал он. - Стрев  готов  был
принять ее.
   - Возмутительное рассуждение, - отвечал я. - Впрочем, толковать с вами  о
таких вещах - все равно что расписывать красоту заката слепорожденному.
   Он остановился и посмотрел мне в лицо с презрительным недоумением. Неужто
вам и вправду не все равно, жива или умерла Бланш Стрев?
   Я задумался, ибо во что бы то ни стало  хотел  честно  ответить  на  этот
вопрос.
   - Наверное, я черствый человек, потому что  ее  смерть  не  слишком  меня
огорчает. Жизнь сулила ей много хорошего. И ужасно,  что  все  это  с  такой
бессмысленной жестокостью отнято у нее, что же касается меня,  то,  к  стыду
моему, ее трагедия оставляет меня сравнительно спокойным.
   - Взгляды у вас смелые, а отстаивать их смелости  не  хватает.  Жизнь  не
имеет цены. Бланш Стрев покончила с собой не потому,  что  я  бросил  ее,  а
потому, что она была женщина вздорная и неуравновешенная. Но хватит говорить
о ней, не такая уж она важная персона. Пойдемте, я покажу вам свои картины.
   Он говорил со мной как с ребенком, внимание которого надо отвлечь. Я  был
зол, но больше на себя, чем на него. Мне все вспоминалась  счастливая  жизнь
четы Стрев в уютной мастерской на  Монмартре,  их  отзывчивость,  доброта  и
гостеприимство. Жестоко, что безжалостный случай все это разрушил. Но  самое
жестокое - что ничего не изменилось. Жизнь шла своим чередом,  и  мимолетное
несчастье ни в чьем сердце не оставило следа. Я  думал,  что  Дирк,  человек
скорее пылких, чем глубоких чувств, скоро позабудет свое горе,  но  Бланш...
один бог знает, какие радужные грезы посещали ее в юности, Бланш - зачем она
жила на свете? Все это было так бессмысленно и глупо.
   Стрикленд отыскал свою шляпу и стоял, выжидательно глядя на меня.
   - Вы идете?
   - Почему вы держитесь за знакомство со мною? - спросил я. - Вы же знаете,
что я ненавижу и презираю вас.
   Он добродушно ухмыльнулся.
   - Вы злитесь только из-за того, что мне  наплевать,  какого  вы  обо  мне
мнения.
   Я почувствовал, как кровь прилила у меня  к  лицу  от  гнева.  Нет,  этот
человек  не  в  состоянии  понять,  что  его  безжалостный  эгоизм  вызывает
ненависть. Я жаждал пробить броню этого  полнейшего  безразличия.  Но,  увы,
зерно  истины  все-таки  было  в  его  словах.   Ведь   мы,   скорей   всего
бессознательно, свою власть над другими измеряем тем, как  они  относятся  к
нашему мнению о них, и начинаем ненавидеть тех, которые не поддаются  нашему
влиянию. Для  человеческой  гордости  нет  обиды  жесточе.  Но  я  не  хотел
показать, что слова Стрикленда меня задели.
   - Дозволено ли человеку полностью пренебрегать другими людьми? спросил  я
не столько его, сколько самого себя. - Человек в каждой  мелочи  зависит  от
других. Попытка жить только собою и для себя заведомо обречена  на  неудачу.
Рано или поздно старым, усталым и больным вы приползете обратно в  стадо.  И
когда ваше сердце будет жаждать покоя и сочувствия, вам  станет  стыдно.  Вы
ищете невозможного. Повторяю, рано или поздно человек  в  вас  затоскует  по
узам, связывающим его с человечеством.
   - Пойдемте смотреть мои картины.
   - Вы когда-нибудь думаете о смерти?
   - Зачем? Она того не стоит.
   Я смотрел на него в удивлении. Он стоял передо мной неподвижно, в  глазах
его мелькнула насмешка, и, несмотря на  все  это,  я  вдруг  прозрел  в  нем
пламенный, мученический дух, устремленный к цели более высокой, чем все  то,
что сковано плотью. На мгновение я стал свидетелем поисков неизреченного.  Я
смотрел на этого человека в обшарпанном костюме, с большим  носом,  горящими
глазами, с рыжей бородой и  всклокоченными  волосами  и,  странным  образом,
видел перед собою не эту оболочку, а бесплотный дух.
   - Что ж, пойдем посмотрим ваши картины, - сказал я.

42

   Не знаю, почему Стрикленду вдруг вздумалось показать их мне. Но  я  очень
обрадовался. Человек открывается в  своих  трудах.  В  светском  общении  он
показывает себя таким, каким хочет казаться, и правильно  судить  о  нем  вы
можете лишь по мелким  и  бессознательным  его  поступкам  да  непроизвольно
меняющемуся выражению лица. Присвоивши себе ту или иную  маску,  человек  со
временем так привыкает к ней, что и  вправду  становится  тем,  чем  сначала
хотел казаться. Но в своей книге или в своей картине он  наг  и  беззащитен.
Его претензии только подчеркивают его пустоту. Деревяшка и  есть  деревяшка.
Никакими потугами  на  оригинальность  не  скрыть  посредственности.  Зоркий
ценитель даже в эскизе усматривает сокровенные душевные  глубины  художника,
его создавшего.
   Не скрою, что я волновался, взбираясь по нескончаемой лестнице в мансарду
Стрикленда. Мне чудилось, что я  на  пороге  удивительного  открытия.  Войдя
наконец в его комнату, я с любопытством огляделся. Она показалась мне меньше
и голее, чем прежде. "Интересно, - подумал я, - что сказали  бы  о  ней  мои
знакомые художники, работающие в огромных мастерских и убежденные,  что  они
не могут творить, если окружающая обстановка им не по вкусу".
   - Станьте вон там. - Стрикленд показал  мне  точку,  с  которой,  как  он
считал, картины представали в наиболее выгодном освещении.
   - Вы, наверно, предпочитаете, чтобы я молчал? - осведомился я.
   - Конечно, черт вас возьми, можете попридержать свой язык.
   Он ставил картину на мольберт, давал мне посмотреть на  нее  минуты  две,
затем снимал и ставил другую. Он показал мне, наверно, холстов тридцать. Это
были плоды его работы за шесть лет, то есть с тех пор, как он начал  писать.
Он не продал ни одной  картины.  Холсты  были  разной  величины.  Меньшие  -
натюрморты, покрупнее - пейзажи. Было у него штук шесть портретов.
   - Вот и все, - объявил он наконец.
   Мне бы очень хотелось  сказать,  что  я  сразу  распознал  их  красоту  и
необычайное своеобразие. Теперь когда я снова  видел  многие  из  них,  а  с
другими ознакомился по репродукциям, я не могу не удивляться, что с  первого
взгляда  испытал  горькое  разочарование.  Нервная   дрожь   -   воздействие
подлинного искусства - не потрясла меня. Картины Стрикленда привели  меня  в
замешательство, и я не могу простить себе, что мне даже в голову  не  пришло
купить хотя бы одну из них. Я  упустил  счастливый  случай.  Большинство  их
попало в музеи, остальные украшают коллекции богатых меценатов.  Я  стараюсь
подыскать для себя оправдание. Мне все-таки  кажется,  что  у  меня  хороший
вкус, только ему недостает оригинальности. В живописи я мало  что  смыслю  и
всегда иду по дорожке, проложенной для меня другими. В ту пору я преклонялся
перед импрессионистами.  Я  мечтал  приобрести  творения  Сислея  и  Дега  и
приходил в восторг от Манэ. Его "Олимпия"  казалась  мне  шедевром  новейших
времен, а "Завтрак на траве" трогал меня до глубины души. Я  воображал,  что
эти произведения - последнее слово в живописи.
   Не  буду  описывать  картины,  которые  показывал  мне  Стрикленд.  Такие
описания всегда наводят скуку, а кроме того, его картины знакомы  решительно
всем,  кто  интересуется  живописью.  Теперь,  после  того   как   искусство
Стрикленда оказало столь грандиозное воздействие на современную  живопись  и
неведомая область, в которую он проник одним из первых,  уже,  так  сказать,
нанесена  на  карту,  всякий,  впервые  видящий   его   картину,   внутренне
подготовлен к ней, я же никогда ничего подобного не видел.  Прежде  всего  я
был поражен тем, что мне показалось топорной техникой. Привыкнув  к  рисунку
старых мастеров и убежденный, что Энгр был величайшим  рисовальщиком  нового
времени, я решил, что  Стрикленд  рисует  из  рук  вон  плохо.  О  том,  что
упрощение - его цель, я не догадывался.  Помню,  как  меня  раздражало,  что
круглое блюдо в одном из натюрмортов было  не  правильной  формы  и  на  нем
лежали кособокие апельсины. Лица на портретах он  делал  больше  натуральной
величины, и это производило отталкивающее впечатление. Я воспринимал их  как
карикатуры. Написаны они были в совершенно новой для  меня  манере.  Пейзажи
еще сильнее меня озадачили. Два или три из них изображали лес  в  Фонтенбло,
остальные - улицы Парижа; на первый взгляд они казались нарисованными пьяным
извозчиком. Я просто ошалел. Нестерпимо  кричащие  краски,  и  все  в  целом
какой-то  дурацкий,  непонятный  фарс.  Вспоминая  об  этом,  я  еще  больше
поражаюсь чутью Стрева. Он с первого взгляда понял, что  здесь  речь  шла  о
революции в искусстве, и почти еще в зародыше признал гения,  перед  которым
позднее преклонился весь мир.
   Растерянный и сбитый с толку, я тем не менее был потрясен. Даже при  моем
колоссальном невежестве я  почувствовал,  что  здесь  тщится  проявить  себя
великая сила. Все мое существо пришло в волнение. Я  ясно  ощущал,  что  эти
картины говорят мне о чем-то очень для меня важном, но о чем именно,  я  еще
не знал. Они казались мне уродливыми, но  в  них  была  какая-то  великая  и
нераскрытая тайна, что-то странно дразнящее и  волнующее.  Чувства,  которые
они во мне возбуждали, я не умел проанализировать: слова тут были бессильны.
Мне начинало казаться, что Стрикленд в материальных  вещах  смутно  провидел
какую-то духовную сущность, сущность до того необычную, что он  мог  лишь  в
неясных символах намекать о ней. Точно  среди  хаоса  вселенной  он  отыскал
новую форму и в безмерной душевной тоске неумело пытался  ее  воссоздать.  Я
видел  мученический  дух,  алчущий  выразить  себя  и  таким  образом  найти
освобождение.
   Я обернулся к Стрикленду.
   - Мне кажется, вы избрали не правильный способ выражения.
   - Что за околесицу вы несете?
   - Вы, видимо, стараетесь что-то сказать -  что  именно,  я  не  знаю,  но
сомневаюсь, можно ли это высказать средствами живописи.
   Я ошибся, полагая, что картины Стрикленда дадут мне ключ к пониманию  его
странной личности.  На  деле  они  только  заставили  меня  еще  больше  ему
удивляться. Теперь я уже вовсе ничего  не  понимал.  Единственное,  что  мне
уяснилось, - но, может быть, и это была игра воображения, -  что  он  жаждал
освободиться от какой-то силы, завладевшей им. А какая это была сила  и  что
значило освобождение от нее, оставалось туманным. Каждый  из  нас  одинок  в
этом мире. Каждый заключен  в  медной  башне  и  может  общаться  со  своими
собратьями лишь через посредство знаков. Но знаки не одни для всех, а потому
их смысл темен  и  неверен.  Мы  отчаянно  стремимся  поделиться  с  другими
сокровищами нашего сердца, но они не знают, как  принять  их,  и  потому  мы
одиноко бредем по жизни, бок о бок со своими  спутниками,  но  не  заодно  с
ними, не понимая их и не понятые ими. Мы похожи на людей, что живут в  чужой
стране, почти не зная ее  языка;  им  хочется  высказать  много  прекрасных,
глубоких мыслей, но они обречены  произносить  лишь  штампованные  фразы  из
разговорника. В мозгу их бурлят идеи одна интересней другой, а  сказать  эти
люди могут разве что: "Тетушка нашего садовника позабыла дома свой зонтик".
   Итак, основное, что я вынес из картин Стрикленда,  -  неимоверное  усилие
выразить какое-то состояние души; в этом усилии, думал я, и  следует  искать
объяснения тому, что так меня поразило. Краски и  формы,  несомненно,  имели
для Стрикленда  значение,  ему  самому  не  вполне  понятное.  Он  испытывал
неодолимую потребность выразить то, что чувствовал,  и  единственно  с  этой
целью создавал цвет и форму. Он, не  колеблясь,  упрощал,  даже  извращал  и
цвет, и форму, если это приближало его к  тому  неведомому,  что  он  искал.
Факты ничего не значили для него, ибо  под  грудой  пустых  случайностей  он
видел лишь то, что считал важным.  Казалось,  он  познал  душу  вселенной  и
обязан был выразить ее. Пусть  эти  картины  с  первого  взгляда  смущали  и
озадачивали, но и волновали они до глубины души. И вот, сам не знаю  отчего,
я вдруг почувствовал, совсем уж неожиданно, жгучее сострадание к Стрикленду.
   - Теперь я, кажется, знаю, почему вы поддались  своему  чувству  к  Бланш
Стрев, - сказал я.
   - Почему?
   - Мужество покинуло вас. Ваша телесная слабость сообщилась вашей душе.  Я
не знаю, какая тоска грызет вас, толкает  вас  на  опасные  одинокие  поиски
того, что должно изгнать демона, терзающего вашу душу. По-моему,  вы  вечный
странник,  стремящийся  поклониться  святыне,  которой,   возможно,   и   не
существует. К какой непостижимой нирване вы стремитесь? Я не знаю. Да и  вы,
вероятно, не знаете. Может быть, вы ищете Правды и Свободы, и  на  мгновение
вам почудилось,  что  любовь  принесет  вам  вожделенное  освобождение?  Ваш
утомленный дух искал, думается мне, покоя в объятиях женщины, но,  не  найдя
его, вы эту женщину возненавидели. Вы были к ней беспощадны, потому  что  вы
беспощадны к самому себе. Вы убили ее из страха, так  как  все  еще  дрожали
перед опасностью, которой только что избегли.
   Он холодно улыбнулся и потеребил свою бороду.
   - Ну и сентиментальны же вы, дружище.
   Через неделю я случайно услышал,  что  Стрикленд  отправился  в  Марсель.
Больше я никогда его не видел.

43

   То, что я написал о Стрикленде, конечно, никого удовлетворить  не  может,
задним числом я вполне отдаю себе  в  этом  отчет.  Я  пересказал  кое-какие
события, совершившиеся на моих глазах, но они остались  темными,  ибо  я  не
знаю первопричин этих событий. Самое  странное  из  случившегося  -  решение
Стрикленда стать художником - в моем пересказе  выглядит  простой  причудой;
между тем он, разумеется, неспроста принял такое решение,  хотя  что  именно
его на это толкнуло, я не знаю.  Из  собственных  его  слов  мне  ничего  не
уяснилось. Если бы я писал роман, а не просто перечислял известные мне факты
из жизни незаурядного человека, я бы придумал уйму  всевозможных  объяснений
для этого душевного  переворота.  Наверно,  я  рассказал  бы  о  неудержимом
влечении Стрикленда к живописи, в детстве  подавленном  волей  отца  или  же
принесенном в жертву необходимости зарабатывать свой хлеб; я  бы  изобразил,
как гневно он относился к требованиям  жизни;  обрисовав  борьбу  между  его
страстью к искусству и профессией биржевого маклера, я бы мог даже  привлечь
на его сторону симпатии читателя. Я сделал бы из  него  весьма  внушительную
фигуру. Возможно, что кто-нибудь даже увидел бы в  нем  нового  Прометея,  и
оказалось бы,  что  я  создал  современную  версию  о  герое  во  имя  блага
человечества,  обрекшего  себя  всем  мукам  прометеева  проклятия.  А   это
неизменно захватывающий сюжет.
   С таким же успехом я мог бы сыскать мотивы его поступка в семейной жизни.
Тут к моим услугам имелся бы добрый десяток вариантов. Например, скрытый дар
пробивается наружу  благодаря  знакомству  с  писателями  и  художниками,  в
обществе которых вращается его жена; или: неудовлетворенный семейным кругом,
он углубляется в себя; и еще: любовная история раздувает в  пламя  маленький
огонек, который, в моем изображении, сначала бы едва-едва тлел в его душе. В
таком случае миссис Стрикленд мне, вероятно, пришлось бы  обрисовать  совсем
по-другому. Не церемонясь с фактами, я бы сделал ее брюзгливой,  надоедливой
женщиной или ханжой, не понимающей духовных запросов  мужа.  Брак  их  я  бы
изобразил как нескончаемую цепь  мучений,  разорвать  которую  можно  только
бегством. Я бы, наверно, расписал яркими красками его терпеливое отношение к
душевно чуждой ему жене и жалость, которая долго не позволяла  ему  сбросить
тяжкое ярмо. О детях, пожалуй, упоминать бы и вовсе не следовало.
   Не менее эффектно было  бы  свести  Стрикленда  со  стариком  художником,
которого либо нужда, либо  жажда  наживы  некогда  заставили  отказаться  от
своего призвания. Видя в Стрикленде возможности, им самим некогда упущенные,
старик уговаривает его  покончить  с  прежней  жизнью  и  всецело  предаться
священной тирании искусства. Этот старый  человек,  добившийся  богатства  и
высокого положения в свете, который пытается в другом пережить все, на что у
него самого недостало мужества, хотя он и  сознавал,  что  искусство  -  это
лучшая доля, должен быть дан слегка иронически.
   Факты куда менее значительны. Стрикленд прямо со школьной скамьи поступил
в контору  биржевого  маклера,  не  испытывая  при  этом  никаких  моральных
терзаний. До женитьбы он жил, как все молодые  люди  его  круга;  понемножку
играл на бирже во время Дерби или Оксфордских и Кембриджских игр, случалось,
терял два-три соверена. В свободное время он занимался боксом, а на камине у
него стояла фотография миссис Ланггри и Мери Андерсон.  Он  читал  "Панч"  и
"Спортинг таймс". Ходил на танцы в Гемпстед.
   То, что я потерял Стрикленда из виду на  довольно  долгий  срок,  особого
значения не имеет. Годы, которые он провел в  борьбе  за  овладение  трудным
искусством кисти, были достаточно однообразны, а  то,  чем  ему  приходилось
заниматься, чтобы заработать  себе  на  жизнь,  вряд  ли  представляло  хоть
какой-нибудь интерес. Рассказывать об  этом  -  значило  бы  рассказывать  о
событиях в жизни других  людей.  Да  к  тому  же  эти  события  не  наложили
отпечатка на характер Стрикленда. Он видел  много  сцен,  которые  могли  бы
послужить великолепным  материалом  для  плутовского  романа  о  современном
Париже, но ничем этим не заинтересовался и, судя по его разговорам, не вынес
ровно никаких впечатлений из своей парижской жизни. Возможно,  что,  приехав
сюда, он был уже  слишком  стар  и  потому  неподатлив  колдовству  большого
города. Самое странное, что, вопреки всему этому, он казался мне  не  только
практичным, но и сухо деловитым человеком. Жизнь его в те годы,  несомненно,
была  полна  романтики,  но  он  не  подозревал  об  этом.  Для  того  чтобы
почувствовать романтику, надо,  вероятно,  быть  немного  актером  и  уметь,
отрешившись от самого  себя,  набл