ичто не нарушало тишины, и воздух был напоен ароматом  белых  ночных
цветов. Так дивно хороша была эта ночь, что душа, казалось, не могла  больше
оставаться в темнице тела. Вы  ясно  чувствовали:  вот-вот  она  унесется  в
горние страны, и даже смерть принимала здесь обличье друга.
   Тиаре вздохнула.
   - Ах, если бы мне было пятнадцать лет!
   Тут она увидела кошку, крадущуюся к блюду с креветками на кухонном столе,
проворно запустила книжкой ей вдогонку да  еще  излила  на  негодницу  целый
поток брани.
   - Я спросил его, счастлив ли он с Атой. "Ата не пристает ко мне,  отвечал
Стрикленд. - Она готовит мне пищу и смотрит за  своими  детьми.  Она  делает
все, что я ей велю. И дает мне то, что я  спрашиваю  с  женщины".  -  "И  вы
никогда не жалеете о Европе? Не скучаете по огням парижских  или  лондонских
улиц, по друзьям, по людям, вам равным, или... -  que  saisje   - по театрам, газетам? Не  хотите  снова  услышать,  как  омнибусы
грохочут по булыжной мостовой?" Он долго молчал, потом ответил: "Я  останусь
здесь до самой смерти". - "Но неужто вам не бывает  тоскливо,  одиноко?"  Он
фыркнул:  "Mon  pauvre  ami  ,  вы,  видно,  не
понимаете, что такое художник".
   Капитан Брюно мягко улыбнулся, и в его темных,  добрых  глазах  появилось
странное выражение.
   - Стрикленд был несправедлив ко мне: я  знаю,  что  такое  мечты.  И  мне
являлись видения. По-своему, и я художник.
   Мы умолкли, а Тиаре вытащила из своего объемистого кармана пачку папирос,
дала нам по одной, и мы все трое закурили. Наконец Тиаре прервала молчание:
   - Раз уж monsieur так интересуется Стриклендом, почему бы вам  не  свести
его к доктору Кутра? Доктор мог  бы  рассказать  кое-что  о  его  болезни  и
смерти.
   - Volontiers ,  -  отвечал  капитан,  глядя  на
меня.
   Я поблагодарил. Он вынул часы.
   - Уже седьмой. Мы застанем его дома, если пойдем сейчас же.
   Я встал без дальнейших церемоний, и мы двинулись по дороге к  докторскому
дому. Он жил в предместье, но так как и отель  "Де  ла  Флер"  находился  на
окраине, то мы быстро  вышли  за  город.  Широкую  дорогу  осеняли  перечные
деревья, по обе ее стороны простирались плантации кокосовых пальм и  ванили.
Птицы-пираты чирикали среди пальмовых листьев. Проходя по  каменному  мосту,
переброшенному  через  мелководную  реку,  мы  остановились  посмотреть   на
купающихся мальчишек. Они гонялись друг за  дружкой,  пронзительно  крича  и
смеясь, их мокрые коричневые тела блестели на солнце.

54

   Покуда мы шли, я думал о том, что в  последнее  время,  когда  я  столько
слышал о Стрикленде,  невольно  привлекло  мое  внимание.  На  этом  далеком
острове к нему, видимо, относились не  с  озлоблением,  как  в  Англии,  но,
напротив, сочувственно и охотно мирились со всеми его выходками. Эти люди  -
туземцы и европейцы - считали его чудаком, но чудаки были им не  внове.  Они
считали вполне естественным, что мир полон странных людей, которые совершают
странные поступки. Они понимали, что человек не то, чем он  хочет  быть,  но
то, чем не может не быть. В Англии и во Франции Стрикленд был не к месту,  а
здесь находилось место для самых различных людей, не подходящих ни под какую
мерку. Не то чтобы он на Таити  стал  добр,  менее  эгоистичен  и  груб,  но
оказался в условиях более благоприятных. Если бы он прожил здесь всю  жизнь,
то и считался бы не хуже людей. Здесь он получил то, чего не хотел, да и  не
ждал, от своих соотечественников, - доброжелательное отношение.
   Я попытался объяснить капитану Брюно, почему все это удивляло меня, и  он
минуту-другую молчал.
   - Ничего нет удивительного, - сказал он наконец, - что я  доброжелательно
относился к Стрикленду, ведь у нас, хотя мы, быть может, и не подозревали об
этом, были общие стремления.
   - Какое же, скажите на милость,  могло  быть  общее  стремление  у  столь
различных людей, как вы и Стрикленд? - улыбаясь, спросил я.
   - Красота.
   - Понятие довольно широкое, - пробормотал я.
   - Вы ведь знаете, что люди, одержимые любовью, становятся слепы  и  глухи
ко всему на свете, кроме своей любви. Они так же не  принадлежат  себе,  как
рабы, прикованные к скамьям на галере. Стриклендом владела страсть,  которая
его тиранила не меньше, чем любовь.
   - Как странно, что вы это говорите! - воскликнул я. - Я давно думал,  что
Стрикленд был одержим бесом.
   - Его страсть была - создать красоту. Она не давала ему покоя.  Гнала  из
страны в страну. Демон в нем  был  беспощаден  -  и  Стрикленд  стал  вечным
странником, его терзала божественная ностальгия. Есть люди,  которые  жаждут
правды так страстно, что готовы расшатать устои мира, лишь бы  добиться  ее.
Таков был и Стрикленд, только правду ему заменяла красота.  Я  чувствовал  к
нему лишь глубокое сострадание.
   - И это тоже  странно.  Человек,  которого  Стрикленд  жестоко  оскорбил,
однажды сказал мне, что чувствует к  нему  глубокую  жалость.  -  Я  немного
помолчал. - Неужели вы и впрямь нашли объяснение  человеку,  который  всегда
казался мне непостижимым? Как вам пришло это в голову?
   Он с улыбкой повернулся ко мне.
   - Разве я вам не говорил, что и я, на  свой  лад,  был  художником?  Меня
снедало то же желание, что и Стрикленда. Но  для  него  средством  выражения
была живопись, а для меня сама жизнь.
   И капитан Брюно рассказал мне историю, которую я должен повторить на этих
страницах, ибо  она,  хотя  бы  по  контрасту,  кое-что  добавляет  к  моему
представлению о Стрикленде. Для меня  лично  она  имеет  еще  и  собственную
прелесть.
   Капитан  Брюно,  бретонец  по  рождению,  служил  во  французском  флоте.
Женившись, он вышел в отставку и поселился  в  своем  именьице,  под  Кампе,
чтобы в тиши и  покое  прожить  остаток  своих  дней,  но  из-за  внезапного
банкротства нотариуса, который вел его дела, остался без гроша.  Ни  капитан
Брюно, ни его жена не пожелали жить нищими там, где недавно занимали  видное
положение в обществе. В свое время капитан плавал в  Южных  морях  и  теперь
решил там искать счастья.
   Несколько месяцев он прожил  в  Папеэте,  чтобы  оглядеться  и  набраться
опыта; затем на деньги, взятые взаймы  у  одного  друга  во  Франции,  купил
островок из группы Паумоту. Это была узкая  полоска  земли  вокруг  глубокой
лагуны, необитаемая  и  заросшая  кустарником  да  дикой  гуавой.  Вместе  с
бесстрашной молодой  женщиной,  своею  женой,  и  несколькими  туземцами  он
высадился на этот островок и принялся за постройку дома  и  расчистку  земли
под плантацию кокосовых  пальм.  Это  было  двадцать  лет  назад,  а  теперь
бесплодный остров стал цветущим садом.
   - Раньше это был адский труд, и мы с женой выбивались из сил.  Я  вставал
на заре и корчевал, строил, сажал, а ночью бросался на постель и засыпал как
убитый. Моя жена работала наравне со мной. Потом у нас родились дети, сын  и
дочь. Мы с женой обучали их всему, что знали  сами.  Я  выписал  пианино  из
Франции, и она стала учить их музыке и английскому языку, а  я  -  латыни  и
математике. Мы все вместе читали книги по истории. Мои дети умеют  управлять
парусом. Плавают не хуже туземцев. Знают все о  здешних  краях.  Деревья  на
моей плантации приносят щедрый урожай, и в лагуне есть перламутр.  Сейчас  я
приехал на Таити покупать шхуну. Я могу добыть столько перламутра,  что  это
не будет напрасным расходом, и кто знает, не удастся ли  мне  найти  жемчуг.
Там, где ничего не было, теперь все цветет. Я тоже создал красоту. Ах, вы не
понимаете, что значит смотреть на высокие, крепкие деревья и думать:  каждое
посажено моими руками!
   - Позвольте мне задать вам вопрос, который вы некогда задали  Стрикленду.
Неужели вы никогда не жалеете о Франции и своем старом доме в Бретани?
   - Со временем, когда наша дочь выйдет  замуж,  а  сын  женится  и  сможет
заменить меня на острове, мы с женой вернемся на родину и кончим свои дни  в
старом доме, где я родился.
   - Вспоминая о счастливо прожитой жизни, - заметил я.
   - Evidemment , на моем острове нет  развлечений.  Мы
живем вдали от мира, ведь нам нужно четыре  дня,  чтобы  добраться  даже  до
Таити, - но мы счастливы. Мало кому дано начать работу и завершить ее.  Наша
жизнь простая и чистая. Мы не знаем честолюбия и гордимся только одним: тем,
что пожинаем плоды своих трудов. Ни злоба ни зависть не мучают нас. Ах,  mon
cher monsieur ,  я  часто  слышал  разговоры  о
благости труда, обычно это только  пустые  фразы,  но  для  меня  они  полны
глубочайшего смысла. Я счастливый человек.
   - И вы, безусловно, это заслужили, - улыбаясь, заметил я.
   - Я хотел бы так думать. Но я и сам не знаю, чем я заслужил такую жену  -
друга, помощницу, прекрасную возлюбленную и прекрасную мать моих детей.
   Я задумался над тем, что рассказал мне капитан Брюно.
   - Для того чтобы вести такую суровую жизнь  и  добиться  такого  большого
успеха, вам обоим надо было обладать сильной волей и решительным характером.
   - Возможно, но к этому добавилось еще и другое, иначе  мы  бы  ничего  не
достигли.
   - Что же именно?
   Он остановился и несколько театральным жестом вытянул руку.
   - Вера в бога. Без нее нам бы пропасть...
   Мы как раз подошли к дому доктора Кутра.

55

   Доктор Кутра был старый француз, огромного роста и очень толстый.  Фигура
его напоминала гигантское утиное яйцо, а  глаза,  пронзительные,  голубые  и
добродушные,  частенько  с  самодовольным  выражением  уставлялись  на   его
громадное брюхо. Лицо у него было румяное, волосы седые. Такие люди, как он,
с первого взгляда внушают симпатию. Доктор Кутра принял нас в комнате, какую
можно увидеть в любом доме  провинциального  французского  городка;  две-три
полинезийские редкости странно выглядели в ней. Он потряс  мою  руку  обеими
руками - кстати сказать, огромными - и посмотрел на меня дружелюбным, хотя и
очень хитрым взглядом. Здороваясь с капитаном Брюно, он учтиво осведомился о
супруге и детках.  Несколько  минут  они  обменивались  любезностями,  затем
немного посплетничали, обсудили виды на урожай  копры  и  ванили  и  наконец
перешли к цели моего визита.
   Я перескажу своими словами то, что узнал от доктора Кутра,  так  как  мне
все равно не воссоздать  его  живого,  образного  рассказа.  У  доктора  был
низкий, звучный  голос,  вполне  соответствовавший  его  мощному  облику,  и
безусловный актерский талант. Слушать его  было  интереснее,  чем  сидеть  в
театре.
   Как-то раз  доктору  Кутра  пришлось  поехать  в  Таравао  к  захворавшей
правительнице племени; он живо описал, как эта тучная старуха  возлежала  на
огромной кровати, куря папиросы, а вокруг  нее  суетилась  толпа  темнокожих
приближенных. После того как он ее осмотрел, его пригласили в другую комнату
и стали потчевать обедом: сырой рыбой, жареными бананами,  цыплятами  -  que
sais-je ,  излюбленными  кушаньями
туземцев, - и за едой он заметил заплаканную молодую девушку, которую  гнали
прочь от двери. Он не обратил на  это  особого  внимания,  но,  когда  вышел
садиться в свою двуколку, чтобы ехать домой, опять увидел ее; она  стояла  в
сторонке, и слезы градом лились по ее щекам. Он  спросил  какого-то  малого,
почему она плачет, и в ответ услышал, что она  пришла  с  гор  звать  его  к
белому человеку, который тяжко заболел. А ей  сказали,  что  доктора  нельзя
беспокоить. Тогда он  подозвал  девушку  и  спросил,  чего  она  хочет.  Она
ответила, что ее послала Ата, которая раньше служила в отеле "Де ла Флер", и
что Красный болен. Девушка сунула ему в руку измятый кусок газеты, в котором
оказался стофранковый билет.
   - Кто такой Красный? - спросил доктор у кого-то из туземцев.
   Ему объяснили, что так называют англичанина, художника, который  живет  с
Атой в долине, километрах в семи отсюда. По описанию он узнал Стрикленда. Но
в долину можно добраться только пешком, а доктору ходить пешком не подобает,
поэтому-то они и отгоняли от него девушку.
   - Признаюсь, - сказал доктор Кутра, обернувшись ко мне, - что меня  взяло
сомнение. Отмахать четырнадцать километров по горной тропинке -  не  слишком
большое удовольствие, да и ночевать домой уж не попадешь. Вдобавок Стрикленд
был мне не по нутру. Тунеядец, который  предпочитал  жить  с  туземкой,  чем
зарабатывать свой хлеб, как все мы, грешные. Mon Dieu , ну
откуда мне было знать, что со временем  весь  мир  признает  его  гением?  Я
спросил девушку, неужто он так болен, что не может сам прийти ко мне. И  еще
спросил, что с ним такое. Она молчала. Я настаивал,  пожалуй,  сердито,  она
опустила глаза и опять расплакалась. Я пожал плечами:  в  конце  концов  мой
долг идти, и я пошел за ней в прескверном настроении.
   Настроение доктора, конечно, не улучшилось, когда он наконец добрался  до
них, весь в поту и умирая от жажды. Ата дожидалась его и пошла  по  тропинке
ему навстречу.
   - Первым делом дайте мне пить, - закричал я, - не то я сдохну  от  жажды.
Pour l'amour de Dieu , дайте кокосовый орех.
   Она кликнула какого-то мальчишку, он примчался, влез на дерево и  сбросил
спелый орех. Ата проткнула  дырку  в  скорлупе,  и  доктор  жадно  припал  к
освежающей струйке. Затем он свернул папиросу, и настроение его  улучшилось.
- Ну, где же ваш Красный?
   - Он  в  доме,  рисует  картину.  Я  не  сказала  ему,  что  вы  придете.
Пожалуйста, взгляните на него.
   - А на что он жалуется? Если он в  состоянии  работать,  то  мог  бы  сам
прийти в Таравао и избавить меня от этой проклятой беготни. Я  полагаю,  что
мое время не менее дорого, чем его.
   Ата промолчала и вместе с мальчиком пошла за доктором  к  дому.  Девушка,
которая привела его, уже сидела  на  веранде:  здесь  же,  у  стены,  лежала
какая-то старуха и крутила папиросы на туземный манер.
   Ата указала ему дверь. Доктор, сердясь на то, что  все  они  так  странно
себя ведут, вошел и увидел Стрикленда, занятого чисткой палитры. Стрикленд в
одном парео стоял спиной к двери возле мольберта с картиной. Он обернулся на
шум шагов и бросил  на  доктора  неприязненный  взгляд.  Он  был  удивлен  и
рассержен этим вторжением.  Но  у  доктора  перехватило  дыхание,  ноги  его
приросли к полу: он во все глаза смотрел на Стрикленда.  Нет,  этого  он  не
ждал. Мороз пробежал у него по коже.
   - Вы входите довольно  бесцеремонно,  -  сказал  Стрикленд.  -  Чем  могу
служить?
   Доктор уже справился с собой, но голос не сразу вернулся к нему. Всю  его
злость как рукой сняло, и он почувствовал - et bien, oui je ne  le  nie  pas
 - как его захлестнула жалость.
   - Я доктор Кутра. Я был в Таравао, у старой правительницы, и Ата  послала
туда за мной.
   - Ата дура. У меня, правда, были какие-то боли  в  суставах  и  небольшая
лихорадка, но это  пустяки  и  скоро  пройдет.  Когда  кто-нибудь  пойдет  в
Папеэте, я велю купить мне хины.
   - Посмотрите на себя в зеркало.
   Стрикленд взглянул на него, улыбнулся и подошел к дешевенькому  зеркальцу
в узкой деревянной рамке, висевшему на стене.
   - Ну и что?
   - Разве вы  не  замечаете  перемены  в  вашем  лице?  Не  замечаете,  как
утолстились ваши черты и стали походить... в книгах это  называется  львиный
лик. Mon pauvre ami, неужели мне надо сказать  вам,  какая  у  вас  страшная
болезнь?
   - У меня?
   - Посмотрите на себя еще раз, и вы увидите ее типичные признаки.
   - Вы шутите, - сказал Стрикленд.
   - Я был бы счастлив, если бы мог шутить.
   - Вы хотите сказать, что у меня проказа?
   - К несчастью, в этом нет сомнения.
   Доктор Кутра многим объявлял смертный приговор, и все же не мог  победить
ужаса, который его при этом охватывал. Он всякий раз чувствовал, как яростно
должен  приговоренный  ненавидеть  его,   доктора,   цветущего,   здорового,
обладающего бесценным правом - жить. Стрикленд молча смотрел на  него.  Лицо
его,  уже  обезображенное  страшной  болезнью,  не  выражало  ни   малейшего
волнения.
   - Они знают? - спросил он наконец, кивнув  головою  в  сторону  тех,  что
сидели на веранде в непривычном, странном молчании.
   - Туземцы хорошо знают признаки этой болезни, -  ответил  доктор.  -  Они
боялись сказать вам.
   Стрикленд шагнул к двери и выглянул. Наверно, страшное у него было  лицо,
потому что на веранде все разом завопили и запричитали, а потом  разразились
плачем. Стрикленд молчал. Посмотрев на них несколько секунд, он  вернулся  в
комнату.
   - Как долго я, по-вашему, могу протянуть?
   - Кто знает? Иногда болезнь длится двадцать лет. Это  счастье,  если  она
протекает быстро.
   Стрикленд подошел к мольберту и задумчиво  посмотрел  на  картину.  -  Вы
проделали нелегкий путь. По справедливости, тот, кто  принес  важные  вести,
должен быть вознагражден. Возьмите эту картину. Сейчас она ничего для вас не
значит, но, возможно, когда-нибудь вы обрадуетесь, что она у вас есть.
   Доктор Кутра протестовал. Ему не нужно никакой платы: стофранковый  билет
он уже успел вернуть Ате. Но Стрикленд настаивал. Затем они вместе вышли  на
веранду. Туземцы плакали в голос.
   - Успокойся, женщина. Вытри слезы, - сказал Стрикленд Ате. - Тебе  нечего
бояться. Я очень скоро оставлю тебя.
   - А тебя не отнимут у меня?
   В те времена на островах еще не  было  закона  об  обязательной  изоляции
прокаженных; они могли оставаться на свободе.
   - Я уйду в горы, - сказал Стрикленд.
   Тогда Ата поднялась и посмотрела ему прямо в глаза.
   - Пусть другие уходят, если хотят, я тебя не оставлю. Ты  мой  муж,  а  я
твоя жена. Если ты уйдешь от меня, я повешусь вон на том  дереве  за  домом.
Богом клянусь тебе.
   Она  говорила  грозно  и  властно.  Это  была  уже  не  покорная   робкая
девушка-туземка, а женщина сильная и решительная. Она стала неузнаваемой.
   - Зачем тебе оставаться со мной? Ты можешь вернуться в  Папеэте,  там  ты
скоро найдешь себе другого белого  мужчину.  Старуха  присмотрит  за  твоими
детьми, а Тиаре охотно возьмет тебя обратно.
   - Ты мой муж, а я твоя жена. Где будешь ты, там буду и я.
   На мгновение силы изменили Стрикленду; слезы выступили у него на глазах и
медленно покатились  по  щекам.  Затем  он  опять  улыбнулся  обычной  своей
сардонической улыбкой.
   - Удивительные существа  эти  женщины,  -  сказал  он  доктору.  -  Можно
обращаться с ними хуже, чем с собакой, можно бить их, пока руки не  заболят,
а они все-таки любят вас. - Он пожал плечами. - Одна из  нелепейших  выдумок
христианства - будто у них есть душа.
   - Что ты говоришь доктору? - подозрительно спросила Ата. - Ты  не  уйдешь
от меня?
   - Если ты хочешь, я останусь с тобой, девочка.
   Ата  бросилась  перед  ним  на  колени,  обхватила  руками  его  ноги   и
поцеловала. Стрикленд смотрел на доктора Кутра со слабой улыбкой.
   - В конце концов они покоряют вас, и вы беспомощны в их руках. Белые  или
коричневые, все они одинаковы.
   Доктор Кутра знал, что глупо  говорить  слова  соболезнования  по  поводу
такого страшного  несчастья,  и  молча  откланялся.  Стрикленд  велел  Танэ,
мальчику, проводить его до деревни.
   Доктор помолчал и, обращаясь ко мне, прибавил:
   - Я ведь вам уже говорил, что Стрикленд  был  мне  не  по  нутру.  Я  его
недолюбливал. Но, когда я  медленно  спускался  в  Таравао,  я  с  невольным
восхищением думал о мужестве этого человека:  так  стоически  перенести  это
страшнейшее несчастье! На прощание  я  сказал  Танэ,  что  пришлю  кое-какие
лекарства, но я не очень надеялся, что Стрикленд будет принимать их,  и  еще
меньше - что они принесут  какую-нибудь  пользу.  Я  также  просил  мальчика
передать Ате, что приду, когда бы она за мной ни послала. Жизнь  -  жестокая
штука, и природа иногда  страшно  глумится  над  своими  детьми.  С  тяжелым
сердцем вернулся я в свой уютный дом в Папеэте.
   Долгое время мы все молчали.
   - Но Ата не присылала за мной, - снова  начал  доктор,  -  и  как-то  так
получилось, что я долго не был в той части острова. О Стрикленде я ничего не
знал. Раза два я, правда, слышал,  что  Ата  приходила  в  Папеэте