ких
больниц и, надо думать, зарабатывал в год не менее десяти  тысяч  фунтов,  а
титул  баронета  был  только  первой  из  тех  почетных   наград,   которые,
несомненно, его ожидали.
   - Да, мне жаловаться грех, - сказал он, - но  самое  странное,  что  всем
этим я обязан счастливой случайности.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Помнишь Абрагама?  Вот  перед  кем  открывалось  блестящее  будущее.  В
студенческие годы он во всем меня опережал. Ему доставались  все  награды  и
стипендии, на которые я метил. При нем я всегда  играл  вторую  скрипку.  Не
уйди он из больницы, и он, а не я, занимал бы теперь это  видное  положение.
Абрагам был гениальным хирургом. Никто не мог состязаться с ним.  Когда  его
взяли в штат Святого Фомы, у  меня  не  было  никаких  шансов  остаться  при
больнице. Я бы  сделался  просто  практикующим  врачом  без  всякой  надежды
выбиться на дорогу. Но Абрагам ушел, и его место  досталось  мне.  Это  была
первая удача.
   - Да, ты, пожалуй, прав.
   - Счастливый случай. Абрагам  -  чудак.  Он  совсем  опустился,  бедняга.
Служит чем-то вроде санитарного врача в Александрии и зарабатывает гроши.  Я
слышал, что он живет с уродливой старой гречанкой, которая наплодила  ему  с
полдюжины золотушных ребятишек. Да, ума  и  способностей  еще  недостаточно.
Характер - вот самое важное. Абрагам был бесхарактерный человек.
   Характер? А я-то думал, надо иметь очень сильный  характер,  чтобы  после
получасового размышления поставить крест на блестящей карьере только потому,
что тебе открылся иной жизненный путь, более осмысленный и  значительный.  И
какой же нужен характер, чтоб никогда не пожалеть об этом внезапном шаге! Но
я не стал спорить, а мой приятель задумчиво продолжал:
   - Конечно, с моей стороны было бы лицемерием делать вид, будто  я  жалею,
что Абрагам так  поступил.  Я-то  ведь  на  этом  немало  выиграл.  -  Он  с
удовольствием затянулся дорогой сигарой. - Но не  будь  у  меня  тут  личной
заинтересованности, я бы пожалел, что даром пропал такой талант. Черт  знает
что, и надо же так исковеркать себе жизнь!
   Я усомнился в том, что Абрагам исковеркал себе жизнь. Разве делать то,  к
чему у тебя лежит душа, жить так, как ты хочешь жить, и не знать внутреннего
разлада - значит исковеркать себе жизнь? И такое  ли  уж  это  счастье  быть
видным хирургом, зарабатывать десять тысяч фунтов в год  и  иметь  красавицу
жену? Мне думается, все определяется тем, чего ищешь в жизни, и еще тем, что
ты спрашиваешь с себя и с других. Но я опять  придержал  язык,  ибо  кто  я,
чтобы спорить с баронетом?

51

   Когда я рассказал эту историю Тиаре, она похвалила меня за  сдержанность,
и последующие несколько минут мы работали молча - лущили горох. Но затем  ее
взгляд, всегда  бдительный  в  кухонных  делах,  отметил  какое-то  упущение
повара-китайца, вызвавшее в ней бурю негодования. Она излила на  него  целый
поток брани. Китаец не остался в долгу, и разгорелась  отчаянная  перепалка.
Они кричали на туземном языке - я знал на нем не больше десятка  слов,  -  и
так, что казалось, вот-вот начнется светопреставление; но мир  внезапно  был
восстановлен, и Тиаре протянула повару сигарету. Они оба спокойно закурили.
   - А вы знаете, что это я нашла ему жену? - вдруг сказала Тиаре, и все  ее
необъятное лицо расплылось в улыбке.
   - Повару?
   - Нет, Стрикленду.
   - Но он был женат.
   - Он мне так и сказал, но я отвечала, что та жена в Англии, а  Англия  на
другом конце света.
   - Это верно, - согласился я.
   - Он появлялся в Папеэте каждые два или три месяца -  словом,  когда  ему
нужны были краски, табак и деньги, и бродил по улицам, точно бездомный  пес.
Я очень его жалела. У меня здесь была горничная девушка, ее звали  Ата,  моя
дальняя родственница; родители у нее умерли, и  я  взяла  ее  жить  к  себе.
Стрикленд иногда к нам захаживал - хорошенько пообедать или сыграть с боем в
шахматы. Я заметила, что она на него поглядывает, и спросила, нравится ли он
ей. Она сказала, что очень даже нравится. Вы же знаете  этих  девчонок,  они
всегда готовы пойти за белым человеком.
   - Разве она была туземка? - спросил я.
   - Да, чистокровная туземка. Так вот, после разговора с ней я  послала  за
Стриклендом и сказала ему:  "Пора  тебе  остепениться,  Стрикленд.  В  твоем
возрасте уже не пристало возиться с девчонками на  набережной.  Это  дрянные
девчонки, и ничего хорошего от них ждать не приходится. Денег у тебя нет,  и
ни на одной службе ты больше двух месяцев не продержался.  Теперь  тебя  уже
никто не возьмет на работу. Ты говоришь, что можешь просуществовать, живя  в
лесу то с одной, то с другой из местных женщин, благо они так охочи до белых
мужчин, но это-то как раз белому мужчине и не подобает. А теперь слушай меня
внимательно. Стрикленд..."
   Тиаре  мешала  французские  слова  с  английскими,  ибо  одинаково  бегло
говорила на обоих языках, хотя и с певучим акцентом, не лишенным приятности.
Слушая Тиаре, я думал,  что  так,  наверно,  говорила  бы  птица,  умей  она
говорить по-английски.
   - Как ты насчет того, чтобы жениться на Ате? Она хорошая  девочка,  и  ей
всего семнадцать лет. Она привередница,  не  чета  другим  нашим  девчонкам;
капитан или первый помощник, ну это еще куда ни шло, но ни  один  туземец  к
ней не прикасался. Elle se respecte, vois-tu .
Эконом с "Оаху", когда был здесь в последний раз, сказал, что  не  видел  на
островах девушки красивее Аты. Ей пора обзавестись  семьей,  а  кроме  того,
капитаны и первые помощники тоже ведь любят разнообразие.  Я  у  себя  долго
девушек не держу. У Аты есть клочок земли возле Таравао, у самого въезда  на
мыс, и при нынешних ценах на копру вы вполне проживете. Там есть дом,  и  ты
будешь писать картины сколько твоей душе угодно. Ну как?  -  Тиаре  перевела
дыхание.
   - Вот тогда он  мне  и  сказал  про  свою  жену  в  Англии.  "Бедный  мой
Стрикленд, - отвечала я, - у каждого мужчины где-нибудь есть  жена,  поэтому
они и бегут к нам на  острова.  Ата  -  разумная  девушка,  и  ей  не  нужны
церемонии у мэра.  Она  протестантка,  а  протестанты,  как  тебе  известно,
смотрят на все это иначе, чем католики". Тут он сказал: "А что  думает  сама
Ата?" - "Ата, по-моему, к тебе неравнодушна, - заметила я. - За ней дело  не
станет. Позвать ее?" Он фыркнул как-то отрывисто  и  сердито,  у  него  была
такая манера, и я позвала Ату. Она знала, о чем я говорю с ним, плутовка;  я
краешком глаза видела, что она подслушивает, хотя  она  и  делала  вид,  что
гладит мою блузку. Ата подошла; она смеялась и немножко  робела.  Стрикленд,
ни слова не говоря, смотрел на нее.
   - Она была хорошенькая? - спросил я.
   - Недурна. Да вы, наверно, видели ее на картинах. Стрикленд без конца  ее
писал, иногда в парео, а иногда и совсем голую. Да, она была очень  недурна.
И стряпать умела хорошо. Я сама ее выучила. Я вижу, что Стрикленд задумался,
и говорю: "Ата получала у меня хорошее жалованье и принакопила  деньжат,  да
еще капитаны и первые помощники иной раз давали ей, у  нее  теперь  не  одна
сотня франков". Он потеребил свою рыжую бороду и улыбнулся. "Ну как, Ата,  -
сказал он, - гожусь  я  тебе  в  мужья?"  Она  ничего  не  отвечала,  только
хихикнула.  "Я  же  говорю,  милый  мой  Стрикленд,  что  девочка   к   тебе
неравнодушна", - настаивала я. "Я буду бить тебя", - сказал Стрикленд, глядя
на Ату. "А как иначе я узнаю, что ты меня любишь?" ответила она.
   Тиаре прервала свой рассказ, задумалась и потом сказала:
   - Мой первый  муж,  капитан  Джонсон,  постоянно  колотил  меня.  Он  был
настоящий мужчина. Красавец собой, высокий - шесть футов три дюйма, и пьяный
никакого удержу не знал. В такие дни я ходила вся в синяках и кровоподтеках.
Ох, как  я  плакала,  когда  он  умер.  Думала,  что  не  переживу  его.  Но
по-настоящему я узнала цену своей потере,  только  выйдя  замуж  за  Джорджа
Рейни. Чтобы узнать человека, надо с ним пуд соли съесть. В жизни у меня  не
было большего разочарования. Рейни тоже  был  видный  мужчина.  Ростом  чуть
пониже капитана Джонсона и с виду крепкий. Но только с виду. Спиртного он  в
рот не брал. Ни разу меня не ударил. Ему  бы  быть  миссионером.  Я  крутила
романы с офицерами всех судов, которые входили в нашу гавань, а Джордж Рейни
ничего не замечал. Под конец мне стало невтерпеж, и я развелась с ним. Зачем
нужен такой муж? Ужас, как некоторые мужчины обращаются с женщинами.
   Я повздыхал вместе с Тиаре, прочувствованно заметил, что  мужчины  спокон
веков были обманщиками, и попросил продолжать рассказ о Стрикленде.
   - "Ладно, - сказала я ему, - спешить некуда. Обдумай  все  хорошенько.  У
Аты чудная комнатка во флигеле. Поживи  с  ней  хотя  бы  месяц  и  проверь,
понравится ли она тебе. Столоваться можешь  у  меня.  А  через  месяц,  если
решишь жениться на ней, прямо переезжайте в  ее  дом  и  устраивайтесь".  Он
согласился. Ата продолжала работать по дому,  а  он  ел  у  меня,  как  я  и
обещала. Кроме того, я научила  Ату  готовить  несколько  блюд,  которые  он
любил. Писал он в то время мало, больше бродил по  горам  и  купался.  Часто
сидел на берегу, не сводя глаз с лагуны,  а  под  вечер  ходил  смотреть  на
остров Муреа или ловил рыбу. Любил он еще шататься  в  гавани  и  болтать  с
туземцами. Да, Стрикленд был славный, тихий малый. Каждый вечер после  обеда
они с Атой уходили во флигель. Я видела, что его уже тянет в лес, и в  конце
месяца спросила, на что он решился. Он отвечал, что если  Ата  согласна,  он
готов уйти с ней. Я устроила им свадебный обед,  своими  руками  приготовила
гороховый суп, омара a la portugaise  ,  кэрри  и
салат из кокосовых орехов, - кстати, вы, кажется, еще не  пробовали  у  меня
этого салата? Обязательно надо угостить вас, пока вы здесь, - и на сладкое я
подала им мороженое. А сколько мы выпили шампанского и потом еще ликеров!  Я
уж решила устроить пир на славу. После обеда мы танцевали в гостиной. Я  еще
так не разжирела тогда и до смерти любила танцевать.
   Роль гостиной в отеле "Де ла Флер" выполняла небольшая комната со  старым
пианино и аккуратно расставленной вдоль стен мебелью красного дерева, обитой
тисненым бархатом. На круглых столиках лежали альбомы  фотографий,  а  стены
были украшены увеличенными фотографическими портретами Тиаре  и  ее  первого
мужа, капитана Джонсона. И хотя Тиаре была уже стара и толста, мы как-то раз
скатали брюссельский ковер, позвали девушек,  кое-кого  из  друзей  Тиаре  и
устроили танцы, правда, теперь под визгливые звуки  граммофона.  На  веранде
воздух был пропитан  приятным  ароматом  Тиаре,  и  над  нашими  головами  в
безоблачном небе сиял Южный Крест.
   Тиаре снисходительно улыбалась, вспоминая былое веселье.
   - Мы танцевали до трех часов, - продолжала она свой рассказ,  -  и  спать
пошли еще очень нетрезвые. Я сказала молодым, чтоб они,  пока  есть  дорога,
ехали на моей двуколке, дальше им надо  было  большой  путь  пройти  пешком.
Участок Аты находился далеко в горах, в ущелье. Они выехали на  рассвете,  и
бой, которого я послала с ними, вернулся только на следующий день.
   Да, так вот женился Стрикленд.

52

   Следующие три года были, наверно, самыми счастливыми в жизни  Стрикленда.
Домик Аты стоял в восьми километрах от большой дороги, опоясывавшей  остров,
и добираться к нему надо было  по  извилистой  тропинке,  осененной  кронами
пышных тропических деревьев. В этом бунгало из некрашеного дерева было всего
две комнатки, рядом под навесом была  устроена  кухня.  Все  убранство  дома
состояло из нескольких циновок, служивших постелями, да качалки на  веранде.
Банановые  пальмы  с  огромными,  растрепанными  листьями,  что  похожи   на
изодранную одежду императрицы в изгнании, толпились вокруг. Было там  еще  и
грушевое дерево, и множество кокосовых  пальм:  кокосовые  орехи  -  главный
доход этих краев. Отец Аты насадил вокруг своего участка кротоновые кусты, и
они росли теперь в буйном изобилии, словно  ограда  из  веселых  праздничных
огней. Перед домом высилось манговое дерево, а по  краям  росчисти  багряные
цветы двух сросшихся тамариндов спорили с золотом кокосовых орехов.
   Здесь жил Стрикленд, кормясь  тем,  что  давала  земля,  и  лишь  изредка
наведывался в Папеэте. Возле дома его и Аты протекала речка,  в  которой  он
купался. Случалось, что в нее заходили косяки морской  рыбы.  Тогда  туземцы
сбегались на берег, вооруженные острогами, и с шумом и криком вонзали  их  в
огромных испуганных рыб, беспорядочно стремившихся  назад,  в  море.  Иногда
Стрикленд ходил на мыс; он возвращался оттуда с омаром или с полной корзиной
пестроперых рыбок, которых Ата жарила в кокосовом масле. Она стряпала еще  и
лакомое кушанье из крупных земляных крабов, то и дело попадающихся под  ноги
в тех краях.  В  горах  росли  дикие  апельсины,  и  Ата  время  от  времени
отправлялась туда с несколькими женщинами из соседней деревушки и  приходила
домой,  сгибаясь  под  тяжестью  зеленых,  сладких,  пахучих  плодов.  Когда
поспевали кокосовые орехи, родичи Аты (у нее, как и у  всех  туземцев,  была
пропасть родни) взбирались на деревья  и  сбрасывали  вниз  огромные  зрелые
плоды. Они вскрывали их и раскладывали на солнце  сушиться.  Затем  вырезали
копру и набивали ею мешки, женщины взваливали их на себя и несли к скупщику,
в деревню у лагуны; в обмен  они  получали  рис,  мыло,  мясные  консервы  и
немножко денег. В деревне по случаю  праздника  изредка  закалывали  свинью,
тогда гости и хозяева наедались до тошноты, плясали и распевали  религиозные
песнопения.
   Но дом Аты стоял на отшибе, а таитяне ленивы. Они любят  кататься,  любят
судачить, но ходить пешком - это не для них; Стрикленд и Ата месяцами жили в
полном одиночестве. Он писал картины, читал, а когда становилось темно,  они
сидели на веранде, курили  и  вглядывались  в  ночь.  Потом  у  Аты  родился
ребенок, и бабка, принимавшая его, осталась  жить  у  них.  Вскоре  к  бабке
явилась ее внучка, а вслед за ней какой-то юнец - никто толком не знал,  чей
он и откуда, - но он тоже, не чинясь, поселился в доме.  И  все  они  зажили
вместе.

53

   - Tenez, voila le Capitaine Brunot ,
сказала однажды Тиаре, когда я  пытался  придать  слитность  тому,  что  она
рассказала мне о Стрикленде. - Он хорошо знал Стрикленда и бывал  у  него  в
доме.
   Передо мной стоял француз, уже в летах, с окладистой  черной  бородой,  в
которой виднелась проседь, с загорелым лицом и большими блестящими  глазами.
Одет он был в белоснежный полотняный костюм. Я обратил на него внимание  еще
за завтраком, и А-лин, китаец-бой, сказал  мне,  что  он  прибыл  сегодня  с
пароходом из Паумоту. Тиаре  познакомила  нас,  и  он  вручил  мне  визитную
карточку, на которой  стояло:  "Рене  Брюно"  и  пониже:  "Капитан  дальнего
плавания". Мы сидели на маленькой веранда возле кухни,  и  Тиаре  занималась
кройкой платья для одной из горничных девушек. Капитан подсел к нам.
   - Да, я был хорошо знаком со  Стриклендом,  -  сказал  он.  -  Я  большой
любитель шахмат, а Стрикленд всегда охотно играл. Я  приезжал  на  Таити  по
делам раза три-четыре в год, и если мне удавалось застать его в Папеэте,  мы
приходили играть в отель "Де ла Флер". Когда он женился, - капитан  Брюно  с
улыбкой пожал плечами, - enfin ,  когда  он
стал жить с девушкой, которую ему подсунула Тиаре, он позвал меня к себе.  Я
был гостем у него на свадьбе.  -  Капитан  взглянул  на  Тиаре,  и  они  оба
рассмеялись. - Приблизительно через год, зачем  и  почему  уж  не  помню,  я
очутился в той части острова. Покончив с делами,  я  сказал  себе:  "Voyons,
почему бы  мне  не  навестить  беднягу  Стрикленда?"  Я  стал  расспрашивать
туземцев, не знают ли они чего о нем, и выяснил, что он живет в каких-нибудь
пяти километрах от того места, где я был. Ну, я и отправился к нему. Никогда
мне не забыть этого посещения. Я живу на атолле - это низкая полоска  земли,
которая окружает лагуну, и красота там значит  -  море  и  небо,  изменчивые
краски лагуны и стройность кокосовых пальм. Но место, где жил  Стрикленд,  -
поистине то были райские кущи. Ах, если бы я мог описать всю прелесть  этого
уголка, спрятанного от мира, синее небо и  пышно  разросшиеся  деревья!  Это
было какое-то пиршество  красок.  Воздух  благоухающий  и  прохладный.  Нет,
словами нельзя описать этот рай. И там он жил,  не  думая  о  мире  и  миром
забытый.  На  европейский  глаз  все  это,  наверно,  выглядело  убого.  Дом
полуразрушенный и не слишком чистый. Когда я  пришел,  на  веранде  валялись
несколько туземцев. Вы же знаете, они народ общительный. Один  малый  лежал,
вытянувшись во весь рост, и курил, на  нем  не  было  ничего,  кроме  парео.
(Парео - это длинный лоскут  красного  или  синего  ситца  с  белым  узором.
Туземцы обвязывают его вокруг  бедер  так,  что  впереди  он  спускается  до
колен.) Девушка лет пятнадцати плела шляпу из листьев  пандануса,  продолжал
капитан Брюно, - какая-то старуха, сидя на корточках, курила трубку. Затем я
увидел Ату. Она кормила грудью новорожденного,  другой  ребенок,  совершенно
голый, играл у ее ног. Увидев меня, она крикнула Стрикленда, и он появился в
дверях. На нем тоже не было ничего, кроме парео. Право же, мне не забыть эту
фигуру: всклокоченные волосы, рыжая борода, широкая волосатая грудь. Ноги  у
него были сбитые, все в мозолях и царапинах: я понял, что  он  всегда  ходит
босиком. Он стал настоящим туземцем.  Мне  он,  по-видимому,  обрадовался  и
тотчас же велел Ате зарезать к обеду цыпленка. Затем он потащил меня  в  дом
показывать картину, над которой сейчас работал. В углу комнаты была навалена
куча циновок, посредине стоял мольберт  и  на  нем  холст.  Мне  было  жалко
Стрикленда, и я купил у него по дешевке несколько  картин  для  себя  и  для
своих друзей во Франции. И хотя покупал я эти картины просто из сострадания,
но постепенно полюбил  их.  Честное  слово,  мне  в  них  виделась  какая-то
странная красота. Все считали меня сумасшедшим, а вот вышло-то,  что  я  был
прав. Я был первым его поклонником на островах.
   Он бросил  злорадный  взгляд  на  Тиаре,  которая  снова,  охая  и  ахая,
принялась рассказывать о том, как на распродаже стриклендова  имущества  она
не обратила внимания на картины, а купила  американскую  печку  за  двадцать
семь франков.
   - И эти картины еще у вас? - полюбопытствовал я.
   - Да, я держу их, покуда моя дочь не станет невестой. Тогда я их  продам,
а деньги пойдут ей в приданое.
   Затем он продолжил рассказ о своем посещении Стрикленда.
   - Никогда я не забуду этого вечера. Я думал  пробыть  у  него  не  больше
часа, но он настойчиво просил меня  остаться  ночевать.  Я  колебался,  мне,
признаться, не очень-то нравился вид циновок, на  которых  мне  предлагалось
спать, но в конце концов согласился. Когда я строил себе дом на  Паумоту,  я
месяцами спал на худшей постели, и над головой  у  меня  были  только  ветки
тропического кустарника; что же касается насекомых, то кожа у меня толстая и
укусов не боится. Мы пошли на реку купаться, покуда  Ата  стряпала  обед,  а
пообедав, сидели на веранде.  Курили  и  болтали.  Туземный  юнец  играл  на
концертино песенки, певшиеся в мюзик-холлах лет десять  назад.  Странно  они
звучали среди тропической ночи, за тысячи миль от  цивилизованного  мира.  Я
спросил Стрикленда, не тяготит ли его  жизнь  в  глуши,  среди  всего  этого
народа. Нет, сказал он; ему удобно иметь модели под рукой.  Вскоре  туземцы,
громко зевая, ушли спать, а мы с ним остались одни.  Не  знаю,  как  описать
непроницаемую тишину этой ночи. На моем  острове  никогда  не  бывает  такой
полной тишины. У моря там стоит  шорох  мириадов  живых  существ,  и  крабы,
шурша, копошатся в песке. По временам слышно, как где-то в  лагуне  прыгнула
рыба или вдруг доносятся торопливые громкие всплески, - это  рыбы  спасаются
бегством от акулы. И надо всем этим - извечный глухой шум прибоя.  Но  здесь
ничто, н