знь  будет  продолжаться
вечно. Несмотря на то, что вы энергично работали  ногами,  вас  охватывало
восхитительное чувство лени. Лучше всего было, когда все молчали,  а  если
кто-то от полноты чувств вдруг прибавлял ходу и уносился вперед, это  всех
смешило, и следующие несколько минут мы изо всех сил налегали  на  педали.
Добродушно подтрунивая друг над другом, мы от  души  смеялись  собственным
шуткам.  Время  от  времени   нам   попадались   коттеджи   с   маленькими
палисадниками, где росли шток-розы и лилии, а в стороне от  дороги  стояли
фермы с просторными амбарами и сушилками для хмеля; попадались и  хмелевые
плантации, где гирляндами свисали  созревающие  шишки.  В  трактирах  было
весело и уютно, они почти не отличались с виду от коттеджей, и на  крыльце
у них часто росла  жимолость.  Они  носили  привычные  названия:  "Веселый
матрос", "Веселый пахарь", "Корона и якорь", "Красный лев".
   Но все это, конечно, было неинтересно Рою, и он прервал меня.
   - А он никогда не говорил о литературе?
   - По-моему, нет. Он был не из тех писателей. Вероятно, он думал о своей
работе, но никогда о ней не говорил.  Он  обычно  давал  нашему  помощнику
приходского священника почитать книги. Той  зимой,  во  время  каникул,  я
почти каждый день пил у него чай, и иногда они говорили о  книгах,  но  мы
всегда это прекращали.
   - И вы не помните, что он говорил?
   - Только одно. Помню потому, что не  читал  тех  вещей,  о  которых  он
говорил,  а  после  этого  я  их  прочел.  Он  сказал,  что  если  Шекспир
когда-нибудь  и  думал  о  своих  пьесах  после  того,  как   вернулся   в
Стрэтфорд-на-Эйвоне и стал респектабельным, то с самым  большим  интересом
он, вероятно, вспоминал две: "Мера за меру" и "Троила и Крессиду".
   - Ну, в этом смысле немного. А он ничего не говорил о более современных
писателях, чем Шекспир?
   - Нет, тогда - не помню; но, когда  я  несколько  лет  назад  обедал  у
Дриффилдов, я слышал, как он сказал, что Генри Джеймс повернулся спиной  к
одному из величайших событий мировой истории -  возникновению  Соединенных
Штатов,  чтобы  писать  о  застольной  болтовне  в  английских  поместьях.
Дриффилд назвал это "il gran rifiuto". Я удивился, что старик  сказал  это
по-итальянски, и меня позабавило, что, кроме  одной  чванливой  герцогини,
никто и не понял, о чем  это  он.  Он  сказал:  "Бедный  Генри,  он  целую
вечность бродит вокруг величественного парка, слишком далеко, так что  ему
не слышно, что говорит графиня".
   Рой внимательно выслушал этот анекдот и задумчиво покачал головой.
   - Не думаю, чтобы я смог это использовать. Вся банда поклонников  Генри
Джеймса кинулась бы на меня, как свора собак...  А  что  вы  тогда  делали
вечерами?
   - Ну, играли в вист, пока Дриффилд читал книги,  которые  присылали  на
рецензию, а потом он пел.
   - Это интересно, - сказал Рой, встрепенувшись. - Вы не помните, что  он
пел?
   - Прекрасно помню. Его любимыми песнями были "И все  из-за  солдата"  и
"Заходи, здесь пиво лучше".
   - О!
   Я видел, что Рой разочарован.
   - А вы ожидали, что он будет петь Шумана? - спросил я.
   - Почему бы и нет? Это было бы неплохо. Но я скорее думал, что  он  пел
морские песенки или старые английские народные баллады - знаете,  в  таком
роде, как певали на  ярмарках  слепые  скрипачи  и  деревенские  красавцы,
пляшущие с девушками на току, и все в таком роде. Из  этого  я  сделал  бы
что-нибудь изящное. Но я  не  могу  представить  себе  Эдуарда  Дриффилда,
распевающего куплеты из оперетт. В конце  концов,  когда  рисуешь  портрет
человека, нужно иметь определенную точку зрения; если  вставлять  то,  что
совершенно выпадает из общего тона, обязательно испортишь все впечатление.
   - А вы знаете, что вскоре после этого он смылся, не заплатив долгов?
   Рой молчал целую минуту, задумчиво глядя на ковер.
   -  Да,  я  знаю,  там  были  кое-какие  неприятности.  Миссис  Дриффилд
говорила. Насколько я понимаю, все было выплачено потом, еще до того,  как
он купил Ферн-Корт  и  поселился  в  тех  местах.  По-моему,  нет  никакой
необходимости напирать на этот случай -  ведь  он,  в  сущности,  не  имел
никакого влияния на его творческий путь. В  конце  концов,  это  произошло
почти сорок лет назад. Знаете, у старика был  очень  любопытный  характер.
Кто бы мог  подумать,  что  после  такой  скандальной  истории  он,  когда
прославится, выберет именно окрестности Блэкстебла, чтобы провести остаток
своих дней, - особенно если иметь в виду, что здесь он  в  самых  скромных
условиях начинал свою жизнь? Но это его ничуть не смущало.  Он  как  будто
считал все это занятной шуткой.  Он  не  стеснялся  рассказывать  об  этом
гостям за обедом, и миссис Дриффилд чувствовала себя очень неловко. Вам бы
надо поближе познакомиться с  Эми.  Это  замечательная  женщина.  Конечно,
старик написал все свои великие книги еще до того, как с ней повстречался,
но, по-моему, нельзя отрицать, что тот  внушительный  и  достойный  образ,
который весь мир знал последние двадцать пять лет, создала  она.  Она  мне
откровенно рассказывала, как нелегко это ей далось.  У  старого  Дриффидда
были разные странные привычки, и от нее  требовался  большой  такт,  чтобы
заставить его вести себя прилично. В некоторых вещах он был очень упрям, и
я думаю, что менее настойчивая женщина потерпела бы здесь поражение.  Эми,
например, стоило большого труда отучить его от привычки, доев свое  жаркое
с подливкой, вытирать тарелку хлебом и съедать его.
   - А знаете, что это значит? - спросил я. - Это значит, что долгое время
он недоедал и дорожил каждой крошкой.
   - Ну, возможно, но ведь такая привычка не  очень  украшает  знаменитого
писателя. И потом, он хоть и не был пьяницей, но очень любил заглядывать в
"Медведь и ключ" в Блэкстебле и выпивать там по нескольку кружек  пива  за
общей стойкой. Конечно, ничего плохого тут нет, но это привлекало  к  нему
всеобщее внимание, особенно летом, когда в Блэкстебле полно приезжих.  Ему
было все равно, с кем он разговаривает.  Он  как  будто  не  понимал,  что
должен оставаться на высоте своего положения.  Согласитесь  -  было  очень
неловко, когда он, пообедав с разными интересными людьми -  вроде  Эдмунда
Госса  или  лорда  Керзона,  -  шел  в  трактир  и  рассказывал  слесарям,
булочникам и санитарным инспекторам, что он об этих людях думает. Ну,  это
еще, конечно, можно объяснить. Можно сказать, что он искал местный колорит
и интересовался человеческими типами. Но были у него и такие  привычки,  с
которыми  неизвестно  что  делать.  Знаете  ли  вы,  с  каким  трудом  Эми
заставляла его принимать ванну?
   - Но он родился в такое  время,  когда  считалось,  что  слишком  часто
мыться вредно. Я думаю, до пятидесяти лет он и  не  жил  никогда  в  таком
доме, где была бы ванна.
   - Ну да, он говорил, что никогда не мылся чаще, чем раз в неделю, и  не
собирается в этом возрасте менять свои  привычки.  Потом  Эми  настаивала,
чтобы он каждый день менял белье, но он и против этого возражал.  Говорил,
что привык носить рубашку и кальсоны целую неделю и что все это  ерунда  -
от частой стирки они только быстрее изнашиваются. Миссис  Дриффилд  делала
все, что  могла,  чтобы  заставить  его  принимать  ванну  каждый  день  -
пробовала заманивать его всевозможными экстрактами и ароматами,  но  ничто
не помогало, а еще позже он не мылся даже и раз  в  неделю.  Она  говорила
мне, что за последние три года жизни он вообще ни разу не принимал  ванну.
Все это, конечно, между нами; я  просто  хочу  сказать,  что  нужен  очень
большой такт, чтобы писать о его жизни. Приходится призвать, что он не был
чересчур щепетилен в  денежных  делах,  и  он  почему-то  находил  большое
удовольствие в обществе людей ниже себя, и  некоторые  его  привычки  были
довольно непривлекательны, - но я не думаю, чтобы именно эта сторона  была
в нем главной. Я не хочу писать неправду, но думаю, что кое о чем лучше не
упоминать.
   - А не думаете ли вы, что было бы гораздо интереснее не останавливаться
на полпути и нарисовать его таким, каким он был?
   - О, это невозможно. Эми Дриффилд потом со  мной  всю  жизнь  не  будет
разговаривать. Она попросила  меня  написать  о  нем  только  потому,  что
уверена в моем благоразумии. Я должен вести себя как джентльмен.
   - Очень трудно быть одновременно джентльменом и писателем.
   - Нет, почему? И потом вы ведь знаете критиков. Если  напишешь  правду,
они назовут тебя циником, а такая репутация не идет  на  пользу  писателю.
Конечно, я не отрицаю, что, если бы отбросить все  условности,  я  мог  бы
произвести сенсацию. Было бы очень заманчиво показать этого человека с его
тягой  к  прекрасному  и  с  его   легкомысленным   отношением   к   своим
обязательствам, с его великолепным стилем и острой  ненавистью  к  мылу  и
воде, с его идеализмом и выпивками в подозрительных заведениях.  Но,  если
говорить честно, разве это окупится? Все скажут  только,  что  я  подражаю
Литтону Стрэчи. Нет, я думаю, будет  лучше  написать  об  этом  обиняками,
приятно и тонко, знаете, полегче. По-моему, начиная писать книгу, нужно ее
сначала увидеть.  Так  вот,  я  это  вижу,  пожалуй,  как  портрет  работы
Ван-Дейка  -  знаете,  с  таким  настроением,  и  серьезностью,  и   такой
аристократической утонченностью. Понимаете, что я хочу сказать?  Тысяч  на
восемьдесят слов.
   Некоторое время он сидел, погруженный в  эстетический  экстаз.  Он  уже
видел перед собой эту книгу ин-октаво, изящную и нетяжелую, напечатанную с
большими полями, на хорошей бумаге, ясным и красивым шрифтом; наверное, он
видел и переплет из гладкой черной ткани с золотыми украшениями и буквами.
Но Элрой Кир  был  всего  лишь  человек,  и  поэтому  он,  как  я  отмечал
несколькими  страницами  ранее,  не  мог  долго   предаваться   созерцанию
прекрасного. Он чистосердечно улыбнулся мне.
   - Но как мне ухитриться обойти первую миссис Дриффилд?
   - Скелет в шкафу, - пробормотал я.
   - Чертовски трудная фигура. Она была замужем за Дриффилдом много лет. У
Эми на это очень определенная точка зрения, но я не вижу, как бы я мог  ее
удовлетворить. Видите ли, она считает, что Рози Дриффилд оказывала на мужа
самое вредное влияние и  сделала  все  возможное,  чтобы  разорить  его  и
погубить морально и физически. Что она была ниже его во  всех  отношениях,
во всяком случае  в  интеллектуальном  и  духовном,  и  он  спасся  только
благодаря огромной силе духа и жизнеспособности. Это, конечно, была  очень
неудачная пара. Правда, Рози уже  много  лет  как  умерла,  и  не  хочется
ворошить старые сплетни и стирать у всех на виду грязное  белье,  но  факт
остается фактом: самые великие произведения Дриффилд написал, когда жил  с
ней. Как бы я ни ценил его поздние вещи  -  а  я,  как  никто,  сознаю  их
подлинные достоинства, в них есть восхитительная сдержанность  и  какая-то
классическая умеренность - и все-таки я признаю,  что  в  них  не  хватает
огонька, живости, аромата и шума жизни, какие есть в  ранних  книгах.  Мне
кажется, что нельзя совсем отрицать влияния первой жены на его творчество.
   - Ну и что вы собираетесь с этим делать? - спросил я.
   - Что ж, я не вижу, почему нельзя было бы рассказать  об  этой  стороне
его жизни как можно сдержаннее и  деликатнее,  чтобы  не  оскорбить  самый
щепетильный вкус, и в то же время с этакой мужественной  откровенностью  -
вы меня понимаете? Получилось бы даже трогательно.
   - Легко сказать...
   - На мой взгляд, вовсе ни к чему  ставить  все  точки  над  "i".  Важно
только взять нужный тон. Я бы попробовал писать об этом как можно  меньше,
но намеками передать все самое существенное,  что  важно  знать  читателю.
Знаете, самую непристойную тему можно  смягчить,  если  подойти  к  ней  с
достоинством. Но я ничего не могу сделать, пока не знаю всех фактов.
   - Разумеется, чтобы подать их, нужно их знать.
   Рой говорил легко  и  свободно,  как  опытный  и  пользующийся  успехом
оратор. Мне пришло в голову, что, во-первых, хорошо  бы  и  мне  научиться
выражать свои мысли так точно и  гладко,  никогда  не  подыскивая  нужного
слова, чтобы фразы катились без малейшей задержки, и что, во-вторых, я был
бы очень рад, если  бы  не  чувствовал  себя  столь  плачевно  недостойным
представлять в своем ничтожном лице обширную и сочувствующую аудиторию,  к
которой Рой  инстинктивно  обращался.  Но  тут  он  умолк.  На  его  лице,
раскрасневшемся от энтузиазма и покрытом  испариной  от  полуденной  жары,
появилось  добродушное  выражение,   а   повелительно   сверкавшие   глаза
смягчились и заулыбались.
   - Вот тут вы мне и нужны, - продолжал он дружелюбно.
   Я давно уже убедился: если нечего сказать или не знаешь, что  ответить,
лучше всего промолчать. Не говоря ни слова, я с тем же дружелюбием смотрел
на Роя.
   - Вы больше всех знаете о его жизни в Блэкстебле.
   - Ну, вряд ли. В Блэкстебле, наверное, немало людей, которые виделись с
ним тогда не меньше моего.
   - Возможно, но ведь это люди незначительные, и вряд ли их мнение так уж
существенно.
   - А, понимаю. Вы хотите сказать, что только я могу проболтаться?
   - Грубо говоря, я имел в виду примерно это,  если  уж  вам  так  угодно
шутить.
   Я видел, что моя шутка не позабавила  Роя.  Я  не  огорчился:  я  давно
привык к людям, которых мои  шутки  не  смешат.  Нередко  мне  приходит  в
голову, что самый чистый тип художника - это юморист, который один смеется
собственным шуткам.
   - И насколько я знаю, потом в Лондоне вы тоже часто его видели.
   - Да.
   - Это когда он снимал квартиру где-то в Нижней Белгрэвии?
   - Ну, не совсем так. Всего лишь комнатку в Пимлико.
   Рой сухо улыбнулся.
   - Не будем спорить из-за точного адреса. Вы  тогда  были  с  ним  очень
близки.
   - Более или менее.
   - Сколько времени это продолжалось?
   - Год-два.
   - Сколько вам тогда было лет?
   - Двадцать.
   - Так вот, слушайте. Я прошу вас оказать мне  большую  услугу.  Это  не
займет у вас много времени, а для меня это будет просто неоценимая помощь.
Я хотел бы, чтобы вы набросали свои воспоминания  о  Дриффилде  как  можно
полнее, - все, что вы помните о его жене и их отношениях, и так  далее,  и
про Блэкстебл, и про Лондон.
   - Ну, знаете ли, вы просите не так  уж  мало.  У  меня  сейчас  хватает
работы.
   - Не надо тратить много  времени.  Вы  можете  набросать  это  в  самом
черновом виде. Не надо думать о стиле и прочем. Стиль я  возьму  на  себя.
Мне нужны только факты. В конце концов, вы один  их  знаете.  Я  не  хочу,
чтобы это прозвучало напыщенно, но Дриффилд был великий  человек,  и  ради
его памяти и ради английской литературы вы обязаны рассказать все, что вам
известно. Я не просил бы вас об этом, но вы тогда говорили, что не  хотите
ничего о нем писать сами. Не будьте собакой на сене и не держите про  себя
материал, который вам не нужен.
   Так Рой одним махом воззвал к моему чувству долга, к моей лени, к моему
великодушию и к моей честности.
   - А зачем миссис Дриффилд хочет, чтобы я приехал в гости в Ферн-Корт? -
спросил я.
   - Мы с ней это обсудили. Там  очень  хорошо.  Она  прекрасно  принимает
гостей, а в это время года за городом божественно. Она подумала, что, если
вы согласитесь писать там свои  воспоминания,  вам  будет  очень  уютно  и
спокойно;  конечно,  я  сказал,  что  не  могу  ей  этого   обещать,   но,
естественно,  когда  вы  будете  так  близко  от  Блэкстебла,  вам   будут
вспоминаться всякие вещи, которые иначе вы бы забыли.  И  потом,  если  вы
будете жить в его доме, среди его книг и  вещей,  прошлое  будет  казаться
гораздо реальнее. Мы могли бы беседовать о нем - знаете, как  в  разговоре
вспоминается то одно, то другое. Эми очень сообразительна и  умна.  Она  в
течение многих лет привыкла записывать разговоры Дриффилда, и ведь,  очень
возможно, вы скажете что-то такое, о чем не стали бы писать, а  она  потом
это запишет. И мы с вами можем играть в теннис и купаться.
   - Я не очень люблю жить в  гостях,  -  сказал  я.  -  Терпеть  не  могу
вставать к девятичасовому завтраку и есть, что дадут, даже если  не  хочу.
Не люблю ходить на прогулки и не интересуюсь чужими цыплятами.
   - Она сейчас очень одинока. Это была бы большая любезность по отношению
к ней и ко мне тоже.
   Я задумался.
   - Вот что я сделаю. Я поеду в  Блэкстебл,  но  поеду  сам  по  себе.  Я
поселюсь в "Медведе и ключе", а к миссис Дриффилд буду приходить в  гости,
пока вы там. Вы можете сколько угодно разговаривать о Дриффилде,  а  когда
мне станет с вами невмоготу, я смогу удрать.
   Рой добродушно засмеялся.
   - Ладно, годится. И вы будете записывать  все,  что  вспомните  и  что,
по-вашему, может мне пригодиться?
   - Попробую.
   - Когда-вы приедете? Я отправлюсь в пятницу.
   - Я поеду с вами, если  вы  пообещаете  не  разговаривать  со  мной  по
дороге.
   - Ладно. Самый удобный поезд - пять десять. Заехать за вами?
   -  Я  способен  добраться  до  вокзала  Виктория  сам.  Встретимся   на
платформе.
   Не знаю - может быть, Рой боялся, что я передумаю, но он тут же  встал,
сердечно пожал мне руку и ушел. На прощанье он напомнил мне, чтобы я ни  в
коем случае не забыл теннисную ракетку и купальный костюм.



        "12"

   Обещание, которое я дал Рою, напомнило мне о первых годах,  проведенных
мной в Лондоне. Особых дел у меня в тот день  не  было,  и  мне  пришло  в
голову пройтись и выпить чаю у своей  старой  квартирной  хозяйки.  Миссис
Хадсон мне порекомендовал  секретарь  медицинского  училища  при  больнице
св.Луки, когда я, еще зеленым юнцом, только что приехал в  город  и  искал
себе квартиру. Ее дом  стоял  на  Винсент-сквер.  Я  прожил  там,  в  двух
комнатах  первого  этажа,  пять  лет,  а  надо  мной,  в  бельэтаже,   жил
преподаватель вестминстерской школы. Я  платил  за  свои  комнаты  фунт  в
неделю, а  он  -  двадцать  пять  шиллингов.  Миссис  Хадсон  была  живая,
суетливая женщина маленького роста, с худым лицом, крупным орлиным носом и
самыми яркими, самыми жизнерадостными черными глазами,  какие  я  в  жизни
видел. Свои  пышные,  очень  темные  волосы  она  каждый  вечер  и  каждое
воскресенье собирала в пучок на затылке, оставляя на лбу маленькую  челку,
как можно сейчас видеть на старых фотографиях Джерсейской Лилии  [прозвище
знаменитой актрисы Лили  Лэнгтри  (1852-1929),  слывшей  одной  из  первых
красавиц Англии]. У нее было золотое сердце  (хотя  тогда  я  об  этом  не
догадывался, потому что в  молодости  мы  принимаем  доброту  к  себе  как
должное), а готовила она  превосходно.  Никто  не  мог  лучше  ее  сделать
omelette  souffle  [воздушный  омлет  (фр.)].  Каждое  утро  она  вставала
спозаранку, чтобы затопить камины в гостиных  у  своих  джентльменов:  "Не
завтракать же им в этом холодище - уж так сегодня морозит!"; и если она не
слышала, как вы берете ванну (в плоском жестяном тазу, который  задвигался
под кровать, а воду в него наливали с вечера, чтобы немного согрелась), то
говорила: "Ну, вот, мой второй этаж еще  не  встал,  опять  он  на  лекцию
опоздает", поднималась наверх, колотила в дверь и кричала: "Если сейчас же
не встанете, не успеете позавтракать, а у меня  для  вас  чудная  треска".
Работая весь день напролет,  она  пела  за  работой  и  всегда  оставалась
веселой, счастливой и улыбающейся. Муж  ее  был  гораздо  старше.  Он  был
когда-то  дворецким  в  очень  хороших  домах,  носил  бакенбарды  и  имел
безупречные манеры; он прислуживал  в  соседней  церкви,  где  пользовался
большим уважением, а дома подавал на стол, чистил  обувь  и  помогал  мыть
посуду. Передохнуть миссис Хадсон могла только тогда, когда, подав обед (я
обедал в половине седьмого, а  жилец  бельэтажа  -  в  семь),  поднималась
наверх, чтобы немного поболтать со своими джентльменами.  Я  очень  жалею,
что у меня тогда не хватало ума записывать ее разговоры (как Эми  Дриффилд
записывала разговоры своего знамени