о не мог посмотреть, как он выглядит.
   - Зайдите в спальню, - сказал я. - Там есть зеркало.
   Я отворил дверь и зажег свечу. Рози вошла вслед за  мной,  и  я  высоко
поднял свечу, чтобы ей было видно. Я смотрел в зеркало, как она поправляет
волосы. Она вынула две или три шпильки,  сунула  их  в  рот  и,  взяв  мою
головную щетку, взбила вверх волосы с  затылка.  Потом  она  скрутила  их,
пришлепнула и опять воткнула шпильки. При этом она поймала в  зеркале  мой
взгляд и улыбнулась. Воткнув последнюю шпильку, она повернулась ко мне, не
говоря ни слова и спокойно глядя на  меня  все  с  той  же  едва  заметной
дружеской улыбкой в голубых глазах. Я поставил свечу. Комната  была  очень
маленькая, и туалетный столик стоял рядом с кроватью. Она подняла  руку  и
нежно погладила меня по щеке.
   Сейчас я очень жалею, что начал писать эту книгу от первого  лица.  Это
очень  хорошо,  когда   есть   возможность   выставить   самого   себя   в
благожелательном или трогательном свете, и нет  ничего  более  эффектного,
чем скромно-героический или  грустно-юмористический  тон,  которые  широко
применяются в этом грамматическом варианте. Очень приятно писать  о  себе,
предвидя слезу, которая блеснет на глазах у читателя, и нежную  улыбку  на
его  губах;  но  это  не  доставляет  вовсе  никакого  удовольствия,  если
приходится выставлять себя попросту последним дураком.
   Некоторое время назад я  прочел  в  "Ивнинг  стандард"  статью  мистера
Ивлина Во, где он, между прочим, заметил, что  писать  романы  от  первого
лица - прием недостойный. Очень жаль, что он не объяснил почему, а  просто
бросил это замечание походя: хотите -  верьте,  хотите  -  нет,  наподобие
Евклида с его  знаменитым  наблюдением  о  параллельных  прямых.  Я  очень
заинтересовался этим и тотчас попросил Элроя Кира (он читает  все,  в  том
числе  даже  книги,  к  которым  пишет  предисловия)  порекомендовать  мне
какие-нибудь труды по литературному мастерству. По  его  совету  я  прочел
"Искусство беллетриста" м-ра Перси Лаббока, откуда узнал, что единственный
способ писать романы - писать, как Генри Джеймс; потом я прочел "Некоторые
аспекты романа" м-ра Э.-М.Форстера, откуда узнал, что писать романы  нужно
только так, как писал Э.-М.Форстер; потом  я  прочел  "Композицию  романа"
м-ра Эдвина Мюйра, откуда вообще ничего не узнал. Но ни в  одной  из  этих
книг я не нашел ничего о том, что мне было нужно.  Тем  не  менее  я  могу
указать одну причину, по которой некоторые романисты -  такие,  как  Дефо,
Стерн, Теккерей, Диккенс, Эмили Бронте и Пруст, хорошо  известные  в  свое
время, но теперь,  несомненно,  позабытые,  прибегали  к  методу,  который
осудил м-р Ивлин Во. Становясь старше, мы все в большей  степени  осознаем
людскую  сложность,  непоследовательность  и  неразумие,  и   это   служит
единственным оправданием для писателя, который в  пожилом  или  преклонном
возрасте вместо того, чтобы размышлять о вещах  посерьезнее,  интересуется
мелкими побуждениями воображаемых персонажей. Ибо если для постижения рода
человеческого следует изучать человека, то явно разумнее взять в  качестве
предмета  для  изучения  непротиворечивые,  осязаемые   и   содержательные
вымышленные образы, чем иррациональные и смутные фигуры из реальной жизни.
Иногда романист, как всеведущий бог, готов  рассказать  вам  все  о  своих
персонажах; но иногда бывает и иначе, и тогда он рассказывает вам не  все,
что можно о них знать, а лишь то немногое, что  знает  сам;  и  поскольку,
становясь старше, мы все в меньшей степени ощущаем себя богоподобными,  то
не следует удивляться, что  с  возрастом  романист  все  более  утрачивает
склонность описывать что бы то ни  было  сверх  того,  что  он  познал  из
собственного опыта. А для этой ограниченной цели первое лицо единственного
числа очень удобно.
   Рози подняла руку и нежно погладила меня по щеке.  Не  знаю,  почему  я
сделал то, что сделал вслед  за  этим;  обычно  я  представлял  себе  свое
поведение в подобном  случае  совершенно  иным.  Рыдание  перехватило  мне
горло; не знаю, от Того ли, что я был робок и одинок (не телом, потому что
я целый день проводил в больнице с разнообразными людьми, но  душой),  или
от того, что слишком велико было мое Желание,  но  я  заплакал.  Мне  было
ужасно стыдно; я пытался взять себя в руки, но не мог -  слезы  хлынули  у
меня из глаз и потекли по щекам. Рози заметила их и тихо ахнула.
   - Милый, что с тобой? В чем дело? Не надо, ну не надо!
   Она обняла меня за шею и тоже заплакала, целуя мои губы, глаза и мокрые
щеки. Она расстегнула корсаж, положила мою голову себе на  грудь,  гладила
мое лицо и укачивала меня, как малого ребенка, а  я  целовал  ее  груди  и
беломраморную шею. Потом она сбросила корсаж и  юбку,  и  я  обнял  ее  за
талию, затянутую  в  корсет;  потом  она  расстегнула  его,  на  мгновение
задержав дыхание, и встала передо мной в одной сорочке.  Когда  я  положил
руки ей на бедра, я почувствовал складки на коже от корсета.
   - Задуй свечу, - прошептала она.
   Она разбудила меня, когда рассвет заглянул за  занавески  и  вырвал  из
темноты уходящей ночи кровать  и  шкаф.  Я  проснулся  от  того,  что  она
поцеловала меня в губы, щекоча мне лицо рассыпавшимися волосами.
   - Мне надо вставать, - сказала она. - Не хочу, чтобы меня  видела  твоя
хозяйка.
   - Еще есть время.
   Она склонилась надо мной, и ее груди тяжело легли мне на грудь.  Вскоре
она встала. Я зажег свечу. Она повернулась к зеркалу, поправила волосы,  а
потом оглядела свое нагое тело. У нее от природы  была  тонкая  талия,  и,
несмотря  на  хорошо  развитую  фигуру,  она  отличалась  стройностью.  Ее
крепкие, высокие груди выступали вперед, как будто изваянные из мрамора. В
свете свечи, уже боровшемся с крепнущим  днем,  все  ее  тело,  как  будто
предназначенное для любви,  казалось  серебристо-золотым,  и  единственным
цветным пятном были ало-розовые крепкие соски.
   Мы молча оделись. Корсет она надевать не стала, а просто сложила,  и  я
завернул его в газету. На цыпочках мы  прошли  по  коридору,  и,  когда  я
отворил дверь и мы шагнули наружу, рассвет  бросился  нам  навстречу,  как
кошка по  ступенькам.  Площадь  была  пуста;  солнце  уже  освещало  окна,
выходящие  на  восток.  Я  чувствовал  себя  таким  же  юным,   как   этот
начинающийся день. Держась за руки, мы дошли до угла Липнус-роуд.
   - Теперь я пойду одна, - сказала она. - На всякий случай.
   Я поцеловал ее и долго глядел  ей  вслед.  Она  шла  медленно,  держась
прямо, твердой поступью деревенской женщины,  которая  привыкла,  что  под
ногами у нее прочная земля. Я не мог возвратиться в постель  и  бродил  по
улицам, пока не вышел на набережную. Раннее утро ярко окрашивало реку. Под
Воксхоллским мостом плыла вниз по течению коричневая баржа, а у  берега  в
маленькой лодке гребли двое мужчин. Я почувствовал, что голоден.



        "17"

   Это продолжалось больше года. Каждый раз, когда мы с  Рози  куда-нибудь
ходили, по пути домой она заходила ко мне - иногда на часок, иногда до тех
пор, пока рассвет не предупреждал нас,  что  служанки  скоро  примутся  за
мытье крылечек. Я помню теплые солнечные утра,  когда  усталый  лондонский
воздух наполнялся желанной свежестью; помню звуки наших шагов,  казавшиеся
такими громкими на пустынных  улицах;  помню,  как  мы  молча,  но  весело
спешили под  зонтиком,  когда  зима  принесла  с  собой  холода  и  дожди.
Полисмены, стоявшие на посту, поглядывали на нас, когда мы проходили мимо,
- иногда подозрительно, а иногда с понимающим блеском в глазах.  Время  от
времени нам  попадался  бездомный  бродяга,  прикорнувший  где-нибудь  под
колоннадой. Рози дружески сжимала мою руку, когда я клал серебряную монету
ему на колени или в  костлявую  ладонь  (главным  образом  напоказ,  чтобы
произвести впечатление на Рози, потому что денег  у  меня  было  немного).
Рози сделала меня счастливым. Я очень к ней привязался. С ней было легко и
уютно. Ее безмятежность передавалась  всем  вокруг,  так  что  каждый  мог
разделить с ней наслаждение переживаемой минутой.
   До того, как  я  стал  ее  любовником,  я  часто  думал,  была  ли  она
любовницей других - Форда, Гарри Ретфорда и Хильера, а после этого  как-то
ее спросил. Она поцеловала меня.
   - Не говори глупости. Они мне нравятся, ты это знаешь.  Мне  приятно  с
ними ходить, вот и все.
   Я хотел еще спросить ее, была ли она любовницей Джорджа Кемпа, но так и
не  решился.  Правда,  я  ни  разу  не  видел,  чтобы  она  сердилась,  но
подозревал, что она вполне на  это  способна,  и  смутно  чувствовал,  что
именно этот вопрос может  вывести  ее  из  себя.  Я  не  хотел,  чтобы  ей
представился случай сказать мне что-нибудь обидное, чего я не смог  бы  ей
простить. Я был молод,  мне  только  что  исполнился  двадцать  один  год.
Квентин Форд и все остальные казались мне стариками, и мне  представлялось
вполне естественным, что для Рози они - просто приятели. Я  гордился  тем,
что я ее любовник. Глядя, как она во время субботних  чаепитий  смеется  и
болтает со всеми и каждым, я прямо светился самодовольством. Я думал о тех
ночах, которые мы проводили вместе, и мне становилось  смешно  при  мысли,
что никто не догадывается о моей великой тайне. Но время  от  времени  мне
казалось, что Лайонел  Хильер  посматривает  на  меня  лукаво,  как  будто
подсмеиваясь, и я с беспокойством спрашивал себя, не сказала ли ему  Рози,
что у нас роман. "Не выдает ли нас мое поведение?" -  думал  я.  Как-то  я
сказал Рози, что боюсь, как бы Хильер чего-нибудь не  заподозрил,  но  она
поглядела на меня своими голубыми глазами,  которые,  казалось,  постоянно
были готовы улыбнуться.
   - Не беспокойся, - ответила она. - У него всегда всякие гадости на уме.
   С Квентином Фордом я никогда не был близок. Он  считал  меня  нудным  и
неинтересным молодым человеком (каким я, конечно, и был) и  хотя  держался
всегда вежливо, но особого внимания на меня не обращал. Я решил,  что  мне
скорее всего только кажется, будто  он  теперь  стал  со  мной  еще  более
холоден, чем раньше. А Гарри Ретфорд однажды, к моему удивлению, пригласил
меня пообедать с ним и пойти в театр. Я сказал об этом Рози.
   - О, конечно, сходи. Ты прекрасно проведешь время. Гарри -  мой  старый
приятель, с ним всегда весело.
   Я с ним пообедал. Он был очень любезен, и на меня произвели впечатление
его рассказы об актерах и актрисах. Он отличался саркастическим  юмором  и
много острил по адресу Квентина Форда, которого  недолюбливал;  я  пытался
перевести разговор на Рози, но о ней он говорить не стал. Он  был  большой
весельчак. Подмигивая, он смешными намеками дал мне понять, каким  успехом
пользуется у девушек. Я не мог не  задуматься  о  том,  не  потому  ли  он
угощает меня этим обедом, что знает о моих отношениях  с  Рози  и  поэтому
дружески ко мне расположен. Но если знает он, то  знают,  конечно,  и  все
остальные.   В   душе   я,   разумеется,   относился   к   ним   несколько
покровительственно, хотя надеюсь, что по мне этого не видно было.
   А потом, зимой, в конце января, на Лимпус-роуд  появилось  новое  лицо.
Это был голландский еврей по имени Джек Кейпер, торговец  бриллиантами  из
Амстердама, приехавший в Лондон на несколько недель по делам. Не знаю, как
он познакомился с Дриффилдами и привело ли его  к  ним  преклонение  перед
литературным талантом хозяина, но, во всяком случае, не оно заставило  его
прийти вновь. Это был  высокий,  плотный,  темноволосый  человек  с  лысой
головой и большим крючковатым носом. Ему было лет пятьдесят,  но  выглядел
он сильным, чувственным, решительным  и  веселым.  Он  не  скрывал  своего
восхищения Рози. Очевидно, он был богат, потому что каждый день посылал ей
цветы; она корила его за такое расточительство, но это ей льстило.  Я  его
терпеть не мог. Он был развязен и криклив.  Я  ненавидел  его  бесконечные
разговоры  на  правильном,  но  каком-то  ненастоящем  английском   языке,
ненавидел экстравагантные комплименты, которые он отпускал Рози, ненавидел
добродушие, которое он проявлял к ее друзьям. Я  обнаружил,  что  Квентину
Форду Кейпер так же не нравился, как и мне, и мы с ним почти подружились.
   - К счастью, он скоро уедет. - Квентин Форд поджимал  губы  и  поднимал
черные брови; со своими белыми волосами и длинным, худым лицом он выглядел
невероятно аристократично. - Женщины все одинаковы: они обожают нахалов.
   - Он так ужасно вульгарен, - жаловался я.
   - Этим и берет, - говорил Квентин Форд.
   Следующие две-три недели я Рози почти не видел. Джек  Кейпер  вечер  за
вечером приглашал ее с собой то в один, то в  другой  ресторанчик,  то  на
один, то на другой спектакль. Я был встревожен и обижен.
   - Он же никого в Лондоне не  знает,  -  говорила  Рози,  стараясь  меня
утешить. - Он  хочет,  пока  здесь,  повидать  все,  что  можно.  Было  бы
неудобно, если бы ему пришлось ходить все время одному. Он пробудет  здесь
еще всего две недели.
   Я не видел в таком самопожертвовании с ее стороны никакого смысла.
   - Но неужели ты не видишь, что он отвратителен? - спросил я.
   - Нет. По-моему, с ним весело. Он меня смешит.
   - А ты знаешь, что он от тебя без ума?
   - Ну что ж, ему это доставляет удовольствие, а меня от этого не убудет.
   - Он старый, толстый и противный. У меня мурашки по спине бегают, когда
я его вижу.
   - Не так уж он плох, по-моему, - ответила Рози.
   - Как ты можешь иметь с ним дело? - возразил я. - Он же такой хам!
   Рози почесала в голове - была у нее такая скверная привычка.
   - Чудно, что иностранцы совсем не такие, как англичане, - сказала она.
   Я был рад, когда Джек  Кейпер  отправился  к  себе  в  Амстердам.  Рози
обещала на следующий день пообедать со мной, и на радостях мы договорились
пообедать в Сохо. Она заехала за мной на извозчике, и мы отправились.
   - Ну как, уехал твой ужасный старик? - спросил я.
   - Да, - засмеялась она.
   Я обнял ее  за  талию  (где-то  я  уже  замечал,  насколько  для  этого
приятного и почти необходимого момента человеческих  отношений  извозчичий
экипаж  удобнее  нынешнего  такси,  и  здесь  приходится  воздержаться  от
дальнейшей разработки этой темы). Я обнял ее за талию и поцеловал. Ее губы
были как весенние цветы.
   Мы приехали в ресторан. Я повесил на крючок свою шляпу и пальто  (очень
длинное, в талию, с бархатным воротником и бархатными обшлагами -  все  по
моде) и предложил Рози взять ее накидку.
   - Я останусь в ней, - сказала она.
   - Тебе будет страшно жарко. А когда выйдем на улицу, ты простудишься.
   - Не важно... Я в первый раз ее надела.  Красивая,  правда?  И  смотри,
такая же муфта.
   Я взглянул на накидку. Она была меховая.  Я  тогда  не  знал,  что  это
соболь.
   - Выглядит очень роскошно. Откуда она у тебя?
   - Джек Кейпер подарил. Мы вчера пошли и  купили  ее,  перед  самым  его
отъездом. - Она погладила гладкий мех, счастливая,  как  ребенок  с  новой
игрушкой. - Как ты думаешь, сколько она стоит?
   - Не представляю.
   - Двести шестьдесят фунтов. Знаешь, у меня в жизни еще  не  было  такой
дорогой вещи. Я говорила ему, что это слишком, но он слушать  не  хотел  и
заставил меня ее взять.
   Она радостно засмеялась. Глаза ее блестели. Но у меня сжались  губы,  а
по спине пробежал холодок.
   - А Дриффилду не покажется странным,  что  Кейпер  подарил  тебе  такую
дорогую меховую накидку? - спросил я, стараясь,  чтобы  мой  голос  звучал
естественно. Рози ответила озорным взглядом.
   - Ты же знаешь Теда - он ничего никогда не замечает. Если он что-нибудь
спросит, я скажу, что дала за нее двадцать фунтов в ломбарде. Он ни о  чем
не догадается. - Рози потерлась лицом о воротник. - Она  такая  мягкая.  И
всякому видно, что стоила больших денег.
   Я пытался есть и, чтобы скрыть охватившую мое сердце  горечь,  всячески
старался поддержать разговор. Рози  не  очень  меня  слушала.  Она  думала
только о своей новой накидке, и каждую  минуту  взгляд  ее  возвращался  к
муфте, которую она все-таки взяла с  собой.  В  нежности,  с  которой  она
посматривала на муфту, было что-то ленивое, чувственное и самодовольное. Я
злился на нее, она казалась мне глупой и вульгарной. Я не мог  удержаться,
чтобы не съязвить:
   - Ты - как кошка, которая полакомилась птичкой.
   Она только хихикнула.
   - Я так себя и чувствую.
   Двести шестьдесят фунтов были для меня огромной суммой. Я даже не знал,
что накидка может столько стоить. Я жил на четырнадцать фунтов в месяц,  и
жил вовсе неплохо; а на случай,  если  читатель  не  силен  в  арифметике,
добавлю, что это означает сто шестьдесят восемь фунтов в год. Я не  верил,
чтобы кто-нибудь мог сделать такой дорогой подарок просто из  дружбы;  что
это могло означать, кроме того, что Джек Кейпер спал с Рози  каждую  ночь,
все время, пока был в Лондоне, а перед отъездом  расплатился  с  ней?  Как
могла она на это согласиться? Неужели она не понимает,  как  это  для  нее
унизительно? Неужели не видит, как вульгарно с  его  стороны  подарить  ей
такую дорогую вещь? Очевидно, она этого не видела, потому что сказала мне:
   - Очень мило с его стороны, правда? Но евреи все щедрые.
   - Вероятно, он мог себе это позволить, - сказал я.
   - О да, у него куча денег. Он сказал,  что  хочет  мне  перед  отъездом
что-нибудь подарить, и спросил,  чего  бы  мне  хотелось.  Ладно,  говорю,
неплохо было бы иметь накидку и к ней муфту. Но я никак не думала, что  он
купит такую. Когда мы пришли в магазин, я попросила показать что-нибудь из
каракуля, но он сказал: "Нет, соболя, и самого лучшего".  И  когда  увидел
эту, просто заставил меня ее взять.
   Я представил себе ее белое тело с такой молочной кожей в объятьях этого
старого, толстого, грубого человека и его толстые, оттопыренные губы на ее
губах. И тут я понял, что все подозрения, которым  я  отказывался  верить,
были правдой. Я понял, что, когда она обедала  с  Квентином  Фордом,  и  с
Гарри Рэтфордом, и с Лайонелом Хильером, она спала с ними, точно  так  же,
как спала и со мной. Я не мог произнести ни слова: я знал, что  стоит  мне
раскрыть рот, как я скажу что-нибудь оскорбительное. По-моему,  я  был  не
столько охвачен ревностью, сколько подавлен.  Я  понял,  что  она  провела
меня, как последнего дурака. Я напрягал все силы, чтобы  сдержать  горькие
насмешки, готовые слететь с моих губ.
   Мы пошли в театр. Я не слушал актеров. Я  только  чувствовал  на  своей
руке прикосновение  гладкого  соболиного  меха  и  видел,  как  ее  пальцы
непрерывно поглаживают муфту. С мыслью об остальных я мог примириться,  но
Джек Кейпер меня потряс. Как она могла? Ужасно быть бедным. Были бы у меня
деньги, я бы сказал ей - отошли обратно этому типу  его  гнусные  меха,  я
куплю другие, гораздо лучше! Наконец она заметила мое молчание.
   - Ты сегодня что-то очень тихий.
   - Разве?
   - Ты себя плохо чувствуешь?
   - Я чувствую себя прекрасно.
   Она искоса поглядела на меня. Я отвел взгляд, но  знал,  что  ее  глаза
улыбаются той самой озорной и в то же время детской улыбкой, которую я так
хорошо знал. Больше она ничего не сказала. Когда спектакль  кончился,  шел
дождь, и мы взяли извозчика. Я дал кучеру ее  адрес  на  Лимпус-роуд.  Она
молчала, пока мы не доехали до Виктория-стрит, потом спросила:
   - Разве ты не хочешь, чтобы я зашла к тебе?
   - Что ж, если угодно.
   Она приоткрыла окошечко и сказала кучеру мой адрес. Потом взяла меня за
руку и не отпускала ее, но  я  остался  холоден.  С  чувством  уязвленного
достоинства я глядел прямо в окно. Когда мы приехали на  Винсент-сквер,  я
помог ей выйти и впустил ее в дом, не говоря ни  слова.  Я  снял  шляпу  и
пальто, она швырнула на диван накидку и муфту.
   - Почему ты дуешься? - спросила она, подходя ко мне.
   - Я не дуюсь, - отвечал я, глядя в сторону.
   Она обеими руками схватила мое лицо.
   - Ну почему ты такой глупый? Стоит ли  злиться  из-за  того,  чт