Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
отвезли
ее в больницу. Ее положили в отдельную палату, и нам разрешили оставаться
с ней. Никогда не забуду, как она мучилась - кричала, кричала, кричала, и
никто не мог ничего сделать.
Голос Рози прервался.
- Это ее смерть описал Дриффилд в "Чаше жизни"?
- Да. Я всегда этому удивлялась. Он тоже не мог об этом говорить, как
я, а потом взял и все описал. Не забыл ни одну мелочь, даже те, что я
тогда и не заметила, а вспомнила только потом. Можно подумать, что он был
совсем бессердечный, но он не такой, ему было так же тяжело, как и мне.
Когда мы ночью приходили домой, он плакал, как ребенок. Чудной человек,
правда?
Это была та самая "Чаша жизни", которая вызвала такую бурю протеста, и
именно смерть ребенка и следовавший за ней эпизод навлекли на Дриффилда
особенно злобные нападки. Я очень хорошо помнил это описание. Оно было
душераздирающим. В нем не было ничего сентиментального; оно вызывало у
читателя не слезы, а скорее гнев при мысли, что такие жестокие страдания
вынужден испытывать маленький ребенок. Невольно приходило в голову, что в
Судный день господу богу придется держать ответ за такие вещи. Это был
очень сильно написанный отрывок. Но если этот эпизод был взят из жизни, то
не так ли было и с последующим? Он-то и шокировал больше всего публику
девяностых годов, и его-то критики осуждали как не только непристойный, но
и неправдоподобный. В "Чаше жизни" муж с женой (не помню теперь, как их
звали) возвращаются из больницы после смерти ребенка - они бедные люди и
живут в меблированных комнатах, едва сводя концы с концами. Они садятся
пить чай. Уже поздно - около семи часов. Они измучены после целой недели
непрерывной тревоги и потрясены своим несчастьем. Им нечего сказать друг
другу. Они сидят молча, погруженные в горе. Проходят часы. Потом жена
вдруг встает, идет в спальню и надевает шляпку.
"Пойду пройдусь", - говорит она.
"Ладно".
Они живут около вокзала Виктория. Она проходит по Бекингем-Палас-роуд,
через парк, выходит на Пикадилли и медленно идет к площади. Какой-то
мужчина перехватывает ее взгляд, останавливается и поворачивается к ней.
"Добрый вечер", - говорит он.
"Добрый вечер".
Она останавливается и улыбается.
"Не хотите ли зайти выпить?" - спрашивает он.
"Ничего не имею против".
Они заходят в кабачок в одном из переулков Пикадилли, где собираются
продажные женщины и куда за ними приходят мужчины, и выпивают по стакану
пива. Она болтает и смеется с незнакомцем, рассказывает ему о себе
вымышленную историю. Вскоре он спрашивает, нельзя ли им пойти к ней. Нет,
отвечает она, нельзя, но она может пойти с ним в гостиницу. Они садятся на
извозчика и едут в Блумсбери, где снимают на ночь комнату. А на следующее
утро она на автобусе доезжает до Трафальгар-сквер и идет через парк. Когда
она приходит домой, муж как раз садится завтракать. После завтрака они
снова идут в больницу, чтобы заняться устройством похорон.
- Скажите мне вот что, Рози, - начал я. - То, что случилось в книге
после смерти ребенка, - и это произошло на самом деле?
Мгновение она нерешительно смотрела на меня; потом на ее губах
появилась та же, все еще прелестная улыбка.
- Ну, это было столько лет назад, так что какая разница? Так и быть,
скажу. Он немного напутал. Ведь это были только его догадки. Я удивилась,
что он и это-то знал: я никогда ничего ему не говорила.
Рози взяла сигарету и задумчиво постучала кончиком по столу, но не
закурила.
- Мы пришли из больницы точно, как он написал. Мы шли пешком: я
чувствовала, что не смогу усидеть на извозчике, и у меня все внутри было
как мертвое. Я столько плакала, что уже больше не могла, и очень устала.
Тед пробовал меня утешать, но я сказала: "Ради бога, замолчи". После этого
он не промолвил ни слова. Мы тогда жили в комнатах на Воксхолл-Бридж-роуд,
на третьем этаже - всего только гостиная и спальня, вот почему нам
пришлось отдать бедную малышку в больницу: мы не могли там за ней
ухаживать. И потом хозяйка была против, да и Тед сказал, что в больнице
девочке будет лучше. В общем неплохая была женщина эта хозяйка; когда-то
она была проституткой, и Тед часами с ней болтал. Она услышала, что мы
вернулись, и поднялась к нам. "Ну, как сегодня девочка?" - спросила она.
"Умерла", - ответил Тед, а я и слова не могла сказать. Тогда она принесла
нам чаю. Я ничего не хотела, но Тед заставил меня съесть немного ветчины.
Потом я села у окошка. Я не оглянулась, когда хозяйка пришла убрать со
стола: мне не хотелось ни с кем говорить. Тед читал книгу; по крайней
мере, делал вид, что читает, но ни разу не перевернул страницу, и я
видела, как на нее капают слезы. Я все смотрела в окно. Был конец июня,
двадцать восьмое число, и дни стояли долгие. Мы жили недалеко от угла, и я
смотрела, как люди входят в закусочную и выходят и как взад-вперед ездят
трамваи. Я думала, этот день никогда не кончится, а потом вдруг заметила,
что уже вечер. Все фонари горели, на улице было множество людей. Я
чувствовала такую усталость, и ноги у меня как свинцом налились. "Почему
ты не зажжешь газ?" - спросила я Теда. "Зажечь?" - спросил он. "Что толку
сидеть в темноте?" - сказала я. Он зажег газ и закурил трубку. Я знала,
что это ему помогает. А я просто сидела и смотрела на улицу. Не могу
понять, что на меня тогда нашло. Я почувствовала, что сойду с ума, если
буду сидеть в этой комнате. Я захотела пойти куда-нибудь, где светло и
много народу. Я хотела уйти от всего, что Тед думал и чувствовал. У нас
было только две комнаты. Я пошла в спальню; там все еще стояла девочкина
кроватка, но я не могла на нее смотреть. Я надела шляпку и вуаль и
переоделась, а потом вернулась к Теду. "Пойду пройдусь", - сказала я. Тед
посмотрел на меня. По-моему, он заметил, что я надела свое новое платье,
и, может быть, по тому, как я это сказала, он понял, что без него мне
будет лучше. "Ладно", - сказал он. В книге он заставил меня идти через
парк, но на самом деле было не так. Я дошла до вокзала Виктория и на
извозчике доехала до Черинг-Кросс. Это стоило всего шиллинг. Потом я пошла
по Стрэнду. Что я буду делать - это я придумала еще до того, как вышла на
улицу. Вы помните Гарри Ретфорда? Так вот, он тогда играл в театре
"Эделфи", он был там второй комик. Ну, я подошла к служебному входу и
передала ему, что я здесь. Гарри Ретфорд мне всегда нравился. По-моему, он
был не очень щепетилен и всегда довольно-таки свободно относился ко всяким
денежным делам, но он всегда умел рассмешить и при всех его недостатках
был на редкость хороший человек. Вы знали, что его убили на бурской войне?
- Нет, не знал; знал только, что он исчез, и никто не видел больше его
имени на афишах. Я думал, может быть, он занялся каким-нибудь бизнесом или
чем-то в этом роде.
- Нет, он сразу пошел на войну. Его убили под Ледисмитом. Я подождала
немного, потом он спустился, и я сказала: "Гарри, давай сегодня гульнем.
Как насчет ужина у Романо?" - "Хорошая идея, - сказал он. - Подожди здесь,
как только спектакль кончится, я разгримируюсь и спущусь". Мне стало легче
уже от того, что я его увидела; он играл бегового жучка, и мне было смешно
даже просто смотреть на него в этом клетчатом костюме и шляпе набекрень, с
красным носом. Ну, я подождала до конца спектакля, потом он вышел, и мы
отправились в "Романо". "Хочешь есть?" - спросил он меня. "Умираю с
голоду", - ответила я, да так оно и было. "Закажем все самое лучшее, -
сказал он, - и наплевать на расходы. Я сказал Биллу Террису, что иду
ужинать со своей любимой девушкой, и стрельнул у него пару фунтов". -
"Давай выпьем шампанского", - говорю я. "Да здравствует вдовушка!" -
говорит он. Не знаю, бывали ли вы в старину у Романо. Там было
замечательно. Все актеры туда ходили, и публика со скачек, и девушки из
"Гэйти". Хорошее было место. И потом сам Романо - Гарри знал его, и он
подошел к нашему столику. Обычно он говорил на смешном ломаном английском,
я думаю, притворялся, потому что знал, что это смешно. А если кто-нибудь
из его знакомых оказывался на мели, всегда давал пятерку взаймы. "Как
малышка?" - спросил Гарри. "Лучше", - сказала я. Я не хотела говорить ему
правду. Вы знаете, какие странные эти мужчины: есть такие вещи, которых
они не понимают. Я уверена, Гарри подумал бы, что это ужасно: что я пошла
с ним ужинать, когда бедная девочка лежит в больнице мертвая. Он очень
сочувствовал бы и все такое, но мне не это нужно было: я хотела смеяться.
Рози закурила сигарету, которую вертела в руках.
- Знаете, иногда, когда женщина рожает, муж не выдерживает, идет и
берет какую-нибудь другую женщину. Потом, когда она об этом узнает, а она
узнает до странности часто, она устраивает ужасные сцены, говорит, как это
можно, чтобы человек сделал такую вещь, когда ей так плохо, и что это
невозможно стерпеть. А я всегда говорю, что нечего быть дурочкой. Это не
значит, что он ее не любит и за нее не переживает: ничего это не значит -
просто нервы. Если бы он не переживал, ему ничего такого и в голову бы не
пришло. Я знаю, потому что именно так я тогда себя чувствовала. Когда мы
кончили ужинать, Гарри сказал: "Ну, что дальше?" - "А что дальше?" -
спросила я. В те времена никаких танцулек не было, и пойти было некуда. "А
что, если зайти ко мне посмотреть фотографии?" - говорит Гарри. "Почему бы
и нет", - говорю я. У него была крохотная квартирка на Чэринг-Кросс-роуд -
две комнаты, ванная и маленькая кухонька, мы поехали туда, и я осталась
там на ночь. Когда я утром вернулась домой, завтрак был уже готов и Тед
только что сел за стол. Я решила про себя, что, если он скажет хоть слово,
я ему устрою скандал. Мне было все равно, что будет дальше. Я и раньше
зарабатывала на жизнь и была готова делать это снова. Я бы в два счета
собрала вещи и тут же от него бы ушла. Но он только взглянул на меня. "Как
раз вовремя, - говорит. - Я только что собирался съесть твою сосиску". Я
села и налила ему чаю, а он продолжал читать газету. Позавтракали мы и
пошли в больницу. Он так и не спросил, где я была. Не знаю, что он об этом
думал. Он все то время был ко мне ужасно добр. Я чувствовала себя
совершенно несчастной, и мне казалось, что я не смогу это пережить, а он
делал все, что мог, чтобы мне было легче.
- И что вы подумали, когда прочитали книгу? - спросил я.
- Ну, когда я увидела, что он почти все знает про ту ночь, мне стало не
по себе. Но что меня больше всего удивило - это то, что он вообще об этом
написал. Я думала - чего-чего, а уж этого он в книгу не вставит. Странные
вы люди, писатели.
Тут зазвонил телефон. Рози сняла трубку.
- О, мистер Вануцци, как мило с вашей стороны, что вы позвонили! Дела
идут хорошо, спасибо. Ну, и сама хороша, если вам так угодно. В моем
возрасте лишним комплиментом не брезгуют.
Она углубилась в разговор, который, судя по ее тону, носил шутливый и
отчасти игривый характер. Я не очень вслушивался и, так как разговор
оказался долгий, погрузился в размышления о жизни писателя. Она полна
испытаний. Сначала ему приходится терпеть нужду и равнодушие; потом,
достигнув кое-какого успеха, он должен безропотно принимать все капризы
судьбы, которые с этим связаны. Он целиком зависит от ветреной публики. Он
отдан на милость журналистов, которые хотят брать у него интервью, и
фотографов, которые хотят его фотографировать; на милость редакторов,
которые выколачивают из него рукописи, и сборщиков налогов, которые
выколачивают из него подоходный налог; на милость высокопоставленных
персон, которые приглашают его на обед, и секретарей всяких обществ,
которые приглашают его читать лекции; на милость женщин, которые хотят
выйти за него замуж, и женщин, которые хотят с ним развестись; на милость
юнцов, которые норовят получить у него роль, и незнакомцев, которые
норовят получить у него денег взаймы; на милость словообильных леди,
которые просят совета в своих семейных делах, и серьезных молодых людей,
которые просят ответа в своих литературных поисках; на милость агентов,
издателей, антрепренеров, зануд, почитателей, критиков и своей собственной
совести. Но есть у него одно возмещение. Что бы ни лежало у него на сердце
- тревожные мысли, скорбь о смерти друга, безответная любовь, уязвленное
самолюбие, гнев на измену человека, к которому он был добр, короче - какое
бы чувство или какая бы мысль его ни смущали - ему достаточно лишь
записать это чувство или эту мысль черным по белому, использовать как тему
рассказа или как украшение очерка, чтобы о них забыть. Писатель -
единственный на свете свободный человек.
Рози положила трубку и повернулась ко мне.
- Это один из моих кавалеров. Я вечером иду играть в бридж, и он
позвонил сказать, что заедет за мной на своей машине. Он, конечно,
итальяшка, но очень мил. У него была большая бакалейная лавка в Нью-Йорке,
но сейчас он отошел от дел.
- А вы никогда не думали еще раз выйти замуж?
- Нет.
Она улыбнулась.
- Не то чтобы мне не делали предложений. Мне просто и так хорошо. Я на
это вот как смотрю: за старика я выходить не хочу, а выйти за молодого в
мои годы было бы глупо. Я славно пожила в свое время, и хватит с меня.
- А почему вы бежали с Джорджем Кемпом?
- Ну, он мне всегда нравился. Я ведь знала его задолго до того, как
познакомилась с Тедом. Конечно, я никогда не думала, что мне удастся выйти
за него замуж. Во-первых, он уже был женат, а потом ему нужно было думать
о своем положении. А когда он в один прекрасный день пришел и сказал, что
все пропало, что он разорен и вот-вот будет приказ о его аресте, и что он
едет в Америку, и не поеду ли я с ним, - что ж я могла поделать? Не могла
же я его отпустить в такую даль одного, может быть, без денег, - ведь он
всегда был такой важный, жил в собственном доме и ездил в собственной
тележке. Работать-то я не боялась.
- Я иногда думаю, что только его одного вы и любили, - предположил я.
- Пожалуй, отчасти так и есть.
- Не могу понять, что вы в нем такого нашли?
Взгляд Рози упал на портрет на стене, которого я почему-то до сих пор
не заметил. Это была увеличенная фотография Лорда Джорджа в резной
позолоченной рамке. Судя по внешности, он снялся вскоре после переезда в
Америку - возможно, когда они поженились. Он был изображен по колено, в
длинном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, и цилиндре, лихо сдвинутом
набекрень. В петлице у него красовалась крупная роза, под мышкой он держал
трость с серебряным набалдашником, а в правой руке - большую дымящуюся
сигару. У него были густые усы с нафабренными концами, нахальный взгляд, и
выглядел он высокомерным и важным. Его галстук был заколот булавкой в виде
подковы, усыпанной бриллиантами. Он походил на трактирщика, который
вырядился в свой лучший костюм, чтобы пойти на дерби.
- Я вам скажу, - ответила мне Рози. - Он всегда был такой образцовый
джентльмен.