того мужа), потому  что  миссис  Хадсон
была наделена великолепным лондонским народным юмором. За словом в  карман
она не лезла, выражалась живо, словарь ее был  обширен,  и  в  нем  всегда
находилась какая-нибудь смешная метафора или меткое  замечание.  Она  была
образцом добропорядочности, никогда не потерпела бы в  своем  доме  женщин
("Никогда не знаешь, что у них на уме, вечно мужчины, мужчины, мужчины,  и
чаи всякие, и дверь открывать приходится, и воду им носи, и не знаю что"),
но в разговоре, не моргнув глазом, пользовалась довольно рискованными  для
того времени выражениями. Про нее можно было сказать то же самое, что  она
говорила про Мэри Ллойд:  "Что  мне  нравится  -  с  ней  не  соскучишься.
Случается, ходит по самому краешку, ан не  соскользнет".  От  своих  шуток
миссис Хадсон сама получала  большое  удовольствие  и,  по-моему,  охотнее
разговаривала со своими квартирантами, чем с  мужем,  потому  что  он  был
человек серьезный ("Так и должно быть, - говорила она, - он и в процессиях
ходит, и на свадьбах бывает, и на похоронах, и  все  такое")  и  не  питал
большой склонности к шуткам. "Я ему что говорю: смейся, пока можно,  а  то
помрешь, похоронят, тогда уж не посмеешься".
   Юмор никогда не покидал миссис Хадсон,  и  история  ее  вражды  с  мисс
Бьючер, которая  сдавала  комнаты  в  доме  четырнадцать,  была  настоящей
комической эпопеей, продолжавшейся из года в год.  "Она  старая  сварливая
кошка, но, поверьте мне, жаль будет, если господь как-нибудь ее  приберет.
Хотя что он с ней будет делать, ума не приложу. Немало она меня  посмешила
в свое время".
   У миссис Хадсон были очень плохие зубы, и в течение двух или  трех  лет
она с невероятной комической изобретательностью обсуждала вопрос о том, не
стоит ли ей их вырвать и вставить искусственные.
   - Я что сказала Хадсону вчера? Он мне: "Да пойди ты вырви их, и дело  с
концом", а я ему: "А о чем же мне тогда говорить?"
   Я не видел миссис Хадсон уже два  или  три  года.  В  последний  раз  я
заходил к ней, получив записку, в которой она приглашала меня заглянуть на
чашку доброго чая и сообщала: "Хадсон умер, вот уже три месяца  в  субботу
будет, и было ему семьдесят девять лет, а Джордж и Эстер Вам  с  почтением
кланяются". Джордж был ее сын  -  теперь  уже  взрослый  мужчина,  рабочий
Вуличского арсенала; мать в течение двадцати лет твердила, что он  вот-вот
приведет в дом жену. А Эстер была прислуга за все, которую  миссис  Хадсон
наняла незадолго до того, как я с ней расстался, и все еще говорила о  ней
- "эта моя паршивая девчонка".
   Когда я  только  поселился  у  миссис  Хадсон,  ей  было  порядочно  за
тридцать, а с тех пор прошло тридцать пять  лет  -  и  все  равно  сейчас,
проходя не спеша по Грин-парку, я не допускал и мысли,  что  ее  вдруг  не
окажется в живых: настолько она  стала  неотъемлемой  частью  воспоминаний
моей юности. Я спустился по ступенькам, и мне открыла дверь Эстер - теперь
уже женщина под пятьдесят  и  изрядно  пополневшая,  но  в  ее  застенчиво
улыбающемся лице все еще оставалось что-то от  легкомыслия  той  "паршивой
девчонки". Когда я вошел в гостиную, миссис Хадсон штопала Джорджу носки и
сняла очки, чтобы взглянуть на меня.
   - Никак, это мистер Эшенден! И кто бы мог подумать?  Эстер,  кипит  там
чайник? Ведь вы выпьете со мной чашечку чаю?
   Миссис Хадсон немного  отяжелела  с  тех  пор,  как  я  впервые  с  ней
познакомился, и ее движения стали помедленнее, но в волосах  ее  почти  не
было седины, а глаза, черные и блестящие, как пуговицы, сверкали весельем.
Я сел в ветхое маленькое кресло, обитое коричневой кожей.
   - Ну, как дела, миссис Хадсон? - спросил я.
   - Да жаловаться не на что - разве что не такая уж я теперь молодая, как
была, - отвечала она. - Уж не могу столько делать, как в то  время,  когда
вы тут жили. Теперь я джентльменам не готовлю обед - только завтрак.
   - Вы все комнаты сдаете?
   - Слава богу, все.
   Благодаря возросшим ценам миссис  Хадсон  теперь  получала  за  комнаты
больше, чем в мое время, и, я  думаю,  жила  хотя  и  скромно,  но  вполне
обеспеченно. Но, конечно, теперь у людей и потребности побольше.
   -  Вы  не   поверите,   сначала   пришлось   устроить   ванную,   потом
электричество, а потом вынь да положь им телефон. Не знаю уж, что  им  еще
понадобится.
   - Мистер Джордж говорит, не пора ли миссис Хадсон подумать об отдыхе, -
сказала Эстер, накрывавшая на стол.
   - Не лезь не в свое дело, девчонка, - резко ответила миссис  Хадсон.  -
На кладбище отдохну. Подумайте только  -  чтобы  я  жила  совсем  одна,  с
Джорджем и Эстер; ведь и поболтать будет не с кем.
   - Мистер Джордж говорит, ей надо бы снять домик за городом и  жить  там
одной, - продолжала Эстер, ничуть не смутившись.
   - Нечего ко мне приставать с этим загородом. Прошлым летом доктор велел
мне поехать за город на шесть недель. Я чуть не  померла,  поверьте.  Этот
вечный шум - и птицы все время поют, и  петухи  кричат,  и  коровы  мычат,
просто сил нет. Проживите с мое в тишине и спокойствии  -  и  вы  тоже  не
сможете привыкнуть к такому шуму и крику.
   В нескольких домах отсюда проходила Воксхолл-Бридж-роуд, по  которой  с
грохотом и звоном мчались трамваи, ревели грузовики, гудели такси. Но если
миссис Хадсон и слышала эти  звуки,  они  были  голосом  Лондона,  который
убаюкивал ее, как мать баюкает колыбельной песенкой беспокойного ребенка.
   Я оглядел уютную, скромную, небогатую гостиную, где так  долго  прожила
миссис  Хадсон,  и  подумал,  нельзя  ли  что-нибудь  для   нее   сделать.
Единственное, что пришло мне в голову, - это граммофон, но я заметил,  что
он у нее уже есть.
   - Что бы вам хотелось иметь, миссис Хадсон? - спросил я.
   Она задумчиво поглядела на меня своими блестящими глазами, похожими  на
бусины.
   - Да уж не знаю;  разве  что,  пожалуй,  здоровья  и  сил  еще  лет  на
двадцать, чтобы я могла и дальше работать...
   Я как будто не сентиментален, но,  услышав  этот  неожиданный,  хотя  и
такой характерный для нее ответ,  я  почувствовал,  что  у  меня  к  горлу
подступил комок.
   Когда пришло время уходить, я спросил, нельзя  ли  посмотреть  комнаты,
где я прожил пять лет.
   - Эстер, сбегай наверх, посмотри, дома ли мистер Грэхем. Если его  нет,
конечно, можно их посмотреть.
   Эстер  поспешила  наверх,  тут  же,  слегка  запыхавшись,  вернулась  и
сказала, что мистера Грэхема дома нет. Миссис  Хадсон  пошла  со  мной.  В
спальне стояла та же самая узкая железная кровать, на  которой  я  спал  и
предавался грезам, и тот же комод, и тот  же  умывальник.  Но  в  гостиной
царил мрачновато-мужественный спортивный дух: на стенах висели  фотографии
крикетных команд и гребцов в шортах, в углу стояли клюшки для гольфа, а на
каминной  полке  были  разбросаны  трубки  и  кисеты,  украшенные   гербом
колледжа. В мое  время  мы  верили  в  искусство  ради  искусства,  и  это
воплотилось в том, что я задрапировал каминную полку мавританским  ковром,
повесил  саржевые  занавески  ядовито-зеленого  цвета   и   увешал   стены
автотипиями картин Перуджино, Ван-Дейка и Гоббемы.
   - Была у вас склонность к искусству, а? - заметила миссис Хадсон не без
иронии.
   - Да, изрядная, - пробормотал я.
   Я не мог не почувствовать горечь, подумав о годах, прошедших с тех пор,
как я жил в этой комнате, и обо всем, что было со мной за это  время.  Вот
за этим столом я съедал свой обильный завтрак и скудный обед,  читал  свои
медицинские книги и писал свой первый роман. Вот в этом кресле  я  впервые
прочел  Вордсворта  и  Стендаля,  елизаветинских  драматургов  и   русских
романистов, Гиббона, Босуэлла, Вольтера и Руссо. "Кто сиживал здесь  после
меня? - подумал я. - Студенты-медики, клерки, молодежь,  пробивающая  себе
дорогу в Сити, и пожилые  люди,  вернувшиеся  из  колоний  или  неожиданно
выброшенные в мир крахом старого дома?" Что-то в этой комнате было  такое,
от чего у меня, как сказала бы миссис Хадсон, мурашки по  спине  забегали.
Все надежды,  которые  здесь  рождались,  все  светлые  видения  будущего,
страсти молодости, сожаления, разочарования,  усталость,  смирение  -  так
много было перечувствовано здесь столь многими людьми, что  этот  обширный
мир человеческих эмоций,  казалось,  придал  комнате  какую-то  загадочную
индивидуальность. Не знаю почему,  но  мне  представилась  некая  женщина,
которая стоит на распутье, оглядываясь назад и держа  палец  на  губах,  а
другой рукой манит вперед. Эти смутные чувства передались и миссис Хадсон,
потому что она усмехнулась и характерным жестом потерла свой длинный нос.
   - Ну и занятные же  люди,  -  сказала  она.  -  Вспомнить  только  всех
джентльменов, что тут у меня жили, - вы бы не поверили, если бы  я  вам  о
них кое-что рассказала. Один чуднее другого. Иногда лежу в кровати,  думаю
о них и смеюсь. Конечно, совсем никуда не годился бы этот мир, если бы  не
над чем было посмеяться, но, боже мой, жильцы - это уж чересчур!



        "13"

   Я прожил у миссис Хадсон года два,  прежде  чем  снова  повстречался  с
Дриффилдами. Жизнь я вел очень размеренную, весь день проводил в больнице,
а около шести возвращался пешком на Винсент-сквер. У Ламбетского  моста  я
покупал "Стар" и читал, пока мне не подавали обед. Потом  я  час  или  два
занимался серьезным чтением, потому  что  был  старательным,  вдумчивым  и
трудолюбивым молодым человеком, а потом писал  романы  и  пьесы,  пока  не
приходило время ложиться спать. Не знаю, почему в тот день, в конце  июня,
рано освободившись в больнице, я решил пройтись по Воксхолл-Бридж-роуд.  Я
любил шумную суматоху этой улицы. Ее грязноватая жизнерадостность  приятно
возбуждала - возникало чувство, что вот-вот, в любую минуту, с вами  может
произойти какое-нибудь приключение. Я шагал,  погруженный  в  раздумье,  и
вдруг услышал, как кто-то меня окликнул.  Я  остановился  -  и,  к  своему
изумлению, увидел перед собой улыбающуюся миссис Дриффилд.
   - Не узнаете? - вскричала она.
   - Ну что вы, конечно, миссис Дриффилд!
   И хотя я был уже взрослый, я почувствовал, что краснею, как  будто  мне
шестнадцать лет. Я растерялся. С моими  -  увы!  -  вполне  викторианскими
представлениями о честности я был очень шокирован  поведением  Дриффилдов,
сбежавших из Блэкстебла, не  заплатив  долгов.  Это  казалось  мне  весьма
непорядочным. Я глубоко переживал тот  стыд,  который,  по  моему  мнению,
должны были испытывать они, и был поражен, что  миссис  Дриффилд  способна
разговаривать с человеком, который знает об этом позорном случае. Если  бы
я заметил ее приближение, я бы отвернулся, предполагая,  что  она  захочет
избежать унизительной встречи со мной; но она протянула мне руку  с  явной
радостью.
   - Как я рада видеть живую душу из Блэкстебла, - сказала она.  -  Вы  же
знаете, мы уезжали оттуда в такой спешке.
   Она засмеялась, и я тоже; но ее смех был веселым и детски радостным,  а
мой, я это чувствовал, - несколько напряженным.
   - Я слышала, там был большой шум, когда узнали,  что  мы  смылись.  Тед
чуть не помер со смеху, когда ему об этом рассказывали.  Что  говорил  ваш
дядюшка?
   Я быстро взял нужный тон. Мне не хотелось, чтобы она  приняла  меня  за
человека, лишенного чувства юмора.
   - Ну, вы же знаете, он так старомоден.
   - Да, вот этим и плох Блэкстебл.  Нужно  было  их  расшевелить.  -  Она
дружелюбно взглянула на меня. - А вы здорово выросли с тех пор, как я  вас
видела. И даже усы отрастили!
   - Да, - ответил я,  закрутив  их,  насколько  позволяла  длина.  -  Уже
давным-давно.
   - Как летит время, правда? Четыре года назад вы были совсем мальчик,  а
теперь - настоящий мужчина.
   - Ну, конечно, - ответил я с некоторым высокомерием. - Мне  ведь  почти
двадцать один.
   Я посмотрел на миссис Дриффилд. На ней была очень  маленькая  шляпка  с
перьями и светло-серое платье с пышными рукавами и длинным треном. На  мой
взгляд, выглядела она шикарно. Я всегда думал, что у нее очень милое лицо,
но тут впервые заметил, что она просто красавица. Ее глаза были еще синее,
чем мне помнилось, а кожа - как слоновая кость.
   - Знаете, мы живем тут за углом, - сказала она.
   - И я тоже.
   - Мы живем на Лимпус-роуд. Мы тут почти с самого отъезда из Блэкстебла.
   - Ну, а я живу на Винсент-сквер уже почти два года.
   - Я знала, что вы в Лондоне. Мне сказал Джордж Кемп, и я часто  думала,
где же вы. Вы не проводите меня домой? Тед будет очень рад вас видеть.
   - С удовольствием, - ответил я.
   По  дороге  она  рассказала,  что  Дриффилд  теперь   стал   редактором
литературного отдела одного  еженедельника;  его  последняя  книга  прошла
гораздо лучше всех остальных, и он надеялся получить  изрядный  аванс  под
следующую. Казалось, она  знает  почти  все  блэкстеблские  новости,  и  я
вспомнил, что  в  содействии  их  бегству  подозревали  Лорда  Джорджа.  Я
догадался, что он время от времени им  пишет.  Я  заметил,  что  встречные
мужчины иногда заглядываются на миссис Дриффилд, и мне  пришло  в  голову,
что они, наверное, тоже считают ее красавицей. Я шел очень важный.
   Лимпус-роуд,  длинная,  широкая,   прямая   улица,   идет   параллельно
Воксхолл-Бридж-роуд.  Дома  на  ней  все  одинаковые   -   оштукатуренные,
выкрашенные  в  блеклые  цвета,  солидные,  с   внушительными   портиками.
Вероятно, когда-то они строились для людей с положением в лондонском Сити,
но улица или потеряла свою респектабельность, или же так  и  не  привлекла
нужных жильцов, и теперь какая-то потертая на  вид,  выглядит  так,  будто
робко прячется  от  посторонних  взглядов  и  в  то  же  время  втихомолку
предается разгулу, - как человек, который видел лучшие  времена  и  теперь
любит  слегка  под  хмельком  разглагольствовать  о  том,  какое   высокое
положение прежде занимал.
   Дом, где жили Дриффилды, был выкрашен  в  тускло-красный  цвет.  Миссис
Дриффилд ввела меня в узкий темный коридор, отворила дверь и сказала:
   - Входите. Я скажу Теду, что вы здесь.
   Она пошла дальше по коридору, а я вошел в гостиную. Дриффилды  занимали
полуподвальный и  первый  этажи  дома,  которые  снимали  у  дамы,  жившей
наверху. Комната, куда я вошел, выглядела так, будто ее  обставили  всякой
всячиной, купленной на распродажах. Тут были тяжелые бархатные занавеси  с
длинной бахромой, все в  сборках  и  фестонах,  и  позолоченный  гарнитур,
обитый желтым  шелком,  с  множеством  пуговиц,  а  посередине  комнаты  -
огромный пуф. В позолоченных  шкафчиках  со  стеклянными  дверцами  стояло
множество мелочей - фарфор, фигурки из слоновой кости,  деревянные  резные
украшения, индийская бронза; на  стенах  висели  большие  картины  маслом,
изображавшие шотландские долины, оленей и охотников.
   Через минуту миссис Дриффилд  привела  мужа,  и  он  радостно  со  мной
поздоровался. На нем был  поношенный  альпаковый  сюртук  и  серые  брюки;
бороду он сбрил, оставив только эспаньолку и усы. Я впервые  заметил,  как
он мал ростом;  но  выглядел  он  достойнее,  чем  раньше.  Что-то  в  нем
напоминало иностранца - я подумал, что  для  писателя  он  выглядит  очень
солидно.
   - Ну, что вы думаете о нашем новом пристанище? - спросил он.  -  Богато
выглядит, правда? По-моему, это внушает доверие.
   Он с довольным видом огляделся.
   - А там, дальше, у Теда есть кабинет, где он может писать,  а  внизу  у
нас столовая, - сказала миссис  Дриффилд.  -  Мисс  Каул  много  лег  была
компаньонкой одной титулованной дамы и когда та  умерла,  то  оставила  ей
свою мебель. Видите, какое здесь все добротное, правда? Сразу  видно,  что
это из дома джентльмена.
   - Рози влюбилась в эту квартирку,  как  только  ее  увидела,  -  сказал
Дриффилд.
   - Да, и ты тоже, Тед.
   - Мы так долго жили  в  стесненных  обстоятельствах;  для  разнообразия
приятно пожить в роскоши. Мадам Помпадур, и все такое.
   Когда я уходил, меня радушно пригласили приходить еще, сказав, что  они
принимают каждую субботу после обеда и к ним заглядывают  всякие  люди,  с
которыми мне будет интересно встретиться.



        "14"

   Я пришел. Мне понравилось. Я опять пришел. Осенью, вернувшись в  Лондон
на занятия, я стал заходить сюда каждую  субботу.  Здесь  я  знакомился  с
миром литературы и искусства. Я держал в строгом секрете то, что дома  сам
много писал; мне было очень интересно встречаться с людьми,  которые  тоже
пишут, и я слушал их разговоры как  зачарованный.  Всякие  люди  приходили
сюда: в те времена редко кто ездил по выходным за город, над  гольфом  еще
смеялись, и в субботу после обеда почти всем было нечего делать. Не думаю,
чтобы к Дриффилдам ходили по-настоящему крупные фигуры; во всяком  случае,
из всех художников, писателей и музыкантов, которых я здесь  встречал,  не
могу припомнить ни одного, чья репутация выдержала бы испытание  временем;
но общество собиралось образованное и живое. Здесь  можно  было  встретить
молодых актеров, мечтавших получить роль, и пожилых певцов, жалующихся  на
немузыкальность   англичан;   композиторов,   которые    исполняли    свои
произведения на маленьком пианино Дриффилдов,  шепотом  приговаривая,  что
по-настоящему это звучит  только  на  большом  концертном  рояле;  поэтов,
которые после  больших  уговоров  соглашались  прочесть  одну  только  что
написанную вещичку, и художников, которые сидели  без  заказов.  Время  от
времени  обществу  придавала  некоторый  блеск  какая-нибудь  титулованная
персона; правда, это бывало редко: в те дни аристократия еще не увлекалась
богемной жизнью, и если какая-нибудь высокопоставленная особа и появлялась
в обществе художников, то обычно потому, что  из-за  скандального  развода
или карточных осложнений жизнь в собственной  среде  становилась  для  нее
(или для него) не совсем приятной. Теперь мы все это  изменили.  Одним  из
самых  больших  благодеяний,   какие   принесло   с   собой   обязательное
образование,  стало  широкое  распространение  занятий  литературой  среди
высших кругов  и  дворянства.  Когда-то  Хорэс  Уолпол  составил  "Каталог
писателей королевской и благородной крови"; в наши дни такой труд оказался
бы  размером  с  энциклопедию.  Титул,  даже   благоприобретенный,   может
прославить чуть ли не любого писателя, и можно смело утверждать,  что  нет
лучшего пропуска в мир литературы, чем благородное происхождение.
   Иногда мне даже приходило в голову, что  теперь,  когда  палата  лордов
неизбежно будет  вскоре  распущена,  было  бы  неплохо  законом  закрепить
литературные занятия за ее членами, их женами и детьми. Это  будет  щедрая
компенсация  пэрам  со  стороны  британского  народа  за   их   отказ   от
наследственных привилегий. Она станет средством к жизни для  тех  (слишком
многих), кого разорила приверженность к общественной деятельности, то есть
к содержанию хористок, скаковых лошадей и к игре  в  железку,  и  приятным
занятием для остальных, кто в ходе естественного отбора стал не годным  ни
на что иное, кроме управления  Британской  империей.  Но  наш  век  -  век
специализации, и если мой проект будет принят, то ясно, что к еще  большей
славе английской  литературы  послужит  закрепление  различных  жанров  за
определенными кругами высшего общества.  Поэтому  я  предложил  бы,  чтобы
более скромными видами литературы занималась знать помельче,  а  бароны  и
виконты посвятили себя исключительно журналистике и драме.  Художественная
проза могла бы стать привилегией графов. Они уже доказали свои способности
к тому нелегкому искусству, а число их столь  велико,  что  им  вполне  по
плечу  удовлетворить  спрос.  Маркизам  можно  смело  оставить  ту   часть
литературы, которая известна (я так и не знаю почему) под названием  belle
lettres [беллетристика (фр.)]. Она, может быть, и  не  столь  прибыльна  с
денежной точки зрения, но ей свойственна некоторая  возвышенность,  вполне
соответствующая этому романтическому титулу.
   Вершина литературы - поэзия.