ным талантом. Снобы  презирают  популярность;  они  даже  склонны
утверждать, будто это доказательство посредственности;  но  они  забывают,
что потомство делает свой  выбор  не  среди  неизвестных  авторов  данного
периода, а среди тех, кто пользовался известностью. Может  случиться,  что
появится некий великий  шедевр,  заслуживающий  бессмертия,  но,  если  он
увидел свет мертворожденным, потомство о нем так ничего и  не  узнает.  Не
исключено,  что  потомки  отправят  в   макулатуру   все   наши   нынешние
бестселлеры, но выбирать им придется все-таки  из  них.  А  слава  Эдуарда
Дриффилда, во всяком случае, не меркнет. Мне его романы кажутся  скучными;
на  мой  взгляд,  они  затянуты;  на  меня   не   производят   впечатления
мелодраматические события, которыми он пытается оживить  гаснущий  интерес
читателя; но что у него есть - так это искренность. В  его  лучших  книгах
чувствуется биение жизни, и нет среди них такой,  где  бы  вы  не  ощутили
присутствия загадочной личности автора. Первое время его превозносили  или
ругали за реализм; критики в зависимости от своих  взглядов  либо  хвалили
его за правдивость, либо  упрекали  в  грубости.  Но  с  тех  пор  реализм
перестал вызывать  споры,  и  читатель  сейчас  легко  преодолевает  такие
препятствия, которые устрашили бы его всего лишь поколение назад.
   Те, кто читает эти страницы, может  быть,  помнят  передовую  статью  в
"Таймс  литерари  сапплмент",  появившуюся  по  случаю  смерти  Дриффилда.
Воспользовавшись его романами в качестве повода,  автор  воспел  настоящий
гимн прекрасному. На всякого, кто читал статью,  не  могли  не  произвести
впечатления  ее  высокопарные  периоды,  напоминающие  возвышенную   прозу
Джереми Тейлора, ее благоговение и благочестие, короче,  все  эти  высокие
чувства,  выраженные  стилем,  витиеватым  без  излишеств  и  нежным   без
слащавости. Статья была  сама  по  себе  исполнена  прекрасного.  Если  же
кто-нибудь скажет, что Эдуард Дриффилд был некоторым образом юморист и что
в этой хвалебной статье не помешала бы острота-другая,  то  на  это  нужно
будет возразить, что она представляла собой как-никак надгробное слово.  К
тому же хорошо известно, что Прекрасное не  очень  благосклонно  к  робким
авансам Юмора. Когда Рой Кир говорил со мной о Дриффилде, он заявил,  что,
каковы бы ни были его недостатки, их искупает чувство прекрасного, которым
проникнуты его книги. Сейчас, вспоминая наш разговор, я думаю, что  именно
это замечание меня больше всего возмутило.
   Тридцать лет назад в литературных кругах была мода на бога. Вера в него
считалась хорошим вкусом,  а  журналисты  пользовались  им  для  украшения
слога. Потом мода на бога прошла (как ни странно, вместе с модой на крикет
и пиво), и начался культ Пана.  В  сотнях  книг  его  раздвоенное  копытце
оставляло след на траве; поэты видели его в сумерках  лондонских  улиц,  а
литературные дамы Серрея - эти нимфы  индустриального  века  -  загадочным
образом лишались невинности в его грубых объятиях и духовно уже  не  могли
стать прежними. Но прошла мода и  на  Пана,  и  теперь  его  место  заняло
Прекрасное. Его находят в отдельной фразе, в рыбном  блюде,  в  собаке,  в
погоде,  в  картине,  в  поступке,  в  платье.  Когорты  молодых   женщин,
написавших по одной добротной многообещающей повести каждая, щебечут о нем
всякая на свой манер - иносказательно или игриво, пылко или очаровательно.
А окончившие Оксфорд, но все еще окутанные ореолом его славы молодые люди,
которые учат нас на страницах еженедельников,  что  мы  должны  думать  об
искусстве, о жизни и о  вселенной,  небрежно  расшвыривают  это  слово  по
убористым страницам своих статей. Оно уже безнадежно изношено - боже  мой,
как  безжалостно  его  затрепали!  Идеал  можно  называть  по-разному,   и
прекрасное  -  лишь  одно  из  его  имен.  Может  быть,  этот  шум  вокруг
прекрасного - всего лишь крик отчаяния  тех,  кому  не  по  себе  в  нашем
героическом мире машин, а их  тяга  к  прекрасному,  к  этой  крошке  Нелл
нынешнего   века,   стыдящегося   своих   чувств,   не   что   иное,   как
сентиментальность?  Может  быть,  следующее   поколение,   которое   лучше
приспособится к напряженной современной жизни, будет искать вдохновения не
в бегстве от действительности, а в приятии ее?
   Не знаю, как другие, но про себя могу  сказать,  что  долго  заниматься
созерцанием прекрасного не  могу.  По-моему,  ни  один  поэт  не  ошибался
больше, чем Китс в  первой  строчке  "Эндимиона".  Насладившись  волшебным
ощущением, которое доставило мне нечто прекрасное, я быстро отвлекаюсь;  я
не верю людям, которые говорят, что могут часами как зачарованные смотреть
на какую-нибудь картину. Прекрасное - это экстаз: оно так же  просто,  как
голод. О нем, в сущности, ничего не расскажешь. Оно - как аромат розы: его
можно  понюхать,  и  все.  Вот  почему  так  утомительны  все  критические
рассуждения об искусстве -  если  не  считать  тех,  которые  не  касаются
прекрасного и поэтому не имеют  отношения  к  искусству.  Все,  что  может
сказать критик по поводу "Положения во гроб" Тициана -  картины,  которая,
может  быть,  больше  всех  в  мире  исполнена  чистой  красоты,   -   это
посоветовать вам пойти на нее посмотреть. Все остальное,  что  он  скажет,
будет или историей, или биографией, или чем-нибудь еще. Но люди  связывают
с прекрасным другие  качества  -  возвышенность,  человечность,  нежность,
любовь, потому что само прекрасное  не  может  их  надолго  удовлетворить.
Прекрасное - это совершенство, а совершенство (такова уж природа человека)
лишь ненадолго задерживает наше внимание.  Математик,  который,  посмотрев
"Федру", спросил: "Qu'est ce que ca prouve?" [А что это доказывает? (фр.)]
- был не  таким  уж  дураком,  как  обычно  считают.  Никто  еще  не  смог
объяснить, почему дорический храм в Пестуме более  прекрасен,  чем  стакан
холодного пива, если  только  не  привлекать  соображений,  не  имеющих  к
прекрасному  никакого  отношения.  Прекрасное  -  это  тупик.  Это  горная
вершина, достигнув которой дальше идти некуда. Вот  почему  нас,  в  конце
концов, больше очаровывает Эль Греко, чем Тициан, несовершенство  Шекспира
нам ближе, чем безупречность Расина. О прекрасном написано слишком  много.
Вот почему я написал немного еще. Прекрасное - это то,  что  удовлетворяет
эстетический инстинкт. Но кому нужно полное удовлетворение? Только  тупицы
считают, что от добра добра не ищут. Будем откровенны: прекрасное  немного
скучно.
   Но все, что  писали  критики  про  Эдуарда  Дриффилда,  было,  конечно,
сплошной чепухой. Не реализм, придававший жизненность  его  произведениям,
составлял его выдающееся достоинство, не красота, которой  они  исполнены,
не четко очерченные образы мореплавателей, не поэтические описания  болот,
шторма и  штиля  или  уютных  деревушек,  -  этим  достоинством  была  его
долговечность.  Уважение  к  возрасту  -  одна  из   самых   замечательных
человеческих черт, и я думаю, что не ошибусь, если скажу, что ни  в  одной
стране она не проявляется так заметно, как у  нас.  Другие  нации  нередко
относятся к старости с платоническим почтением и любовью;  у  нас  же  это
проявляется на практике.  Кто,  кроме  англичан,  способен  заполнять  зал
Ковент-Гардена, чтобы послушать престарелую  безголосую  примадонну?  Кто,
кроме англичан, готов платить за удовольствие смотреть  на  таких  дряхлых
танцоров, что они еле передвигают ноги,  да  еще  говорить  друг  другу  в
антракте: "Вот это да; а вы знаете, что ему  уже  под  шестьдесят?"  Но  в
сравнении с политическими деятелями и писателями это просто  мальчишки,  и
мне часто кажется, что jeune-premier [герой-любовник (фр.)],  если  он  не
наделен из ряда вон выходящим добродушием, должен  с  горечью  подумывать,
что ему в семьдесят лет придется закончить свою  карьеру,  а  общественный
деятель  и  писатель  в  этом  возрасте  только  входят  в   самую   пору.
Сорокалетний политик становится  к  семидесяти  государственным  деятелем.
Именно в этом возрасте, когда он слишком стар,  чтобы  быть  клерком,  или
садовником,  или  полицейским  судьей,  он   созревает   для   руководства
государством. Это не так уж  удивительно,  если  вспомнить,  что  с  самой
глубокой древности старики внушают молодым, что они  умнее,  -  а  к  тому
времени,  как  молодые  начинают  понимать,  какая  это  чушь,  они   сами
превращаются в стариков, и им выгодно поддерживать это заблуждение.  Кроме
того, каждый, кто вращался в политических кругах, не мог не заметать,  что
если судить по результатам, то для управления страной не требуется  особых
умственных способностей. Но вот почему писатели заслуживают  тем  большего
почета, чем старше они становятся, - это давно приводит меня в недоумение.
Одно время я думал, что похвалы,  расточаемые  им  тогда,  когда  они  уже
двадцать лет как не написали ничего интересного,  объясняются  в  основном
тем, что более молодые люди, уже  не  боясь  их  конкуренции,  без  опаски
превозносят  их  достоинства:  хорошо  известно,  что  хвалить   человека,
соперничество которого вам не грозит, - часто очень хороший способ ставить
палки в колеса тому, чьей конкуренции вы опасаетесь. Но это слишком низкое
мнение о человеческой природе, а я ни за что на свете не хотел бы  навлечь
на себя обвинения в дешевом цинизме. По  зрелом  размышлении  я  пришел  к
выводу, что причина всеобщих рукоплесканий,  скрашивающих  последние  годы
писателя, который превысил обычную продолжительность  человеческой  жизни,
на самом деле в том, что интеллигентные  люди  после  тридцати  лет  вовсе
ничего не читают. И по мере того, как они стареют, книги, прочитанные  ими
в молодости, окрашиваются  радужными  воспоминаниями  того  времени,  и  с
каждым годом их автору приписываются все большие достоинства. Он, конечно,
должен продолжать писать, чтобы не быть забытым  публикой.  Он  не  должен
думать, что достаточно написать один-два шедевра; он должен  подвести  под
них пьедестал из сорока  -  пятидесяти  книг,  не  представляющих  особого
интереса. На это нужно  время.  Производительность  писателя  должна  быть
такой, чтобы оглушить читателя массой, если уж нельзя удержать его интерес
качеством.
   И если, как я полагаю, долговечность - это тоже гениальность,  то  мало
кто в наше время оказался  наделенным  ею  в  такой  степени,  как  Эдуард
Дриффилд. Когда он был всего лишь шестидесятилетним юнцом (и  просвещенная
публика уже с ним покончила), его положение в литературном мире было всего
лишь респектабельным; лучшие судьи хвалили его, но  умеренно,  а  молодежь
была склонна над ним  подтрунивать.  Все  соглашались,  что  он  не  лишен
таланта, но никому не приходило  в  голову,  что  он  -  слава  английской
литературы.  Потом   он   отпраздновал   свой   семидесятилетний   юбилей;
литературный мир слегка заволновался - как гладь Индийского океана,  когда
где-то вдалеке назревает тайфун. Стало очевидно, что все  эти  годы  среди
нас жил великий романист, о чем мы и не подозревали. В библиотеках  начали
хватать его книги, и сотни писак из Блумсбери, Челси и  других  мест,  где
собираются  литераторы,   принялись   строчить   одобрительные   рецензии,
исследования, очерки, труды -  краткие  и  легкомысленные  или  длинные  и
серьезные - о  его  романах.  Они  переиздавались  -  полными  собраниями,
избранными произведениями, дешевыми  и  роскошными  изданиями.  Его  стиль
анализировали, его философию изучали, его технику разбирали.  В  семьдесят
пять все единодушно признали Эдуарда Дриффилда гением. К  восьмидесяти  же
он стал Великим Корифеем английской литературы и это положение сохранял до
самой смерти.
   Теперь мы с грустью видим, что занять его место некому. Есть  несколько
писателей, которым за семьдесят, - они, очевидно, полагают, что могли бы с
удобством расположиться на пустующем троне. Но им явно чего-то не хватает.
   Эти воспоминания, которые я так долго излагал, пронеслись  передо  мной
очень быстро. Они шли вперемежку -  то  какой-нибудь  случай,  то  обрывок
предшествовавшего ему разговора, а я  расположил  их  последовательно  для
удобства читателя и еще потому, что не терплю беспорядка.  При  этом  меня
удивило, что я даже в таком отдалении явственно помню, как выглядели  люди
и даже что они говорили, но очень смутно - как они были одеты. Я, конечно,
знаю, что сорок лет назад одежда, особенно женская, сильно  отличалась  от
нынешней, но если я и помню ее, то не по собственным  впечатлениям,  а  по
картинам и фотографиям, которые видел много позже.
   Я все еще был погружен в эти  праздные  мысли,  когда  услышал,  как  у
дверей остановилось такси, раздался звонок,  и  через  секунду  послышался
раскатистый голос Элроя Кира, который говорил швейцару, что у него со мной
назначена встреча. Он вошел  -  большой,  толстый  и  добродушный,  и  его
энергия в ту же минуту сокрушила хрупкое здание, выстроенное мной из давно
ушедшего прошлого. Как неистовый  мартовский  ветер,  он  принес  с  собой
агрессивное и неизбежное настоящее.
   - Я как раз думал, - сказал  я,  -  кто  мог  бы  сменить  Дриффилда  в
качестве Великого Корифея английской литературы,  -  и  вот  вы  приехали,
чтобы разрешить мое недоумение.
   Он весело рассмеялся, но в его глазах мелькнуло подозрение.
   - Не думаю, чтобы кому-нибудь это было по плечу, - ответил он.
   - А вы сами?
   - О мой милый, но мне ведь еще нет пятидесяти. Давайте подождем еще лет
двадцать пять.
   Он засмеялся снова, но при этом все время смотрел мне в глаза.
   - Никогда не могу угадать, разыгрываете вы меня или нет.
   Вдруг он опустил взгляд.
   - Конечно, иногда думаешь о будущем. Все, кто сейчас  на  самом  верху,
лет на пятнадцать - двадцать старше меня. Они не вечны, а кто их  заменит?
Конечно, есть Олдос; он намного моложе меня, но не очень крепок  здоровьем
и, по-моему, не очень следит за собой. Если не считать случайностей  -  то
есть если вдруг не  объявится  какой-нибудь  гений,  который  смешает  все
карты, то я,  пожалуй,  лет  через  двадцать  -  двадцать  пять  неизбежно
останусь  без  всяких  соперников.  Нужно  только  продолжать  работать  и
пережить всех остальных.
   Рой опустился своим могучим телом в кресло моей хозяйки, и я  предложил
ему виски с содовой.
   - Нет, я никогда не пью спиртного раньше шести, - сказал он и оглянулся
вокруг. - Занятное у вас жилье.
   - Это верно. Так о чем вы хотели со мной поговорить?
   - Я думал поболтать с вами об  этом  приглашении  миссис  Дриффилд.  По
телефону довольно трудно все объяснить. Дело в том, что  я  взялся  писать
биографию Дриффилда.
   - О! Почему вы не сказали сразу?
   Я преисполнился к Рою самых дружеских чувств. Было приятно,  что  я  не
ошибся в нем, когда заподозрил, что он пригласил меня на  обед  не  просто
ради моего общества.
   - Я тогда еще не решил. Миссис Дриффилд очень на этом  настаивает.  Она
будет помогать мне чем может. Она предоставляет мне все материалы, какие у
нее есть. Она собирала их много лет. Это  нелегкое  дело,  и  сделать  его
кое-как я просто не могу себе позволить. Но если я справлюсь, это принесет
мне большую пользу. Люди очень уважают писателя, который время от  времени
создает что-нибудь серьезное. На свои критические работы я  ухлопал  много
сил, а денег они не принесли никаких, но я ни минуты об этом не жалею. Без
них я бы не имел такого положения, какое имею сейчас.
   - По-моему, это очень хороший замысел. Последние двадцать лет вы  знали
Дриффилда ближе, чем кто бы то ни было.
   - Да, пожалуй. Но когда мы познакомились, ему было уже за шестьдесят. Я
написал ему, как восхищен его книгами, и он пригласил меня  к  себе.  А  о
раннем периоде его жизни я ничего не знаю. Миссис Дриффилд часто  наводила
его на разговор об этих временах и подробно записывала,  что  он  говорил.
Потом есть  дневники,  которые  он  несколько  раз  принимался  вести,  и,
конечно, многое в его  романах  явно  автобиографично.  Но  есть  огромные
пробелы. Я скажу вам, какую книгу я хочу написать; нечто о личной жизни, с
множеством тех мелких подробностей, которые, знаете, согревают человека, и
все это будет переплетено с исчерпывающим разбором его литературных  работ
- конечно, не тяжеловесным, но доброжелательным, тщательным  и...  тонким.
Над этим, конечно,  придется  поработать,  но  миссис  Дриффилд,  кажется,
думает, что я справлюсь.
   - Я уверен, что справитесь, - вставил я.
   - А почему бы и нет? - сказал Рой. - Я критик, я писатель. У меня  явно
есть для этого кое-какие литературные данные. Но у меня ничего не  выйдет,
если мне не будут помогать все, кто может.
   Я начал понимать, зачем я здесь понадобился, но  постарался,  чтобы  на
моем лице ничего не отразилось. Рой наклонился ко мне.
   - Я тогда спросил вас, не собираетесь ли вы  написать  сами  что-нибудь
про Дриффилда, и вы сказали, что нет. Это определенно?
   - Конечно.
   - Тогда вы не возражаете  против  того,  чтобы  предоставить  мне  свои
материалы?
   - Но у меня нет никаких материалов!
   - Ну, бросьте, - добродушно сказал Рой тоном врача, который уговаривает
ребенка открыть ротик. - Когда он жил в Блэкстебле,  вы,  наверное,  много
виделись.
   - Я был тогда еще мальчишкой.
   - Но вы, наверное, чувствовали в нем что-то необычное. В конце  концов,
каждый, кто общался с Дриффилдом хотя бы полчаса, не мог  не  видеть,  что
имеет  дело  с  необыкновенной  личностью.  Это  должен  был  понять  даже
шестнадцатилетний мальчик - а вы, вероятно,  были  более  наблюдательны  и
восприимчивы, чем обычно бывают люди в этом возрасте.
   - Не знаю, показалась бы его личность необыкновенной, если бы за ней не
стояла его репутация. Как вы думаете, если вы появитесь на морском курорте
под видом мистера Аткинса, бухгалтера, приехавшего лечить больную  печень,
вы произведете на людей впечатление необыкновенной личности?
   - Думаю, они скоро поняли бы, что я  не  просто  обычный  бухгалтер,  -
ответил  Рой  с  улыбкой,  которая  лишила  его  слова   всякого   оттенка
самодовольства.
   - Так вот, я могу сказать вам одно: больше всего меня тогда  поразил  в
Дриффилде ужасно кричащий костюм, который он носил. Мы часто  катались  на
велосипеде, и мне всегда было немного не по себе, когда меня с ним видели.
   - Теперь это звучит комично. А о чем он говорил?
   - Не знаю. Ни о чем в особенности. Он очень интересовался  архитектурой
и о сельском хозяйстве говорил, а если попадался  какой-нибудь  уютный  на
вид трактир, он обычно предлагал остановиться на пять минут  и  выпить  по
стакану пива, а потом болтал с хозяином про урожай, про цены  на  уголь  и
все такое.
   Я продолжал в том же духе, хотя  по  лицу  Роя  было  заметно,  что  он
разочарован. Он слушал, но ему было неинтересно;  а  я  обратил  внимание,
что, когда ему неинтересно, у него становится сердитый вид. Но хоть я и не
помнил, чтобы Дриффилд  когда-нибудь  сказал  что-нибудь  значительное  во
время этих наших долгих прогулок,  в  моей  памяти  прекрасно  сохранились
связанные  с  ними  незабываемые  ощущения.   У   Блэкстебла   была   одна
особенность: хотя он стоял на морском берегу между длинным галечным пляжем
и прибрежным болотом, но стоило пройти всего с полмили  от  моря,  как  вы
попадали в самую сельскую местность во всем Кенте. Дороги извивались между
обширными плодородными зелеными полями и рощами огромных коренастых вязов,
скромно-величавых, как старые  добрые  кентские  фермерши,  краснощекие  и
дюжие, растолстевшие на хорошем масле, домашнем хлебе,  сливках  и  свежих
яйцах. А иногда дорога превращалась просто в тропинку между густыми живыми
изгородями из боярышника, а с обеих сторон  над  ней  свешивались  зеленые
вязы, так, что, если посмотреть вверх, видна только узкая полоска голубого
неба. Воздух был теплым и свежим, и когда вы ехали по такой  тропинке,  то
казалось, что весь мир застыл неподвижно и что  жи