нбери. Я
был поражен, когда услышал разговоры о  красоте  Рози,  и,  когда  Эдуарду
говорили, как она хороша, а он на мгновение взглядывал на нее, я  следовал
его примеру. Лайонел Хильер был художник и  просил  Рози  позировать  ему.
Когда он рассказывал  о  картине,  которую  собирался  писать  с  Рози,  и
объяснял мне, что он в ней видит, я слушал его с глупым видом, озадаченный
и смущенный. Гарри Ретфорд знал одного из модных фотографов  того  времени
и, договорившись о каких-то особых условиях, повел Рози сниматься.  Спустя
неделю-другую мы получили отпечатки и долго их разглядывали. Я еще никогда
не видел Рози в вечернем платье. Оно было  из  белого  атласа,  с  длинным
треном, пышными рукавами и низким вырезом; причесана она  была  тщательнее
обычного и совсем не походила на ту крепкую молодую женщину  в  соломенной
шляпке и крахмальной блузке, которую я впервые встретил на  Джой-лейн.  Но
Лайонел Хильер нетерпеливо отшвырнул фотографии.
   - Дрянь, - сказал он. - Разве может быть Рози на фотографиях похожа  на
себя? В ней самое главное - краски. - Он повернулся  к  ней.  -  Рози,  вы
знаете, что ваши краски - это чудо из чудес?
   Она молча взглянула на него, но ее полные красные губы сложились  в  ту
самую детскую, озорную улыбку.
   - Если я смогу передать хотя бы намек на  это,  я  прославлюсь  на  всю
жизнь, - сказал он. - Все жены богатых  биржевиков  приползут  ко  мне  на
коленях и будут умолять меня нарисовать их так же.
   Вскоре я узнал,  что  Рози  ему  позирует.  Я  еще  никогда  не  был  в
мастерской художника и считал ее вратами  в  мир  романтики.  Но  когда  я
спросил, нельзя ли мне зайти взглянуть, как продвигается  картина,  Хильер
сказал, что пока не хочет никому ее показывать. Это был тридцатипятилетний
человек с цветущей внешностью,  похожей  на  портрет  Ван-Дейка,  если  бы
изысканность в нем заменить добродушием. Он был чуть выше среднего  роста,
строен, носил пышную гриву черных волос, длинные усы и  эспаньолку.  Ходил
он в испанских плащах и широкополых сомбреро. Он долго жил в  Париже  и  с
восхищением рассказывал о художниках, про которых мы  и  не  слыхивали:  о
Моне, Сислее, Ренуаре; а о сэре Фредерике Лейтоне, мистере  Алма-Тадема  и
мистере Дж.-Ф.Уоттсе, которыми в глубине души восхищались мы, отзывался  с
презрением. Я часто подумываю, что с ним сталось потом. Несколько  лет  он
провел в Лондоне, пытаясь пробить себе дорогу, но,  по-видимому,  потерпел
неудачу и уехал во Флоренцию. Мне говорили, что у него там  художественная
школа,  но,  когда  много  лет  спустя  я  туда  попал  и  начал   о   нем
расспрашивать, я так и не нашел никого, кто бы о нем слыхал.  По-моему,  у
него был кое-какой талант,  потому  что  я  до  сих  пор  явственно  помню
написанный им портрет Рози  Дриффилд.  Интересно,  что  случилось  с  этим
портретом. Погиб ли он или  затерялся,  прислоненный  лицом  к  стене,  на
чердаке лавки старьевщика в Челси? Мне хотелось бы верить,  что  он  нашел
себе место хотя бы в какой-нибудь провинциальной художественной галерее.
   Когда я наконец получил  разрешение  зайти  посмотреть  на  портрет,  я
совсем осрамился. Мастерская Хильера  находилась  на  Фулхэм-роуд,  позади
ряда лавок, и в нее вел темный, вонючий коридор. Дело было  в  воскресенье
днем,  в  марте,  погода  стояла  прекрасная,  и  я  шел  туда  пешком   с
Винсент-сквер по пустынным улицам. Хильер  жил  в  мастерской;  там  стоял
большой диван, где он спал, а сзади была крохотная комната, где он готовил
завтрак, мыл кисти и, я полагаю, мылся сам.
   Когда я вошел, Рози была все еще в том же платье, в котором позировала,
и они пили чай. Хильер открыл мне дверь и, не выпуская моей  руки,  подвел
меня к большому полотну.
   - Вот она, - сказал он.
   Он написал Рози во весь рост, чуть меньше натуральной величины, в белом
шелковом вечернем платье. Картина была совсем не похожа на  привычные  мне
академические портреты. Я не знал,  что  сказать,  и  ляпнул  первое,  что
пришло мне в голову:
   - А когда она будет готова?
   - Она готова, - ответил он.
   Я покраснел до ушей, чувствуя себя  полным  идиотом.  Тогда  я  еще  не
приноровился со знанием дела судить о работах современных художников, как,
льщу себя мыслью, умею сейчас. Если бы это было здесь уместно,  я  бы  мог
написать отличное маленькое руководство,  которое  позволило  бы  любителю
искусства,  к  полному  удовлетворению  художников,  высказаться  о  самых
разнообразных проявлениях творческого инстинкта.  Например,  произнесенное
от всего сердца  "Вот  это  да!"  -  показывает,  что  вы  признаете  мощь
безжалостного реалиста; "Это так искренне!" - скрывает ваше замешательство
при  виде   раскрашенной   фотографии   вдовы   олдермена;   тихий   свист
свидетельствует о вашем  восхищении  работой  постимпрессиониста;  "Очень,
очень занятно" - выражает ваши чувства по поводу кубиста; "О!" - означает,
что вы потрясены, а "А!" - что у вас захватило дух.
   - Очень похоже. - Это было все, на что я был способен тогда.
   - Вы слишком привыкли к бонбоньеркам, - сказал Хильер.
   - По-моему, это замечательно, - быстро  возразил  я,  защищаясь.  -  Вы
пошлете ее в Академию?
   - Что вы! Я мог бы еще послать ее в Гровнор.
   Я перевел взгляд с картины на Рози, потом снова на картину.
   - Встаньте в позу, Рози, - сказал Хильер, - пусть он на вас посмотрит.
   Она поднялась на подставку. Я глядел то на нее, то на картину. В сердце
у меня что-то странно шевельнулось, будто кто-то  мягко  погрузил  в  него
острый нож, но это вовсе не было неприятно: я ощутил легкую,  но  какую-то
сладкую боль, а потом у меня вдруг ослабели ноги. Не могу понять, помню ли
я сейчас живую Рози или Рози с той картины, потому что, когда  я  думаю  о
ней, она представляется мне не в блузке и шляпке, как я ее увидел впервые,
и не в каком-нибудь другом костюме, что я на ней потом видел,  а  в  белом
шелке, который написал Хильер, с черным бархатным бантом в волосах и в той
позе, какую он ей велел принять.
   Я никогда не знал точно, сколько Рози лет; по моим примерным  подсчетам
получается, что тогда ей было тридцать пять. Но выглядела она куда моложе.
На ее лице не было ни единой морщины, и кожа  оставалась  гладкой,  как  у
ребенка. Не думаю, чтобы ее черты лица отличались особой правильностью. Во
всяком случае, в них не было аристократической утонченности знатных  леди,
чьи фотографии в то время продавались во  всех  лавках;  они  были  скорее
грубоваты. Короткий, чуть толстоватый нос, небольшие глаза,  крупный  рот;
но глаза ее были васильковой голубизны, и они улыбались вместе  с  губами,
очень яркими и чувственными, и я никогда не видел  улыбки  более  веселой,
дружеской и милой. Держалась Рози от природы немного  угрюмо  и  замкнуто,
но, когда она улыбалась,  эта  замкнутость  вдруг  становилась  бесконечно
привлекательной. В  лице  ее  не  играли  краски;  оно  было  только  чуть
смугловатое, а под глазами лежала легкая синева. Светло-золотистые  волосы
она причесывала по тогдашней моде, вверх от лба с замысловатой челкой.
   - Чертовски трудно ее писать, - сказал Хильер, глядя то на нее,  то  на
свою картину. - Видите ли, она вся золотая,  и  лицо  и  волосы,  а  общий
колорит все равно вовсе не золотистый, а серебристый.
   Я понимал, что он  хочет  сказать.  Она  вся  светилась,  но  не  ярким
солнечным, а скорее бледным лунным сиянием, и если все же сравнивать ее  с
солнцем, то с солнцем в  белом  утреннем  тумане.  Хильер  поместил  ее  в
середине полотна, и она стояла,  опустив  руки  с  повернутыми  к  зрителю
ладонями, слегка  откинув  голову,  что  особенно  подчеркивало  жемчужную
прелесть ее груди и шеи. Она стояла, как  актриса,  вышедшая  кланяться  и
смущенная  неожиданными  аплодисментами,  но  в  ней  было  что-то   столь
девственное, столь неуловимо весеннее, что такое сравнение  теряло  всякий
смысл. Это бесхитростное существо никогда не  знало  ни  грима,  ни  света
рампы. Она стояла, как дева, созревшая для любви, простодушно предлагающая
себя возлюбленному, выполняя предназначение Природы. Поколение, к которому
принадлежала Рози, не боялось некоторой пышности линий; она была  стройна,
но груди ее были полными, а бедра  -  хорошо  обрисованными.  Когда  позже
картину увидела миссис Бартон Траффорд, она сказала, что  Рози  напоминает
ей жертвенную телку.



        "15"

   Вечерами Эдуард Дриффилд работал, а Рози делать было нечего,  и  она  с
удовольствием ходила куда-нибудь то с одним, то с другим из своих  друзей.
Она любила роскошь. Квентин Форд, располагавший средствами, заезжал за ней
на извозчике и возил ее обедать к Кеттнеру или в  "Савой",  для  чего  она
наряжалась в самые шикарные  свои  платья.  Гарри  Ретфорд,  хоть  у  него
никогда не было и шиллинга, тоже вел себя так, как будто был при  деньгах,
и тоже возил ее в экипаже и угощал обедами у Романо или в каком-нибудь  из
ресторанчиков Сохо, входивших в моду. Он был актер, и неплохой,  но  очень
привередливый, и часто сидел без работы. Ему было лет  тридцать.  Это  был
человек с некрасивым, но симпатичным лицом и отрывистой манерой  говорить,
благодаря которой все его слова казались остроумными. Рози нравилось,  как
легко он относится к жизни, как лихо носит свои костюмы, сшитые у  лучшего
портного Лондона  и  неоплаченные,  как  безрассудно  может  поставить  на
какую-нибудь лошадь пять фунтов, которых у него нет, и как  щедро  швыряет
деньги  направо  и  налево,  если  выиграет.  Он  был  весел,   обаятелен,
тщеславен, хвастлив и не слишком щепетилен.  Рози  рассказывала  мне,  что
однажды он заложил часы, чтобы пригласить ее на обед, а потом  занял  пару
фунтов у возглавлявшего труппу премьера, который предоставил  им  место  в
театре, и пригласил его же с ними поужинать.
   Но она с таким же удовольствием ходила и в мастерскую Лайонела Хильера,
где  они  вместе  жарили  себе  отбивные,  а  потом  проводили  вечер   за
разговорами. И только очень редко она обедала со мной. Обычно я заходил за
ней, уже пообедав на Винсент-сквер, а она обедала с Дриффилдом.  Потом  мы
садились на автобус и ехали в мюзик-холл.  Мы  ходили  то  в  один,  то  в
другой, то в "Павильон", то в "Тиволи", иногда -  в  "Метрополитен",  если
хотели посмотреть какой-нибудь определенный номер, но больше всего  любили
"Кентербери". Места там были недорогие, а программа хорошая. Мы заказывали
пару пива, я  курил  трубку,  а  Рози  восхищенно  разглядывала  огромный,
темный, прокуренный зал, битком набитый обитателями южного Лондона.
   - Мне нравится "Кентербери", - говорила она. - Там так уютно.
   Я обнаружил, что  она  -  большая  любительница  чтения.  Ей  нравилась
история, но не всякая, а только определенного рода - биографии  королев  и
королевских  любовниц,  и  она  с  детским  удивлением  рассказывала   мне
необыкновенные вещи, о которых читала. Она была прекрасно знакома со всеми
шестью  супругами  короля  Генриха  VIII,  знала  всю  подноготную  миссис
Фицгерберт и леди Гамильтон. Ее неутолимая  любознательность  простиралась
от Лукреции Борджиа до жен Филиппа Испанского и  включала  длинный  список
любовниц французских королей. Она знала всех, и  про  каждую  из  них,  от
Агнес Сорель до мадам Дюбарри, знала все.
   - Люблю читать про настоящую жизнь, - говорила она. - А романы  мне  не
нравятся.
   Любила она и  посплетничать  про  Блэкстебл,  и  мне  казалось,  что  и
ходить-то со мной ей нравится потому, что я сам оттуда. Она, похоже, знала
все, что там происходит.
   - Я езжу туда раз в две-три  недели  повидаться  с  матерью,  -  как-то
сказала она. - Всего на один вечер.
   - В Блэкстебл? - удивился я.
   - Нет, не в Блэкстебл, - улыбнулась она. - Туда меня пока что не тянет.
В Хэвершем. Мать приезжает туда повидаться со  мной.  Я  останавливаюсь  в
гостинице, где раньше работала.
   Она никогда не отличалась разговорчивостью. Часто,  погожими  вечерами,
когда мы решали пройтись из мюзик-холла пешком, она всю дорогу молчала. Но
молчание ее было задушевным и  уютным.  Оно  не  исключало  вас  из  круга
занимавших ее мыслей; наоборот,  вы  становились  частью  всеохватывающего
довольства жизнью.
   Однажды я говорил о ней с Лайонелом Хильером  и  сказал,  что  не  могу
понять, как она превратилась из свежей молодой женщины крестьянского вида,
которую я знал в Блэкстебле, в это очаровательное  существо,  чью  красоту
теперь признавали практически все. (Были люди, которые соглашались с  этим
не без оговорок. "Конечно, у нее прекрасная фигура, - говорили они, - но я
не очень люблю такие лица" А другие говорили: "О да, очень красива; хорошо
бы еще, если бы она была более утонченной".)
   - Могу объяснить это вам в двух словах,  -  сказал  Лайонел  Хильер.  -
Когда вы впервые ее встретили, она  была  всего  лишь  свежей,  миловидной
девицей. Красавицей сделал ее я.
   Не помню, что я ответил, - знаю только, что какую-то непристойность.
   - Ну вот! Это говорит только о  том,  что  вы  ничего  не  понимаете  в
красоте. Никто не обращал особого внимания на Рози, пока я не увидел ее  в
образе серебристого солнца. Пока я ее не написал,  никто  не  догадывался,
что у нее красивейшие в мире волосы.
   - А ее шея, грудь, осанка, телосложение - все это тоже вы сделали?
   - Ну да, черт возьми, именно я!
   Когда  Хильер  говорил  о  Рози  при  ней,  она  слушала  с   улыбчивой
серьезностью, и на ее бледных щеках появлялся  слабый  румянец.  По-моему,
сначала, когда он заговаривал с ней о  ее  красоте,  она  думала,  что  он
просто ее разыгрывает; но и потом, когда она убедилась, что это не так,  и
когда он написал ее в серебристо-золотых тонах, особенного впечатления  на
нее это не произвело. Ей было немного забавно,  она,  конечно,  испытывала
удовольствие и отчасти удивление, но  голову  ей  это  не  вскружило.  Она
считала его немного сумасшедшим. Я нередко задумывался над  тем,  было  ли
между ними что-нибудь. Я  не  мог  забыть  всего,  что  слышал  о  Рози  в
Блэкстебле, и того, что видел в нашем  саду;  я  подумывал  и  о  Квентине
Форде, и о Гарри Ретфорде. Я следил за тем, как они с ней себя ведут.  Она
обращалась  с  ними  не  то  чтобы  фамильярно  -  скорее  по-приятельски:
совершенно открыто, при всех, договаривалась о встречах и  поглядывала  на
них с той озорной детской улыбкой, которая, как я теперь обнаружил,  таила
в  себе  такую  необъяснимую  прелесть.  Иногда,  сидя  с  ней   рядом   в
мюзик-холле, я заглядывал ей в лицо; не думаю, чтобы я был влюблен в  нее,
мне просто было приятно-спокойно сидеть с ней и глядеть на бледное  золото
ее волос и кожи. Конечно, Лайонел Хильер был прав: самое удивительное было
то, что это золото каким-то странным образом напоминало о лунном свете.  В
ней  чувствовалась  безмятежность  летнего  вечера,  когда  свет  медленно
меркнет на безоблачном небе. Ее безбрежное спокойствие было не монотонным,
а таким же полным жизни, как море у берегов Кента,  гладкое  и  сверкающее
под  августовским  солнцем.  Она  напоминала  мне  сонатину  какого-нибудь
старинного итальянского  композитора,  задумчивую,  но  изысканно-игривую,
проникнутую журчащим весельем, в котором легким, трепещущим эхом  все  еще
звучит  недавний  вздох.  Иногда,  ощутив  на   себе   мой   взгляд,   она
поворачивалась и несколько мгновений смотрела мне прямо в лицо.  При  этом
она не говорила ни слова. О чем она думала, я не знал.
   Помню, однажды я зашел за Рози на Лимпус-роуд, и горничная, сказав, что
хозяйка еще не готова, попросила меня подождать в гостиной. Рози вошла вся
в черном бархате, в  модной  шляпе,  увенчанной  страусовыми  перьями  (мы
собирались в "Павильон", и она по этому случаю приоделась). Выглядела  она
такой красивой, что у меня перехватило дыхание. Я  был  потрясен.  Платья,
которые  тогда  носили,  придавали  женщине  достоинство,  и  было  что-то
удивительно привлекательное в том, как ее девственная красота (иногда  она
была  похожа  на  замечательную  статую  Психеи  в  неаполитанском  музее)
оттенялась величавостью ее наряда. Ее отличала одна особенность,  которая,
по-моему, встречается очень редко,  -  кожа  у  нее  под  глазами,  слегка
голубоватая,  всегда  была  влажной.  Временами  я  не  верил,   что   это
естественная влага, и как-то спросил ее, не втирает  ли  она  под  глазами
вазелин: это  выглядело  именно  так.  Она  улыбнулась,  вынула  платок  и
протянула мне.
   - Вытрите и посмотрите, - сказала она.
   Однажды вечером, когда мы возвращались из "Кентербери" и я, прощаясь  с
ней у дверей, протянул ей руку, она негромко  засмеялась  и  прильнула  ко
мне.
   - Дурачок, - сказала она.
   И поцеловала меня  в  губы.  Этот  поцелуй  не  был  ни  поспешным,  ни
страстным. Ее губы, ее полные яркие губы  были  прижаты  к  моим  как  раз
столько времени, чтобы я мог ощутить их  форму,  их  тепло,  их  мягкость.
Потом, по-прежнему  не  спеша,  она  отстранилась,  молча  открыла  дверь,
скользнула в дом и исчезла. Я так  удивился,  что  не  мог  произнести  ни
слова. Я просто, как дурак, принял ее поцелуй,  не  почувствовав  никакого
возбуждения. Потом я повернулся и пошел домой, а в ушах у  меня  продолжал
звучать ее смешок. Он был не презрительным и не обидным, а  откровенным  и
дружеским, как будто она засмеялась потому, что я ей нравлюсь.



        "16"

   После этого я целую неделю  никуда  не  ходил  с  Рози.  Она  ездила  в
Хэвершем провести вечер с матерью, потом была занята в  Лондоне.  А  потом
она попросила меня пойти с ней в Хеймаркетский театр. Там шла очень модная
пьеса и билетов не было, поэтому мы решили пойти на ненумерованные места в
партер. Мы закусили бифштексом и стаканом пива в кафе  "Монико",  а  потом
стали ждать вместе с толпой. В те времена правильных очередей  не  бывало,
и, когда открывали двери, начиналась страшная толкотня  и  давка.  Изрядно
вспотевшие, запыхавшиеся и  несколько  помятые,  мы  наконец  пробились  и
заняли места.
   Обратно мы шли пешком через Сент-Джеймс-парк. Ночь была так хороша, что
мы присели на скамейку. При свете звезд  лицо  и  волосы  Рози  как  будто
слегка светились. Вся она излучала дружелюбие,  одновременно  искреннее  и
нежное (я не очень удачно это выразил, но я  не  знаю,  как  передать  это
ощущение). Она была как серебристый ночной цветок, благоухающий только под
лучами луны. Я обнял ее за талию, она повернулась ко мне, и  на  этот  раз
поцеловал ее я. Она не двинулась; ее мягкие алые губы  подались  с  тихой,
страстной покорностью, как вода озера принимает лунный свет.
   Не знаю, сколько времени мы там сидели. Вдруг она сказала:
   - Я ужасно проголодалась.
   - Я тоже, - засмеялся я.
   - Не подкрепиться ли нам где-нибудь жареной рыбой?
   - Пожалуй.
   В те времена я хорошо знал Вестминстер - тогда еще  не  модный  квартал
парламентариев и прочих важных персон, а захолустный, бедный уголок. Когда
мы, выйдя из парка, перешли  Виктория-стрит,  я  повел  Рози  в  лавку  на
Хорсферри-роу,  где  торговали  жареной  рыбой.   Было   уже   поздно,   и
единственным  человеком,  которого  мы  встретили,  был   кучер   экипажа,
ожидавший кого-то на улице. Мы заказали рыбу с картошкой и  бутылку  пива.
Зашла какая-то бедная женщина, которая купила на два пенса рыбы  и  унесла
ее, завернув в клочок бумаги. Мы ели с аппетитом.
   Наш обратный путь лежал через Винсент-сквер, и, когда мы проходили мимо
моего дома, я сказал ей:
   - Может быть, зайдете на минуту? Вы еще не видели, как я живу.
   - А ваша хозяйка? Я не хочу, чтобы у вас были неприятности.
   - О, она спит как убитая.
   - Ну, зайдем ненадолго.
   Я тихо открыл ключом дверь и провел Рози за руку по  темному  коридору.
Войдя в свою гостиную, я зажег газ. Рози сняла шляпку и крепко почесала  в
голове. Потом она поискала глазами зеркало, но я старался следовать самому
изысканному вкусу и в свое время снял зеркало, висевшее над  камином,  так
что в этой комнате никт