музыкальных ревю и кинозвездах; читал в  газетах  сообщения  о  футбольных
матчах и состязаниях боксеров. А потом юношу уложили в постель, и  Эшенден
больше его не видел. Вызвали родственников, и  через  два  месяца  его  не
стало. Он умер без жалоб. Он понимал, что с ним происходит, не больше, чем
какое-нибудь животное. Несколько дней санаторием владело то  же  тягостное
чувство, какое бывает в тюрьме после казни одного из заключенных; а  потом
словно по уговору, повинуясь инстинкту самосохранения, все выбросили мысль
о юноше из головы: жизнь с ее неизменным распорядком, с питанием три  раза
в день, гольфом на миниатюрной площадке, принудительным отдыхом, ссорами и
обидами, сплетнями и мелочными неприятностями пошла своим чередом.  Кембл,
к ярости Маклеода, все так же пиликал на своей скрипке  модную  песенку  и
трогательную мелодию "Энни Лори". Маклеод  все  так  же  бахвалился  своим
искусством игры в бридж и  сплетничал  насчет  здоровья  и  нравственности
других. Мисс Аткин  все  так  же  злословила.  Генри  Честер  все  так  же
жаловался, что доктора уделяют ему мало внимания,  и  сетовал  на  судьбу,
которая с ним, человеком праведной  жизни,  сыграла  такую  подлую  шутку.
Эшенден все так же читал и со  снисходительным  любопытством  наблюдал  за
причудами своих страдающих братьев.
   Он сблизился с майором  Темплтоном.  Темплтону  было  на  вид  немногим
больше сорока, и в свое время он служил в королевской  гвардии,  но  после
войны ушел в отставку. Человек весьма состоятельный, он стал жить  в  свое
удовольствие. В сезон он участвовал в скачках, в сезон стрелял  куропаток,
в сезон травил лис. А когда все сезоны кончались, ехал в  Монте-Карло.  Он
рассказывал  Эшендену,  какие  крупные  суммы  выигрывал  и  проигрывал  в
баккара. Он был не прочь приволокнуться за женщинами и,  если  верить  его
рассказам, делал это не без успеха. Он любил хорошо поесть  и  выпить.  Он
знал по имени метрдотелей всех лучших лондонских ресторанов. Он был членом
полдюжины  клубов.  Много   лет   он   вел   бесполезную,   пустую   жизнь
самовлюбленного эгоиста, ту жизнь, которая в будущем, быть  может,  станет
немыслима, но ему тем не менее жилось легко и беззаботно. Однажды  Эшенден
полюбопытствовал, как бы поступил Темплтон, если бы можно было все  начать
сначала, и тот ответил, что поступил бы точно так же. Это  был  интересный
собеседник, веселый и беззлобно насмешливый, он  скользил  по  поверхности
явлений - не будучи способен на большее - легко, свободно  и  уверенно.  У
него всегда находился комплимент для поблекших  старых  дев  и  шутка  для
вспыльчивых пожилых джентльменов, потому что хорошие манеры  сочетались  в
нем с врожденной красотой души. В легкомысленном мире людей, которые имеют
больше денег, чем могут истратить, он чувствовал себя так  же  уверенно  и
свободно, как среди фешенебельных  особняков  Мэйфэра  [один  из  наиболее
фешенебельных жилых районов Лондона]. Он был  из  тех,  кто  всегда  готов
заключить пари, помочь другу или дать десятку нищему. Пусть он  сделал  не
так уж много добра, зато и зла сделал немного. Баланс его жизни сводился к
нулю. Но общаться с ним было куда приятнее, чем  со  многими  обладателями
более цельных характеров и достойных качеств. Теперь он был тяжело  болен.
Он умирал и знал это. Он относился к своему положению с  такой  же  легкой
улыбчивой беззаботностью, как и ко всему на свете. Он порядком покутил  на
своем веку и ни о чем не жалеет, правда, ему здорово не повезло -  схватил
туберкулез, но черт возьми, никто не вечен: ведь с таким же успехом он мог
погибнуть от вражеской пули или сломать себе шею, беря барьер.  Всю  жизнь
он придерживался правила: уплати проигрыш и забудь о нем. За  свои  деньги
он получил достаточно и теперь готов прикрыть лавочку. Вся его жизнь  была
сплошным праздником, но всякий праздник рано или поздно  кончается,  и  на
другой день не имеет особого значения, уехал ли ты домой на  рассвете  или
исчез, когда веселье было в разгаре.
   В отношении морали он стоял ниже всех  обитателей  санатория,  но  зато
один только он с искренней беспечностью принимал  неизбежное.  Он  открыто
презирал смерть, предоставляя другим считать его  легкомыслие  неприличным
или восхищаться его мужественным спокойствием.
   Поселившись в санатории, он меньше всего  предполагал,  что  здесь  его
ожидает такая любовь, какой он никогда в жизни  не  испытывал.  Романов  у
него было  множество,  но  настоящего  -  ни  одного.  Он  довольствовался
благопристойно  продажной  любовью  хористок  и  мимолетными   связями   с
женщинами не слишком строгого нрава, которых встречал в знакомых домах. Он
всегда стремился избежать всякой привязанности, которая  угрожала  бы  его
свободе. Его единственной целью в жизни было -  получить  возможно  больше
удовольствия, и там, где дело касалось  женщин,  бесконечное  разнообразие
его  вполне  устраивало  и  ничуть  не  смущало.  К  женщинам  его  влекло
постоянно. Даже с пожилыми дамами он не мог  разговаривать  без  ласкового
блеска в глазах и нежности в голосе. Он готов был на все, лишь бы  угодить
им. Они знали об этой его слабости, были приятно польщены и  испытывали  к
нему безотчетное доверие, совершенно, впрочем, неоправданное.  Однажды  он
обронил замечание, поразившее Эшендена своей проницательностью.
   - Всякий мужчина, знаете  ли,  может  добиться  женщины,  это  невелика
хитрость; но только мужчина, уважающий женщину, может расстаться с ней, не
унижая ее.
   За Айви Бишоп он начал ухаживать  просто  в  силу  привычки.  Она  была
моложе и красивее других женщин в санатории. На самом деле она была не так
молода, как показалось Эшендену при первом знакомстве,  ей  было  двадцать
девять, но последние восемь лет она кочевала из одного санатория в другой,
в Швейцарии, Англии и Шотландии, и тепличный  образ  жизни  помог  девушке
сохранить юную внешность, так что с виду ей вполне  можно  было  дать  лет
двадцать.  Весь  свой  жизненный  опыт  она  приобрела  в  этих   лечебных
заведениях и любопытным образом сочетала в себе поразительную наивность  с
не менее поразительной искушенностью. В сердечных делах для  нее  не  было
тайн. В нее влюблялось множество мужчин самых  различных  национальностей;
она принимала их ухаживания спокойно и слегка насмешливо и всегда находила
в себе довольно твердости, если они пытались зайти слишком далеко. Была  в
ней сила характера,  удивительная  в  столь  хрупком  существе,  и,  когда
доходило дело до игры в открытую, она умела высказать все, что  думала,  в
ясных, холодных и решительных выражениях. Айви была не прочь  пофлиртовать
с Джорджем Темплтоном. Она понимала, что это лишь игра, и  хотя  бывала  с
ним очень мила, однако ее шутливая непринужденность не оставляла  сомнений
в том, что она раскусила Темплтона и отнюдь не  намерена  смотреть  на  их
отношения серьезнее, чем он сам. Подобно Эшендену, Темплтон  каждый  вечер
ложился в шесть и обедал в своей комнате, а потому виделся с  Айви  только
днем. Они совершали вместе маленькие прогулки, в  другое  же  время  редко
оставались наедине. За завтраком завязывался общий  разговор  между  Айви,
Темплтоном, Генри Честером и  Эшенденом,  но  ясно  было,  что  не  мужчин
Темплтон так усердно старается развлечь. Эшендену казалось,  что  Темплтон
уже не просто волочится за Айви  от  скуки,  что  его  чувство  становится
глубже и искреннее. Трудно было понять, подозревает  ли  Айви  об  этом  и
принимает ли  происходящее  близко  к  сердцу.  Стоило  Темплтону  сказать
что-либо более интимное, чем  приличествовало  случаю,  как  она  отвечала
ироническим замечанием, вызывавшим общий смех. Смеялся и Темплтон, но  вид
у него был не веселый. Теперь ему уже не хотелось, чтобы Айви считала  его
легкомысленным повесой. Чем ближе узнавал Эшенден Айви Бишоп,  тем  больше
она ему нравилась. Было что-то трогательное в ее  болезненной  красоте,  в
прозрачной коже, в худом лице с огромными и необычайно  голубыми  глазами;
было что-то трогательное  и  в  ее  участи:  ведь  подобно  многим  другим
обитателям санатория она, по сути дела, осталась одна на  свете.  Мать  ее
вела светскую жизнь, сестры вышли замуж; они лишь формально интересовались
молодой женщиной, которая жила вдали  от  них  вот  уже  восемь  лет.  Они
писали, время от времени приезжали навестить ее, но  теперь  их  мало  что
связывало. Айви мирилась с этим без горечи. Она со всеми была в  дружеских
отношениях, всегда готова сочувственно выслушать любые жалобы и сетования.
Особенно ласкова она была с Генри Честером и старалась как могла  ободрить
его.
   - Ну, мистер Честер,  -  сказала  она  как-то  за  завтраком,  -  месяц
кончается, завтра приедет ваша жена. А до тех пор вам  предстоит  провести
время в приятном ожидании.
   - Нет, в этом месяце она  не  приедет,  -  тихо  ответил  он,  глядя  в
тарелку.
   - Какая жалость! Но почему же? Надеюсь, дети здоровы?
   - Доктор Леннокс считает, что так будет лучше для меня.
   Водворилось молчание. Айви тревожно взглянула на Честера.
   -  Какая  досада,  старина,  -  заметил   Темплтон   с   присущей   ему
сердечностью. - Почему вы не послали Леннокса ко всем чертям?
   - Ему лучше знать, что нужно для моего здоровья.
   Айви снова взглянула на него и перевела разговор на другое.
   Позже Эшенден понял, что она сразу  заподозрила  истину.  На  следующий
день Эшенден и Честер вышли прогуляться вдвоем.
   - Как жаль, что ваша жена не приедет, - сказал  Эшенден.  -  Вам  ведь,
наверно, очень хотелось бы повидать ее.
   - Очень.
   Он бросил на Эшендена косой взгляд. Эшенден почувствовал,  что  Честеру
хочется что-то сказать ему, но он  не  может  собраться  с  духом.  Честер
сердито передернул плечами.
   - Я сам во всем виноват. Это я попросил Леннокса написать, чтобы она не
приезжала. У меня больше  нет  сил.  Целый  месяц  жду  ее,  а  когда  она
приезжает - я ее ненавижу. Понимаете, я так  страдаю  из-за  этой  мерзкой
болезни. Она же полна сил, здоровья, энергии. Когда я  вижу  в  ее  глазах
жалость, я готов сойти с ума. Что ей до меня? Кому есть дело  до  больного
человека? Все только притворяются, но в  душе  рады-радешеньки,  что  сами
здоровы. Наверно, я рассуждаю по-свински?
   Эшенден вспомнил, как миссис  Честер  сидела  на  придорожном  камне  и
плакала.
   - А вы не боитесь причинить ей огорчение, если запретите  ей  приезжать
сюда?
   - Что ж поделаешь. У меня у самого довольно огорчений.
   Эшенден не нашелся, что ответить, и  некоторое  время  они  шли  молча.
Внезапно раздражение Честера прорвалось.
   - Вам легко быть благородным и бескорыстным, вам не грозит смерть. А  я
умру,  но,  черт  возьми,  я  не  хочу  умирать.  С   какой   стати?   Это
несправедливо.
   Время шло. В санатории, где так мало пищи для ума,  всем  вскоре  стало
известно,  что  Джордж  Темплтон  влюбился  в  Айви  Бишоп.  Труднее  было
дознаться, каковы ее чувства. Все видели, что Темплтон ей нравится, однако
общества его она не искала и как будто  даже  избегала  оставаться  с  ним
наедине. Время от времени какая-нибудь из пожилых  дам  пробовала  вызвать
Айви на компрометирующие признания, но та при всей  своей  бесхитростности
оказалась достойным противником. Она  игнорировала  намеки,  а  на  прямые
вопросы отвечала недоверчивым смехом. В конце концов  все  дамы  пришли  в
бешенство.
   - Она не настолько глупа, чтобы не видеть, что он от нее без ума!
   - Как она смеет так играть его чувствами!
   - Доктор Леннокс обязан сообщить об этом ее матери.
   Но больше всех негодовал Маклеод.
   - Это просто смешно. Ведь, в сущности, к чему  все  может  привести?  У
него не легкие, а решето, да и ей похвастаться нечем.
   Кембл, напротив, высказался насмешливо и цинично:
   - Пусть  наслаждаются  жизнью,  пока  могут.  Держу  пари,  здесь  дело
нечисто, только все шито-крыто, и я их не виню.
   - Пошляк! - вспылил Маклеод.
   - Ах, оставьте. Темплтон не такой человек, чтобы возиться с  девчонкой,
если у него нет какой-то цели, и она тоже не вчера родилась, поверьте.
   Эшенден, который часто бывал в обществе Темплтона и Айви, знал  гораздо
больше других.  Темплтон  как-то  разоткровенничался.  Он  сам  над  собой
иронизировал.
   - Нелепо в моем возрасте влюбиться в порядочную девушку.  Меньше  всего
ожидал этого от себя. Но что толку отрицать, я  влюблен  по  уши;  будь  я
здоров, я завтра же сделал  бы  ей  предложение.  Никогда  не  думал,  что
девушка может быть так  мила.  Мне  всегда  казалось,  что  иметь  дело  с
девушками - я хочу сказать с порядочными девушками - ужасно скучно.  Но  с
ней не скучно, она умница, большая умница. И вдобавок  хороша  собой.  Бог
мой, какая кожа! А волосы... Но не это повергло меня в прах.  Знаете,  что
меня  покорило?  Смешно,  да  и  только.   Меня,   старого   распутника...
Добродетель. Стоит мне только подумать об этом, и я  готов  хохотать,  как
гиена. Меньше всего я искал этого в женщинах, и вот, пожалуйста, никуда не
денешься - она чиста, и я чувствую себя последним червем. Вы удивлены?
   - Нисколько, - ответил Эшенден.  -  Вы  не  первый  старик,  покоренный
невинностью.  Это   обычная   сентиментальность,   свойственная   пожилому
возрасту.
   - Ах, язва! - рассмеялся Темплтон.
   - Что она вам сказала?
   - Бог мой, уж не думаете ли вы, что я ей признался? Я не  обмолвился  с
ней ни единым словом, которого не мог бы сказать при всех. А вдруг я  умру
через полгода, и кроме того, что я могу предложить такой девушке?
   Эшенден к этому времени был  уже  совершенно  уверен,  что  Айви  Бишоп
влюблена в Темплтона не меньше, чем тот в  нее.  От  него  не  укрылся  ни
румянец, заливавший ее щеки, когда Темплтон входил в столовую, ни ласковые
взгляды, которые она украдкой  на  него  бросала.  Ее  улыбка  приобретала
какую-то особенную нежность, когда она слушала его воспоминания о прошлом.
Эшендену казалось, что она безмятежно греется в лучах его  любви,  подобно
тому как больные на веранде, среди снеговых гор, греются в  горячих  лучах
солнца; но вполне возможно, что она ни о чем ином даже не помышляет, и, уж
конечно, не его дело сообщать Темплтону то, что она,  по-видимому,  желает
скрыть.
   Потом произошло событие, нарушившее однообразие санаторной жизни.  Хотя
Маклеод и Кембл вечно ссорились, они играли в бридж вместе, потому что  до
приезда Темплтона были лучшими игроками в санатории.  Они  перебранивались
без умолку и во время игры и между робберами, но за долгие годы каждый  до
тонкости изучил игру другого и испытывал острое удовольствие от  выигрыша.
Обыкновенно Темплтон отказывался составить им компанию; прекрасный  игрок,
он тем не менее предпочитал играть с Айви, а Маклеод  и  Кембл  единодушно
считали, что это одно баловство, Айви принадлежала к  числу  тех  игроков,
которые, сделав ошибку, влекущую за собой проигрыш целого роббера, говорят
со смехом: "Невелика беда - одной  взяткой  меньше".  Но  однажды  у  Айви
болела голова, она осталась в своей комнате, и Темплтон согласился  играть
с Кемблом и Маклеодом. Эшенден сел четвертым.
   Хотя был конец марта, несколько дней кряду шел снег, и  они  играли  на
веранде, открытой с трех сторон холодному ветру, в меховых пальто,  шапках
и перчатках. Ставки были  слишком  незначительны,  чтобы  побудить  такого
игрока, как Темплтон, играть осторожно, а потому он то и  дело  зарывался.
Но играл он настолько лучше остальных, что почти всегда ухитрялся отобрать
свои взятки или на худой конец садился  без  одной.  Всем  везло,  и  чаще
обычного объявлялся малый шлем; игра проходила бурно, и Маклеод с  Кемблом
без устали пререкались. В половине шестого начался последний  роббер,  так
как в шесть по звонку все должны были  разойтись  на  отдых.  Этот  роббер
протекал в упорной борьбе, обе стороны шли на штраф, ибо Маклеод  и  Кембл
были противниками и каждый старался не дать выиграть другому [малый  шлем,
большой шлем, роббер - термины карточной  игры].  Без  десяти  шесть  игра
подходила к концу, оставалась последняя сдача. Темплтон играл с Маклеодом,
а Эшенден - с Кемблом.  Маклеод  назначил  две  трефы,  Эшенден  спасовал,
Темплтон показал сильную поддержку, и Маклеод назначил большой шлем. Кембл
дублировал, Маклеод редублировал. Услышав  это,  игроки  с  других  столов
побросали карты и столпились около  Маклеода,  после  чего  игра  шла  при
гробовом молчании небольшой кучки зрителей. Лицо  Маклеода  побледнело  от
волнения, на лбу проступили капли пота.  Руки  его  тряслись.  Кембл  стал
мрачнее тучи. Маклеод вынужден был дважды прорезать, и  оба  раза  удачно.
Под конец он заставил противников прокинуться и взял  тринадцатую  взятку.
Зрители зааплодировали. Маклеод,  гордый  победой,  вскочил  на  ноги.  Он
погрозил Кемблу кулаком.
   - Где вам в карты играть, скрипач несчастный! - крикнул он.  -  Большой
шлем, с дублем и редублем! Всю жизнь я мечтал о нем, и вот  он  мой!  Мой!
Мой!
   Он задыхался. Его шатнуло, и  он  медленно  повалился  на  стол.  Кровь
хлынула горлом. Послали за  доктором.  Прибежали  служители.  Маклеод  был
мертв.
   Его похоронили через два дня, рано утром, чтобы  не  волновать  больных
печальным зрелищем. Из Глазго приехал какой-то родственник в трауре. Никто
не любил Маклеода. Никто не жалел о нем. К концу недели его,  по-видимому,
забыли. Чиновник индийской службы занял его место за  почетным  столом,  а
Кембл переехал в комнату, о которой так давно мечтал.
   - Теперь конец неприятностям,  -  сказал  доктор  Леннокс  Эшендену.  -
Трудно поверить, что мне столько лет приходилось терпеть жалобы  и  склоки
этой пары... Право же, нужно иметь ангельское  терпение,  чтобы  содержать
санаторий. И вот теперь, после того, как этот человек доставил мне столько
беспокойства, он умер такой нелепой смертью и перепугал  всех  больных  до
потери сознания.
   - Да, это было сильное ощущение, - сказал Эшенден.
   - Он был пустой человек,  но  некоторые  женщины  ужасно  расстроились.
Бедняжка мисс Бишоп выплакала все глаза.
   - Мне кажется, что она единственная из всех оплакивала его, а не себя.
   Но вскоре выяснилось, что один человек не забыл Маклеода. Кембл  бродил
по санаторию, как собака, потерявшая хозяина. Он  не  играл  в  бридж.  Не
разговаривал. Сомнений быть не могло: он тосковал по  Маклеоду.  Несколько
дней он не выходил из своей комнаты, даже в столовой не появлялся, а потом
пошел к доктору Ленноксу и заявил, что эта комната  нравится  ему  меньше,
чем старая, и он хочет переехать обратно. Доктор Леннокс  вышел  из  себя,
что случалось с ним редко, и ответил, что Кембл много лет приставал к нему
с просьбой перевести его в эту комнату, так пусть теперь либо останется  в
ней, либо вовсе убирается из санатория. Кембл вернулся к себе и погрузился
в мрачное состояние.
   - Отчего вы не играете на скрипке? - не выдержала наконец  экономка.  -
Уже недели две вас не слышно.
   - Не хочу.
   - Почему же?
   - Мне это не  доставляет  больше  удовольствия.  Раньше  мне  нравилось
выводить Маклеода из себя. Но теперь никому нет дела, играю я или  нет.  Я
никогда больше не буду играть.
   И до самого отъезда Эшендена из санатория он ни разу  не  взял  в  руки
скрипку. Как ни странно, но после смерти Маклеода он потерял всякий вкус к
жизни. Не с кем стало ссориться, некого дразнить, пропал последний стимул,
и не оставалось сомнений, что в самом скором времени он последует за своим
недругом в могилу.
   Но на Темплтона смерть Маклеода произвела совершенно иное  впечатление,
имевшее самые неожиданные  последствия.  Он  сказал  Эшендену  как  всегда
равнодушным тоном:
   - А ведь это здорово - умереть, как он, в минуту своего  торжества.  Не
могу понять, почему все так опечалились. Он провел здесь много лет, не так
ли?
   - Кажется, восемнадцать.
   - По мне, такая игра не стоит свеч. По мне, лучше уж разом взять  свое,
а потом будь что будет.
   - Разумеется, все зависит о