мы ей его предоставим, либо же
она вообще о нем умолчала - и тогда заплатит, чтобы мы  ее  не  выдавали;  а
может, сам Хэйс смутится, узнав, что его жена родила за год до их свадьбы, и
заплатит нам, чтобы  мы  увезли  пащенка  подальше  от  этих  мест.  Словом,
дружище, не будь я Питер Брок, если мы тут не сорвем порядочный куш.
     Когда прапорщик уразумел суть этого хитроумного рассуждения, он едва не
упал на колени в благоговейном восторге перед своим  другом  и  наставником.
Кампания была открыта на следующее же утро атакой на миссис Хэйс. Свидевшись
с экс-капралом наедине и узнав от него, что ее сын  нашелся,  она  пришла  в
крайнее волнение, оправдав сразу оба предположения мистера Вуда. Ей страстно
хотелось вернуть себе мальчика и не жаль было бы любых денег за это; но в то
же время она страшилась разоблачения и готова была не менее щедро  заплатить
за то, чтобы ее тайна так тайной и осталась. Но как  было  исполнить  первое
желание, не нарушив второго?
     Миссис Хэйс нашла выход, который, как я слышал, в наши дни не редкость.
Она вдруг припомнила, что у нее был нежно  любимый  брат,  поддерживавший  в
свое время Претендента и поэтому впоследствии вынужденный бежать во Францию,
где он и скончался, оставив после себя единственного сына. На смертном  одре
он вверил  этого  сына  заботам  своей  сестры,  препоручив  боевому  другу,
принявшему его последний вздох, доставить к ней мальчика; сейчас  этот  друг
находится  в  Англии  и  скоро  прибудет  вместе  с  ребенком.   Для   вящей
убедительности мистер Вуд тут же написал  письмо  от  покойного  брата,  где
излагались  все  эти  обстоятельства,  и  тщательно  подготовил   прапорщика
Макшейна к исполнению роли "боевого друга". Чем были вознаграждены  старания
мистера Вуда, мы в точности не знаем; можем лишь упомянуть, что вскоре после
этого угодил в тюрьму подмастерье мистера Хэйса, будучи обвинен  хозяином  в
том, что взломал ящик шкафа, где хранились сорок гиней в золоте и серебре, к
каковому ящику никто, кроме  самого  мистера  Хэйса  и  его  жены,  не  имел
доступа.
     Когда все было условлено, капрал со своим отрядом  снялся  с  лагеря  и
отошел на некоторое расстояние от  деревни,  чтобы  дать  миссис  Кэт  время
подготовить мужа к ожидающему его  прибавлению  семейства  в  лице  дорогого
племянничка. Джон Хэйс принял новость без особого удовольствия. О том, что у
Кэтрин есть брат, он до сих пор и слыхом не слыхал; она выросла в приюте,  и
за нею никакой родни не числилось. Но всякая женщина,  если  только  она  не
круглая дура, сумеет доказать недоказуемое; и, пустив  в  ход  слезы,  ложь,
уговоры, ласки, брань и многие другие уловки, миссис  Хэйс  в  конце  концов
заставила мужа сдаться.
     Два дня спустя мистер Хэйс работал у себя в мастерской, а его дражайшая
половина сидела рядом; как вдруг на дворе послышался стук копыт, и  всадник,
спешившись, вошел в мастерскую. Это был высокого  роста  мужчина,  укутанный
темным плащом; как ни странно, в лице его мистеру  Хэйсу  почудилось  что-то
знакомое.
     - Полагаю, - начал гость, - что я вижу перед собой мистера Хэйса,  ради
знакомства с коим я проделал столь  долгий  путь,  а  это  -  его  почтенная
супруга? Сударыня, я имел честь быть другом вашего брата,  который  умер  во
Франции, состоя на службе короля Людовика, и предсмертное письмо которого вы
должны были получить от меня два дня назад. А сейчас я вам привез нечто  еще
более ценное на память о моем дорогом друге, капитане Холле. Вот оно.
     С этими словами рослый офицер откинул свой плащ одной рукой и сунул под
самый нос Хэйсу другую, которою он  держал  за  пояс  маленького  мальчика,,
гримасничавшего и болтавшего в воздухе ногами и руками.
     - Не правда ли, красавчик? - воскликнула миссис Хэйс, вся  подавшись  к
мистеру Хэйсу и нежно сжав его руку.

                                   * * *

     Не так уж важно, согласился ли честный плотник с мнением своей  супруги
касательно наружности мальчика; но важно, что с этого  вечера  и  на  много,
много вечеров и дней этот мальчик водворился в его доме.

ГЛАВА VIII
     Содержит перечень совершенств Томаса Биллингса; представляет читателю
     Брока под именем доктора  Вуда; сообщает о казни прапорщика Шакшейна

     Мы вынуждены вести настоящее повествование, точно  следуя  "Календариум
Ньюгетикум Плуторумкве Регистрариум" - авторитетнейшему источнику,  ценность
которого для современного любителя литературы неоспорима; а поскольку в  сем
примечательном труде не соблюдены  драматические  единства  и  жизнь  героев
измеряется не хронологическими периодами, а лишь поступками,  которые  герои
совершают, нам остается одно - плыть утлым  суденышком  в  кильватере  этого
мощного ковчега. Останавливается он -  останавливаемся  и  мы;  идет  он  со
скоростью десяти узлов - наше дело не отставать от  него;  потому-то,  чтобы
перейти  от  шестой  главы  к  седьмой,  нам  пришлось  заставить   читателя
перепрыгнуть через семь опущенных нами лет, и точно так же сейчас мы  должны
просить у него позволения опустить еще десять лет, прежде чем продолжим  наш
рассказ.
     Все эти десять  лет  мистер  Томас  Биллингс  был  предметом  неусыпных
попечений своей матери; благодаря чему, как нетрудно себе  представить,  все
те качества, коими он отличался еще в доме приемных родителей, не только  не
ослабели, но, напротив, расцвели пышным цветом. И если в раннем детстве  его
добродетели могли быть оценены по достоинству лишь узким кругом домашних  да
теми немногими знакомцами, каких четырехлетний мальчуган может приобрести  у
придорожной канавы или на улице  захолустного  селения,  -  под  материнским
кровом круг этот расширялся и рос вместе с ним, и то,  что  в  более  нежном
возрасте  представляло  собой  лишь   многообещающие   задатки,   с   годами
превратилось в отчетливо выраженные черты характера. Так,  если  мальчик  по
пятому годку не знает азбуки и не обнаруживает ни малейшей охоты ее выучить,
в этом ничего удивительного нет; но когда пятнадцатилетний парень  не  более
грамотен и не менее упорен в своем отвращении к ученью, это  свидетельствует
о недюжинной твердости воли.  А  то  обстоятельство,  что  он  не  стеснялся
дразнить и  мучить  самых  маленьких  школьников,  а  при  первом  поводе  к
несогласию лез в драку с помощником учителя, доказывало, что  он  не  только
храбр и решителен, но  также  сообразителен  и  осторожен.  Подобно  герцогу
Веллингтону, о котором во время Пиренейской кампании говорили, что он  умеет
подумать и позаботиться о каждом из своих подчиненных - от  лорда  Хилла  до
последнего войскового барабанщика, - Том Биллингс  тоже  никого  не  обходил
своим вниманием, выражавшимся в побоях: со старшими пускал  в  дело  кулаки,
младших награждал пинками, но  так  или  иначе  трудился  без  передышки.  В
тринадцать лет, перед тем как его взяли из школы домой,  он  был  первым  на
школьном дворе и последним в классе. Он молчал, когда младшие и  новички  со
смехом обгоняли его при входе в школьное здание; но зато потом  немилосердно
избивал их, приговаривая: "Теперь мой черед смеяться". При  таком  драчливом
нраве Тому Биллингсу следовало пойти в солдаты, и тогда, быть может, он умер
бы маршалом; но по прихоти судьбы он пошел в портные, а умер... впрочем,  не
будем пока говорить, кем он умер;  скажем  лишь,  что  в  расцвете  сил  его
неожиданно скосил недуг, производивший в ту пору немалые  опустошения  среди
юношества Англии.
     Нам известно из упомянутого уже источника, что Хэйс не остался  на  всю
жизнь только плотником и не похоронил себя в сельской глуши; уступая, должно
быть, настояниям неугомонной миссис Кэтрин,  он  решил  попытать  счастья  в
столице, где, преуспев в означенных попытках,  во  благовременье  и  окончил
свои дни. Лондонское местожительство  его  не  раз  менялось:  то  это  была
Тоттенхем-Корт-роуд, то Сент-Джайлс,  то  Оксфорд-роуд.  В  одном  месте  он
держал зеленную лавку и торговал углем вразнос, в другом плотничал, мастерил
гробы и ссужал под  заклад  деньги  тем,  кто  в  них  нуждался;  последнего
человеколюбивого промысла  он  не  оставил  и  тогда,  когда  купил  дом  на
Оксфорд-роуд - то есть  Оксфордовской,  иначе  Тайбернской,  дороге  и  стал
пускать жильцов за плату.
     Как закладчик, привыкший вести дело на широкую  ногу,  он,  разумеется,
никогда не вникал в родословную тех  предметов  утвари,  штук  сукна,  шпаг,
часов, париков, серебряных пряжек и тому подобного, что друзья отдавали  ему
на сохранение; но, как видно, сумел заслужить у друзей доверие и был  весьма
популярен среди людей того типа, который отнюдь не отошел в прошлое, а живет
и вызывает восхищение даже в наши дни. Приятно думать, что, быть может,  сам
храбрый Дик Тершит любезничал с миссис Кэтрин в комнате за ссудной лавкой, а
благородный Джек Шеппард отпускал там порой свои шуточки  или  единым  духом
выпивал пинту рома. И кто знает, не случалось ли Макхиту  и  Полю  Клиффорду
сходиться за обеденным столом мистера Хэйса? Но  к  чему  тратить  время  на
раздумья о том, что лишь могло быть? К чему отвлекаться от  действительности
ради игры воображения и тревожить священный прах  мертвецов  в  их  почетных
могилах? Не  знаю,  право;  и  все  же,  когда  мне  случается  быть  вблизи
Камберленд-гейт, я не могу  не  вздохнуть  при  мысли  о  доблестных  мужах,
некогда проходивших  по  этой  дороге.  Служители  божьи  участвовали  в  их
триумфальном шествии; отряды копьеносцев в полном блеске шли по сторонам.  И
подобно   тому,    как    некогда    раб,    шагавший    перед    колесницей
римлян-завоевателей, возглашал: "Memento mori!" {Помни о смерти! (лат.).}  -
так перед британским воином ехал гробовщик со своим изделием, напоминая, что
и он смертен! Запомни это место, читатель! Лет сто назад Альбион-стрит (там,
где веселья дух царил, Милета порожденье) - Альбион-стрит представлял  собой
пустыню; Эджуэр-роуд, или Эджуэрская дорога, и впрямь была проезжей дорогой,
и дребезжащие повозки тянулись по ней между двумя рядами благоухающих кустов
боярышника. На Нэтфорд-Плейс посвистывал, идя за плугом, пахарь;  в  зеленой
глуши Соверен-стрит паслись мычащие стада. А здесь, среди зеленых просторов,
овеянных чистым воздухом полей, - здесь, во времена, когда еще  и  омнибусов
не знали, был Тайберн; ы на дороге,  ведущей  к  Тайберну,  так  сказать,  с
приятным видом на будущее, стоял в 1725 году дом мистера Джона Хэйса.
     В одно прекрасное утро 1725 года, часу в одиннадцатом, в столовой этого
дома сошлись миссис Хэйс в нарядной  шляпке  и  плаще  с  капюшоном,  мистер
Хэйс, сопровождавший ее на  прогулку,  что  случалось  не  часто,  и  миссис
Спрингэтт, жилица, за известную плату пользовавшаяся привилегией разделять с
миссис Хэйс ее трапезы и досуги; все они только что вернулись из Бэйсуотера,
куда ходили пешком, разрумянились  и  весело  улыбались.  А  по  Оксфордской
дороге все еще шли тысячные толпы принарядившихся, оживленных людей, которые
были  куда  больше  похожи  на  прихожан,  расходящихся   после   воскресной
проповеди, чем на недавних зрителей той церемонии,  что  происходила  в  это
утро в Тайберне.
     Дело в том, что они ходили смотреть, как вешают осужденных,  -  дешевое
развлечение, в котором никогда не отказывало себе семейство Хэйс, - и теперь
спешили позавтракать,  нагуляв  хороший  аппетит,  чему  еще  способствовало
испытанное возбуждение. Помню, в бытность мою служителем в  Кембридже  я  не
раз замечал, как жадно набрасываются на еду молодые студенты после такой  же
утренней прогулки.
     Итак, миссис Кэтрин, нарядная, пухленькая, розовая, хорошенькая, - ей в
ту пору было года тридцать три или  тридцать  четыре,  а  это,  согласитесь,
друзья, лучший возраст для женщины, - воротясь с прогулки, впорхнула  весело
в комнату за лавкой, окна которой  выходили  на  уютный  двор  или,  точнее,
садик, залитый утренним солнцем; посреди комнаты стоял стол, накрытый  белой
скатертью, на которой красиво выделялись серебряные кубки  и  серебряные  же
ножи, все с разными вензелями и узорами, а  за  столом  сидел  внушительного
вида старый джентльмен и читал внушительного вида старую книгу.
     - Вот и мы, доктор, - сказала миссис Хэйс, -  а  вот  и  его  последнее
слово. - И она протянула  одну  из  тех  грошовых  брошюрок,  что  и  поныне
продаются у подножья эшафота после каждой публичной казни. - Должна сказать,
что он не первый, кого вздернули  на  моих  глазах;  но  никогда  еще  я  не
видывала, чтобы человек так мужественно принял это.
     - Голубушка, - сказал тот, кого  назвали  доктором,  -  он  всегда  был
холоден и непоколебим, как сталь, и виселица  его  страшила  не  более,  чем
необходимость выдернуть зуб.
     - Вино - вот что его сгубило, - заметила миссис Кэт.
     - Да, вино и дурное общество. А ведь я предостерегал его, голубушка,  я
его предостерегал еще несколько лет тому  назад;  но  когда  он  связался  с
шайкой Уайльда, мне ясно стало, что он и года не протянет. Ах, душа  моя,  -
продолжал доктор со вздохом,  -  ну  можно  ли  рисковать  всем,  вплоть  до
собственной жизни, ради дрянных часов или табакерок,  да  еще  когда  мистер
Уайльд забирает три четверти барыша себе! Но вот и завтрак - весьма  кстати:
я проголодался, как двадцатилетний юнец.
     И точно: в комнату  вошла  служанка  миссис  Хэйс  с  дымящимся  блюдом
грудинки с овощами; а мистер  Хэйс  поставил  на  стол  довольно  объемистый
кувшин слабого пива, за которым  самолично  спускался  в  погреб  (ключи  от
погреба он не доверял никому). После чего доктор, миссис Спрингэтт и  мистер
и миссис Хэйс поспешили усесться и приступить к трапезе. Стол был накрыт  на
пятерых, однако пятое место осталось незанятым; замечено было вскользь,  что
"Том, верно, повстречал в Тайберне знакомых и решил провести с ними день".
     Под "Томом" подразумевался мистер Томас Биллингс, которому  теперь  шел
уже семнадцатый год; он выровнялся в стройного,  высокого  паренька  -  пяти
футов и десяти  дюймов  росту  -  с  черными  глазами  и  черными  волосами,
щеголеватого и недурного собой, несмотря на несколько болезненный цвет лица.
Мистер Биллингс состоял в ученье у  портного,  который  по  окончании  срока
ученичества  должен  был  принять  его  в  долю.   Имелись   все   основания
предполагать, что Том сумеет сделать предприятие  более  прибыльным,  нежели
нынешний его хозяин, некто Панталонгер, немец по происхождению.  Панталонгер
был искусен в своем ремесле (как и все его соотечественники, у  которых  по'
части штанов и метафизических понятий - невыразимых и  необъяснимых  -  всей
Европе есть чему поучиться), однако чересчур подвержен житейским  соблазнам.
Случилось так, что кой-какие его долговые расписки  попали  в  руки  мистера
Хэйса, и это не только послужило средством сэкономить  затраты  на  обучение
мистера Биллингса ремеслу, а впоследствии - на приобретение для него доли  в
предприятии, но и должно было позволить в будущем, когда  младший  компаньон
попривыкнет к делу, вовсе вышвырнуть старшего  вон.  Таким  образом,  вполне
можно было ожидать, что к тому времени,  как  мистеру  Биллингсу  исполнится
двадцать один год, бедный Панталонгер будет уже не хозяином его, а в  лучшем
случае подручным.
     Том был, что называется, из молодых, да ранний, нежная  маменька  щедро
ссужала его карманными деньгами, которые он  тратил  в  обществе  развеселых
дружков обоего пола на театры, ярмарочные балаганы, травлю  быков  собаками,
увеселительные прогулки по реке и другие  невинные  забавы  подобного  рода.
Сражался он в кости с не меньшим азартом,  чем  взрослые,  проткнул  однажды
своего противника во время ссоры у madame Кинг на Пьяцце; и его уже знали  и
уважали в кутузке.
     Мистер Хэйс не питал особой привязанности  к  этому  подающему  надежды
молодому джентльмену; он даже затаил против него неблагородную  злобу  после
одного случая, вышедшего два года тому назад, когда он, Хэйс, пожелав высечь
мистера Биллингса за какую-то провинность, не смог с ним справиться и вместо
того сам оказался в полной власти мальчика, который хватил его табуреткой по
голове, повалил на пол и пригрозил вышибить из него дух.
     Доктор, уже тогда живший в доме, рознял дерущихся и восстановил если не
дружбу, то хотя бы мир. С тех пор Хэйс уже не решался поднять на юношу руку,
ненавидя его яростно,  но  про  себя.  Мистер  Биллингс  платил  ему  полной
взаимностью; но, в  отличие  от  Хэйса,  не  смевшего  выказывать  неприязнь
открыто, никогда не упускал случая словом, взглядом,  поступком,  насмешкой,
ругательством подчеркнуть свое  истинное  отношение  к  отчиму.  Почему  же,
спрашивается, Хэйс не выгнал его вообще из дому? Прежде всего из страха, что
в этом случае его жизнь и в самом деле окажется под угрозой, а  еще  потому,
что мистер Хэйс трепетал перед миссис Хэйс, как трепещет  листок  на  дереве
перед весенней бурей. Ей принадлежал он весь без остатка;  даже  деньги  его
были больше ее деньгами, ибо при  всей  своей  невероятной  прижимистости  я
скупости он умел  беречь  нажитое,  но  лишен  был  способности  наживать  -
способности, которою миссис Хэйс одарена была в  высшей  степени.  Она  вела
книги (выучившись за это время  читать  и  писать),  она  заключала  сделки,
словом, она направляла всю деятельность трусоватого маленького  капиталиста.
Зато когда наступал срок платежа, а должник просил об отсрочке - вот тут она
приводила  в  действие  личные  качества  самого  Хэйса.  Он  был   глух   и
непрошибаем, точно камень; должники его должны были платить всю сумму сполна
и ни пенсом меньше; бейлифы его являлись точно в срок и ни минутой позже.  В
деле Панталонгера, например, дух каждого из супругов  сказался  с  ясностью.
Хэйс хотел разделаться с ним сразу же, но миссис  Кэтрин  сообразила,  какие
большие выгоды можно из него извлечь; именно она предложила ему иа известных
условиях взять мистера Биллингса сперва в ученье, а потом и в  долю,  о  чем
уже упоминалось выше. Жена от души презирала мужа, только что не плевала  на
него, а муж готов был ходить  перед  женой  на  задних  лапках.  Она  любила
веселье, общество, не чужда была даже некоторого великодушия. Хэйс же  ни  к
кому не испытывал человеческих чувств, кроме жены,  к  которой  относился  с
робким, благоговейным обожанием; он, правда, любил выпить и охотно  принимал
угощение от других, становясь под хмельком общительнее и  разговорчивее;  но
его поводило от муки, если жена приносила или приказывала  ему  принести  из
погреба бутылку вина.
     Несколько слов о докторе. Ему было лет семьдесят. Он много  повидал  на
своем веку; наружность имел благообразную, располагающую; носил  широкополую
шляпу и пасторское платье добротного сукна; знакомства ни с  кем  не  водил,
кроме разве двух-трех человек, с которыми постоянно  встречался  в  кофейне.
Было у него около сотни фунтов доходу, который он  пообещал  оставить  юному
Биллингсу. Мальчик забавлял его; к тому же он питал давнюю  привязанность  к
его матери. Дело-то в том, что это был не кто иной, как наш старый приятель,
капрал Брок - ныне преподобный доктор Вуд, как пятнадцать лет тому назад  он
был майором Вудом.
     Те, кто читал предшествующие главы этой повести, не могли не  заметить,
что о мистере Броке мы неизменно говорили в самом уважительном тоне; и  что,
в  каких  бы  он  ни  оказывался  обстоятельствах,  он   всегда   действовал
осмотрительно, а подчас и весьма умно. Успехам мистера  Брока  на  жизненном
пути с ранних лет мешала самая обыкновенная невоздержанность. Вино, женщины,
карты (как много сгубили они  блестящих  карьер!)  столько  же  раз  служили
причиной   падения   мистера   Брока,   сколько   раз   личные   достоинства
способствовали  его  возвышению.  Если  страсть  к  карточной  игре  сделала
человека мошенником, она больше уже не опасна для него в  житейском  смысле;
он плутует - и выигрывает. Что кас