ные  чувства  к  пасынку;  но  тот,  как  ни  странно,
промолчал, только усмехнулся презрительно да подмигнул Вуду.
     Итак, еще пять бутылок было подано на стол и выпито мистером Хэйсом - и
сдобрено множеством песен из сборника Томаса д'Эрфи и  других;  мистер  Хэйс
веселился больше всех, и не удивительно:  в  то  время  как  он  бутылку  за
бутылкой пил  шотландское  виски,  два  других  джентльмена,  сославшись  на
нездоровье, ограничивались лишь легким пивом.
     Мы могли бы подробнейшим образом описать здесь все стадии  постепенного
опьянения мистера Хэйса;  как  за  первыми  тремя  бутылками  он  предавался
безобидному веселью, а после четвертой понес всякую  чушь,  а  после  шестой
стал шуметь и буянить, а  после  седьмой  только  осовело  мычал,  -  но  мы
стремимся довести до конца наше повествование, что мешает нам уделить больше
времени столь приятному, назидательному и любопытному предмету. Скажем лишь,
исторической истины ради, что мистер Хэйс действительно выпил  семь  бутылок
шотландского виски, после чего мистер Томас Биллингс сходил на Бонд-стрит, в
"Голову Браунда" и купил еще одну, которую Хэйс выпил тоже.
     - Теперь довольно, - сказал мистер Вуд юному Биллингсу;  и  вдвоем  они
повели мистера Хэйса в его комнату, ибо сам он уже идти не мог.

                                   * * *

     Миссис Спрингэтт, жилица, спустилась вниз узнать причину шума. "Да  это
Том Биллингс пирует с приятелями из деревни", - сказала ей  миссис  Хэйс;  и
Спрингэтт ушла к себе, а в доме водворилась тишина.

                                   * * *

     За час до полуночи слышалась какая-то возня и топот ног.

                                   * * *

     После того как мистер Хэйс был уложен в постель, Биллингс вспомнил, что
ему нужно кое-что отнести в  один  дом  неподалеку  от  Стрэнда;  ночь  была
теплая, ясная, и мистер Вуд вызвался ему сопутствовать.

     [Следует  описание  полуночной  Темзы  в  стиле   лучших   исторических
сочинений;  упоминаются   Ламбет,   Вестминстер,   Савой,   замок   Бэйнард,
Эрендл-Хаус, Темпл; Старый Лондонский мост с его двадцатью арками, "на  коем
строены дома, вследствие чего он более  с  длинною  улицею  сходства  имеет,
нежели с мостом"; театры  "Глобус"  и  "Фортуна";  речные  паромы  и  разные
пиратские суденышки, которыми кишит  река,  плоскодонки,  покачивающиеся  на
причале у лестницы Савоя; ряды грациозных яликов, в лунном сиянии  дремлющих
на берегу. Описано речное сражение  между  командами  пиратского  баркаса  и
сторожевого катера. Издав свой боевой клич: "Святая  Мария-Паромщица,  a  la
rescousse!" {На помощь! (устар.  франц.).}  -  командир  сторожевого  катера
схватил за горло капитана баркаса. Обе команды, точно понимая, что исход боя
будет решен поединком главарей, прекратили военные действия  и,  сгрудившись
каждая на своем судне, ожидали  решающего  удара.  Ждать  пришлось  недолго,
"Сдавайся, пес!" -  вскричал  командир  сторожевого  катера.  Пират  не  мог
ответить: его горло было сдавлено железными пальцами  представителя  власти;
но он выхватил свой длинный нож и семь раз вонзил его в грудь противника,  и
все же тот не упал. Предсмертный хрип заклокотал в горле у пирата; руки  его
бессильно повисли. Нога к ноге, упираясь каждый в борт  собственного  судна,
стояли два храбреца - оба были мертвы! "Именем  святого  Клемента  Датского,
дорогу мне!" - воскликнул боцман  и,  протянув  свою  алебарду  (семи  футов
длиной,  перевитую  бархатом,  усаженную  медными  гвоздиками  и  украшенную
городским гербом: червленый  крест  на  серебряном  поле,  в  левой  верхней
четверти кинжал, переходящий на  правую),  он  оттолкнул  судно  пиратов  от
своего; и тотчас оба мертвых  капитана  рухнули  в  воду  и  скрылись  в  ее
таинственной, бездонной, черной глубине.
     За этим эпизодом следует еще один. Две дамы в масках  спорят  у  дверей
таверны, выходящей на  Темзу;  оказывается,  это  Стелла  и  Ванесса;  обеих
привели туда поиски Свифта, который  в  это  время  сидит  в  обществе  Гэя,
Арбетнота, Болинброка и Попа  и  читает  им  "Путешествия  Гулливера".  Двое
продрогших бродяг укрылись под навесом крыльца; одному из них  Том  Биллингс
бросил монету в шесть пенсов. Откуда ему было знать,  что  имена  этих  двух
молодых людей - Сэмюел Джонсон и Ричард Сэведж!]

ЕЩЕ ОДНА ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

     На следующий день мистер  Хэйс,  не  появился  за  семейным  столом;  и
вчерашнее  примирение,  видно,  оказалось  непрочным,  ибо,   когда   миссис
Спрингэтт спросила Вуда о Хэйсе, тот ответил, что Хэйс с утра ушел из  дому,
не сказав ни куда, ни на сколько. Только  буркнул  довольно  нелюбезно,  что
скорей всего останется ночевать у приятеля. "Хоть я что-то ни  о  каких  его
приятелях прежде не слыхивал, - добавил мистер Вуд. - Дай бог, чтобы  он  но
вздумал сбежать  от  бедной  своей  жены,  которая  и  так  немало  от  него
натерпелась". Миссис Спрингэтт подхватила эту молитву, и  на  том  почтенные
собеседники расстались.
     Какими делами был  занят  Биллингс,  в  точности  неизвестно;  но  если
накануне ему понадобилось идти в сторону Стрэнда и Вестминстера, то  в  этот
вечер он собрался на  Мэрилебонское  поле;  и  хоть  погода,  в  отличие  от
вчерашней, была ветреная и  дождливая,  Вуд,  добрый  старик,  вызвался  его
сопровождать и на этот раз; и они отправились вдвоем.
     У миссис Кэтрин, как мы знаем, в этот  вечер  были  свои  дела,  причем
весьма деликатного свойства. На десять часов было у нее назначено свидание с
графом; и точно в это время она уже поджидала monsieur де  Гальгешнтейна  на
кладбище св. Маргариты близ Вестминстерского аббатства.
     Место было выбрано  удачно:  весьма  уединенное,  оно  в  то  же  время
отстояло недалеко от графского дома на Уайтхолле. Его сиятельство  явился  с
некоторым опозданием; сказать по правде, вольнодумец граф верил в чертей и в
привидения и побаивался в одиночку расхаживать по кладбищу. Оттого-то  он  и
почувствовал облегчение, увидев у ворот закутанную в плащ  женщину,  которая
приблизилась к нему и шепнула: "Это вы?" Он взял протянутую  ему  руку;  она
была холодная и влажная  на  ощупь.  По  просьбе  дамы  он  отпустил  своего
доверенного камердинера, который факелом освещал ему дорогу.
     Факелоносец удалился,  и  влюбленные  остались  в  темноте;  осторожно,
ощупью пробираясь между могилами, они прошли в глубь кладбища и  присели  на
одну из могил, расположенную словно бы под деревом. Дул пронизывающий ветер,
лишь его жалобный вой и нарушал тишину. Кэтрин стучала зубами,  несмотря  на
теплый свой плащ; Макс привлек ее ближе, обнял за талию, сжал руку -  и  она
не оттолкнула его, но сама прильнула к его плечу, и ее холодные пальцы  чуть
слышно ответили на его пожатие.
     Бедняжка совсем поникла, и слезы текли у нее  по  щекам.  Она  поведала
Максу причину своего горя. Она осталась одна на свете - совсем  одна  и  без
единого пенни. Муж бросил ее; не далее как  сегодня  она  получила  от  него
письмо с подтверждением того, что давно уже подозревала. Он уехал, увез  все
их достояние и больше не вернется!
     Читатель не удивится, если мы скажем, что при этом известии monsieur де
Гальгенштейн исполнился корыстного восторга. Жестокосердый распутник, в душе
он радовался плачевной участи Кэтрин, ибо надеялся, что  нужда  заставит  ее
сдаться. Он привлек бедняжку к себе на грудь  и  пообещал,  что  заменит  ей
мужа, которого она лишилась, и разделит с ней все свое богатство.
     - Так ты готов заменить его? - переспросила она.
     - О да, возлюбленная моя Кэтрин, - во всем, исключая звания;  но  после
его смерти, клянусь, ты станешь графиней Гальгенштейн.
     - Клянешься? - вскричала она в сильном волнении.
     - Всем, что только есть для меня святого; будь ты свободна, я  (тут  он
поклялся страшной клятвой) - я завтра бы назвал тебя своей женой.
     Мы уже знаем, что monsieur де Гальгеештейну ничего не стоило дать любую
клятву. К тому же он был уверен, что  Хэйс  проживет  дольше  Кэтрин,  -  во
всяком случае, дольше, чем продолжится связь графа с нею; но на этот раз  он
попался в собственные сети.
     Она схватила его руку; целовала ее, прижимала к своей  груди,  обливала
слезами.
     - Макс! - сказал она наконец. - Я уже свободна! Будь моим  мужем,  и  я
всегда буду любить тебя, как люблю сейчас, как любила все эти годы!
     Макс отшатнулся.
     - Как! Он умер? - воскликнул он.
     - Нет, нет, он жив; но он не муж мне и никогда им не был...
     Он выпустил ее руку и, не дав ей договорить, сказал с резкостью:
     - Право же, сударыня, если этот плотник никогда не был вашим мужем,  не
вижу, почему я  должен  стать  таковым.  Если  особа,  двадцать  лет  бывшая
любовницей  деревенского  мужлана,   не   желает   принять   покровительство
аристократа, представителя иностранной державы, - тем хуже для нее;  а  мужа
пусть ищет себе в другом месте!
     - Ничьей любовницей я не была, кроме как твоею,  -  простонала  Кэтрин,
заломив руки и вся сотрясаясь от рыданий, - и вот мое возмездие, о, боже! За
то, что совсем еще девчонкой я повстречала тебя и ты погубил меня,  а  потом
покинул; за то, что в горе моем и раскаянии, стремясь искупить свой грех,  я
вышла за этого человека, чья любовь тронула мое сердце;  за  то,  что  и  он
обманул меня и покинул; за то, что безумно любя тебя - как  любила  все  эти
двадцать лет - и дорожа твоим уважением, я не  хочу  уронить  себя,  уступив
твоей воле, - за все за это и ты теперь пренебрегаешь мной! О, боже - это уж
слишком - ото слишком! - И несчастная почти в беспамятстве пала на землю.
     Макс, несколько испуганный столь бурным взрывом отчаяния, хотел было ее
поднять, но она отстранила его и, достав из-за корсажа письмо, сказала:
     - Будь здесь посветлее, Макс, ты мог бы увидеть сам, как  жестоко  меня
предал тот, кто двадцать лет называл себя моим мужем. Он женился на мне, уже
будучи женатым. Та женщина, говорится в письме, жива и  поныне,  а  меня  он
решил навсегда покинуть.
     Тут над Вестминстерским аббатством  взошла  луна,  доселе  скрытая  его
черной громадой, и залила своим серебристым сиянием  маленькую  церковь  св.
Маргариты и место, где происходила описанная сцена. Макс  в  это  время  уже
отошел от Кэтрин и с мрачным видом расхаживал среди могильных плит.  Она  же
оставалась на прежнем месте под деревом; впрочем,  при  лунном  свете  стало
видно, что это не дерево,  а  столб.  Она  прислонилась  к  нему  спиной  и,
протянув к Максу прекрасную, круглую белую руку, подала  ему  полученное  от
мужа письмо.
     - Прочти, Макс, - сказала она. - Господь сжалился надо мною и пролил  с
неба свет, при котором можно читать.
     Но Макс словно застыл на месте. Внезапный ужас исказил его лицо. Он  не
говорил ни слова, только глядел перед собой дикими, выкатившимися  из  орбит
глазами. Он глядел не на Кэтрин, а куда-то выше, поверх ее  головы.  Наконец
он медленно поднял указательный палец и сказал:
     - Смотри, Кэт - голова - голова! - Потом захохотал чудовищным, страшным
хохотом и, рухнув между плитами, забился в корчах падучей.
     Кэтрин отпрянула в сторону и оглянулась. Столб, в темноте  принятый  ею
за дерево, был теперь ярко освещен луной; и на  самой  его  верхушке,  четко
рисуясь на фоне ночного  неба,  оскалив  зубы  в  зловещей  улыбке,  торчала
мертвая человеческая голова.
     Несчастная женщина  бросилась  бежать  -  оглянуться  еще  раз  она  не
посмела. А когда через несколько часов  графский  камердинер,  встревоженный
долгим отсутствием своего господина, отправился на поиски, он нашел  его  на
кладбище; граф сидел на могильной плите, не сводя глаз с головы  на  столбе,
кивал ей, смеялся и бессвязно бормотал что-то, обращаясь к ней. Его увезли в
дом для умалишенных, но разум так и не вернулся к нему во все  долгие  годы,
которые ему еще суждено было прожить на свете; греметь своей цепью и стонать
под плетьми - вот и все, на что  он  остался  способен;  да  еще  выть  ночи
напролет, зарывшись головою в солому,  когда  лунный  свет  проникал  сквозь
решетку окна в его одинокую келью.

     Итак - тайное стало явным! И, посвятив  этому  целую  главу  изящнейшей
словесности, автор просит английских читателей не обойти вниманием его труд,
скромно надеясь, что он не лишен тех особых достоинств, что заслужили  столь
громкий успех другим образцам изящной словесности, принадлежащим перу других
авторов.
     Без всякой похвальбы я хотел бы отметить, чем особенно хороша ГЛАВА,  о
которой идет речь. Начать с того,  что  все  в  ней'достаточно  напыщенно  и
ненатурально; и чувства и  речь  героев  искусно  рассчитаны  на  то,  чтобы
произвести впечатление как можно более сильное  и  величественное.  Милейшая
наша Кэт - просто неграмотная баба, которая  только  что  перерезала  глотку
своему мужу; а - вот поди ж ты! - изъясняется и ведет себя, как принцесса из
классической трагедии, возвышенно страждущая  белыми  стихами.  В  том-то  и
состоит истинная цель беллетристики, крупнейшая победа, какую может одержать
романист. Невелика штука вызвать у читателя сочувствие к добродетели; а  вот
изобразить мерзавца, да при этом заставить нас вздыхать  и  охать  над  ним,
точно он святой мученик, - это не каждый сумеет. Тут уж требуется  настоящее
большое искусство; и приятно видеть, что за последнее время многие преуспели
в нем.
     Сюжет нашей  повести  основан  на  историческом  факте;  чтобы  в  этом
убедиться, стоит лишь взять в руки номер "Дэйли пост" от 3 марта 1726  года,
где напечатано нижеследующее:

     "Вчера утром, на берегу Темзы, близ Миллбэнка, Вестминстер,  обнаружена
человеческая голова с волосами, судя по  ее  состоянию,  отрубленная  совсем
недавно. Голова была выставлена для  всеобщего  обозрения  на  кладбище  св.
Маргариты, и ее видели тысячи людей, но ни один не опознал.  Таким  образом,
до сих пор неизвестно, кто жертва этого чудовищного, зверского преступления,
ни тем более, кто его виновник. Есть  несколько  предположений  относительно
личности убитого, но  столь  необоснованных,  что  мы  считаем  излишним  их
приводить. При  отделении  от  туловища  голова  была  сильно  искромсана  и
изуродована".

     Голова, произведшая столь сокрушительное  впечатление  на  monsieur  де
Гальгенштейна, сидела некогда на  плечах  мистера  Джона  Хэйса  и  была  им
утрачена при следующих обстоятельствах. Мы уже  видели,  как  мистера  Хэйса
усиленно потчевали шотландским виски. Выпив  большое  количество  названного
напитка, мистер Хэйс пришел в крайне веселое расположение духа, стал петь  и
плясать; но его жена опасалась, что выпитого им  недостаточно  для  оказания
желаемого действия, и потому послала еще за одной бутылкой, которую он выпил
тоже. Ожидания миссис Хэйс оправдались:  после  этого  мистер  Хэйс  опьянел
настолько, что уже ничего не сознавал.
     Он, однако же, сумел как-то добраться до своей комнаты, где бросился на
постель и сразу уснул;  тогда  миссис  Хэйс  напомнила  своим  сообщникам  о
задуманном ими деле, высказав мнение, что сейчас самое время  с  этим  делом
покончить {В первоначальной редакции за этим  следовало  подробное  описание
убийства, а также казни преступников, взятое из газет того времени.  В  силу
такого  своего  происхождения  никакими  литературными  достоинствами   оно,
естественно, не обладало. Подробности преступления просто чудовищны, и в них
нет и  тени  даже  той  своеобразной  романтики,  что  иногда  хоть  немного
облагораживает убийство. В свое время это вполне  отвечало  задаче,  которую
ставил себе мистер Теккерей, - показать  в  истинном  виде  нравы  и  обычаи
Шеппардов и Тершитов, бывших тогда  излюбленными  героями  беллетристических
произведений. Но в наши дни такая задача не  стоит,  -  и  потому  мы  сочли
нужным опустить эти излишние подробности.}.

                                   * * *

     Динь-динь-дилень! Опущен мрачно-зеленый  занавес,  каждый  из  dramatis
personae {Действующих лиц (лат.).} нашел свою  судьбу,  проворные  служители
гасят  свечи,  и  публика  в  задумчивости  расходится  по  домам.  А   если
какой-нибудь критик  даст  себе  труд  спросить,  отчего  это  автор,  столь
многословный при описании ранних диковинных перипетий  жизни  Кэтрин,  вдруг
скомкал развязку, казалось  бы,  открывавшую  широкий  простор  для  изящной
словесности, - Соломонс ответит, что никакой его  опус,  уснащенный  обилием
риторических фигур, не  мог  бы  сравниться  по  силе  выражения  с  простым
рассказом о происшедшем.  Ему  лично  процесс  мистера  Арама  казался  куда
интересней в отчете  газетного  репортера,  чем  в  пространном  поэтическом
изложении одного  из  прославленных  наших  романистов.  О  деяниях  мистера
Терпина он с большей пользой и удовольствием прочтет у Ньюгетского Плутарха,
нежели в "Биографическом  словаре"  ученого  Эйнсворта.  Опытный  мастер  по
увенчанию подобных героев заслуженной ими  наградой  совершит  церемонию  du
grand cordon {Буквально: орденской ленты; здесь - намек на  другое  значение
слова cordon -  "веревка".}  и  быстрей  и  сноровистей,  чем  самый  рьяный
любитель; и точно так же, по нашему убеждению, описывать подобные  церемонии
дело тех, кто к ним непосредственно причастен, а не тех, кто лишь восхищенно
взирает со стороны, не зная многих секретов  Кетчева  ремесла.  Сам  великий
Мильтон не создал бы столь  страшной  картины  казни,  какую  мы  находим  в
нескольких строчках из номера "Дэйли пост",  что  лежит  сейчас  перед  нами
"herrlich wie am ersten Tag" {Великолепный, как в  первый  день  (нем.).}  -
свежий и чистый, как в день своего выхода из печати сто с  лишком  лет  тому
назад. Подумать только, его читала Белинда за своим  туалетным  столиком,  и
внимательно изучали в кофейнях Баттона и  Уилла,  он  давал  пищу  насмешкам
присяжных острословов, о нем говорили всюду, от дворцов до хижин, его  знало
целое хлопотливое племя в  париках,  в  башмаках  с  красными  каблуками,  в
фижмах,  в  мушках,  в  тряпье  всевозможного  вида  -  хлопотливое   племя,
давным-давно канувшее в бездонную пропасть, к которой и все мы идем  быстрым
шагом.
     Где они теперь? "Afflavit Deus" {Дунул  господь  (лат.).}  -  и  их  не
стало! Чу! То не вой ли ветра, который и нас сметет с лица земли? И вот  уже
у кассы со шрифтом стоит наборщик, чтобы в один  прекрасный  день  известить
человечество о том, что "вчера, в своем особняке на Гровнер-сквер" или же "в
Ботани-Бэй, ко всеобщему прискорбию" скончался Такой-то. Вот в  какие  дебри
глубокомыслия завел нас абзац о сожжении миссис Кэтрин!
     Впрочем, что ж - к этому  мы  и  хотели  прийти;  по  завершении  столь
утонченной трапезы уместно произнести несколько слов в  виде  послеобеденной
молитвы и порадоваться, что можно наконец выйти из-за стола.  Автор  задался
целью:  не  допускать  в  свою  драму  никаких  других   персонажей,   кроме
отъявленнейших мерзавцев (исключение было сделано в двух случаях, -  но  для
самых пустяковых, "проходных" ролей). Свидетельством, что в какой-то мере он
этой  цели  достиг,  служат  несколько   газетных   отзывов,   которые   ему
посчастливилось прочесть и в которых повесть  "Кэтрин"  объявлена  одним  из
самых  скучных,  безнравственных  и  вульгарных  сочинений,  появившихся  за
последнее  время.  Автору  было  весьма  приятно  узнать  это  мнение;   оно
доказывает, что пристрастие к ньюгетской литературе идет у нас  на  убыль  и
что,   когда   честный   критик   сталкивается   с   явной   и   откровенной
безнравственностью, он возмущен и не стесняется довольно резко выражать свое
возмущение. Да, персонажи этой повести безнравственны,  тут  нет  спора;  но
автор скромно надеется, что не  таков  ее  замысел.  Все  дело  в  том,  что
читатель наш отравлен медленным ядом популярной нынче литературы и  нуждался
в таком  лекарстве,  которое  вызвало  бы  целительную  тошноту,  ведущ