Как вам угодно, сэр, - в бешенстве крикнул я.  -
Позвольте только мне сказать вашему другу, что он лжец и трус; и  что,  если
когда-либо он все же расхрабрится настолько,  что  пожелает  встретиться  со
мной, он легко найдет меня в моем доме на Пикадилли!" - "Позор!  Я  плюю  на
вас всех!" - воскликнул мой бравый союзник Макшейн. И тут же подкрепил слова
делом - или, во всяком случае, изъявил полную к этому готовность.
     После чего мы подобрали свою одежду, сели по каретам и разъехались, так
и не пролив ни капли крови.
     "Неужели это правда? - спросил мистер Макшейн, когда мы с ним  остались
вдвоем. - Неужели это правда, то, что они говорили?" - "Прапорщик, -  сказал
я, - вы - человек бывалый, не так ли?" - "Можете не сомневаться, ведь я  уже
двадцать два года в этом  чине".  -  "Вам,  я  думаю,  пригодятся  несколько
золотых?" - "Еще как пригодятся! Сказать по совести, я  уже  четыре  дня  не
брал в рот мясного!" - "Так вот, прапорщик, все это правда, - сказал я. -  А
что до мясного, то оно ждет вас в ближайшем же трактире".
     Я приказал кучеру остановить лошадей, и бравый Макшейн запасся изрядной
порцией мяса, которую и умял по пути, потому что у меня  уже  каждая  минута
была на счету. Я рассказал ему все, как было, ничего не утаивая, и он  долго
смеялся, утверждая, что никогда не слыхал о более ловком маневре.  Когда  он
наконец набил свою утробу, я вынул из кошелька несколько гиней и вручил ему.
Мистер Макшейн даже прослезился от умиления, облобызал меня и поклялся,  что
никогда со мной не расстанется; и думается мне, голубушка, он  сдержит  свою
клятву; во всяком случае, мы с ним с тех самых пор неразлучны,  и,  пожалуй,
это единственный друг, на которого я могу положиться.
     Не знаю, по какой причине, но я словно бы  почуял  в  воздухе  беду;  а
потому остановил карету, несколько не доехав  до  дому,  и  просил  Макшейна
сходить удостовериться, все ли спокойно, а сам остался ждать его в  соседней
таверне. Он тут же отправился исполнять мое поручение и вскорости  вернулся,
бледный как смерть, с известием, что  дом  полон  констеблей.  Должно  быть,
злосчастная ссора в "Ристалище" заставила их нагрянуть ко мне  в  гости,  и,
надо сказать, они потрудились не зря! Боже ты мой!  Пятьсот  фунтов  звонкой
монетой, пять пар платья, шитого  золотом,  три  парика,  не  говоря  уже  о
сорочках с кружевами,  шпагах,  тростях,  табакерках,  -  и  все  это  снова
досталось негодяю графу!
     Я понял, что все пропало, - моя карьера аристократа окончена; а если  я
попадусь полиции в руки, меня ждет либо расстрел, либо виселица.  При  таких
обстоятельствах, душа моя,  все  средства  хороши  и  долго  раздумывать  не
приходится. Неподалеку помещалась конюшня, где  я  не  раз  нанимал  карету,
чтобы ехать ко двору, - ха-ха-ха! - и был известен как человек  достаточный.
Туда я немедля и отправился. "Мистер Уормэш, - сказал я  хозяину,  -  мне  с
моим доблестным другом пришла охота проехаться в Туикнэм и там поужинать,  а
для этого вы должны дать нам ваших самых лучших лошадей". Через  минуту  нам
уже подвели двух отличных коней и мы вскочили в седло.
     Мы не поехали в Парк, а сразу же  свернули  и  пустили  лошадей  легким
галопом по направлению к Килберну; а очутившись  за  городом,  поскакали  во
весь опор, словно за нами черти гнались. Да, душа  моя,  много  времени  для
этого не потребовалось; и часу не прошло, как мы с прапорщиком  превратились
в самых настоящих рыцарей большой дороги. И  надо  же  было  так  случиться,
чтобы в "Трех Грачах" мы натолкнулись  на  вас  и  вашего  супруга!  Здешняя
хозяйка - во всей округе первейшая разбойница. Она  нам  указала  на  вашего
мужа, она же и свела нас с теми двумя - мы их даже по имени не знаем.

                                   * * *

     - А что сталось с лошадьми? - спросила миссис Кэтрин, когда мистер Брок
окончил свой рассказ.
     - Клячи это были, а не лошади, - ответит тот. -  Просто  клячи.  Мы  их
продали на ярмарке в Стурбридже и едва выручили тринадцать гиней за обеих.
     - А... а граф... Макс? Где он теперь, Брок? - тихо вымолвила она.
     - Фью! - присвистнул мистер Брок. - Все еще вздыхаете о нем, голубушка?
Он теперь во Фландрии, со своим полком; и можно не  сомневаться,  что  после
вас было уже десятка два таких же графинь фон Гальгенштейн.
     - Я этому не верю! - гневно вздернув голову, сказала миссис Кэтрин.
     - И слава богу; а то, верно, постарались бы еще раз угостить его опием,
а?
     -  Вон  отсюда,  наглец!  -  прикрикнула  почтенная  дама;  но  тут  же
опомнилась, заломила руки, глянула с тоской на Брока, на потолок, на пол, на
мужа (от которого сразу же резко отвернулась) и  заплакала  самым  жалостным
образом; слезы, одна за другой, скатывались у нее по носу  в  такт  песенки,
которую стал насвистывать капрал.
     Едва ли то были слезы раскаяния; скорей сожаления о тех днях,  когда  у
нее был возлюбленный - первый в жизни - и пышные наряды,  и  белая  шляпа  с
голубым пером. Пожалуй, свист капрала был куда безобиднее, чем рыдания  этой
женщины: ведь он, хоть и плут, был,  в  сущности,  добрый  малый,  когда  не
препятствовали его нраву. Право же, сочинители наши совершают ошибку,  лишая
выводимых ими мошенников каких бы то ни  было  привлекательных  человеческих
черт; а между тем подобные черты свойственны им; и если  взглянуть  с  точки
зрения житейских забот, чувств как таковых,  отношений  с  друзьями  -  даже
страшно становится от того,  как  сходны  между  собою  мошенник  и  честный
человек. Убийца итальянского мальчика дал  ему  прежде  поиграть  со  своими
детьми, с которыми ему было весело и которые, без сомнения, оплакивали потом
его смерть.

ГЛАВА VI
     Приключения посла, мистера Макшейна

     Если бы не обязательство во всем следовать истории, можно бы,  пожалуй,
и вовсе опустить рассказ о том, что произошло с миссис Кэтрин и ее  супругом
в вустерской харчевне; ибо никаких последствий это происшествие не  имело  и
ничего в нем ни диковинного, ни увлекательного не было. Но мы положили  себе
держаться как можно ближе к ИСТИНЕ - хоть  о  ней,  быть  может,  не  всегда
приятно и рассказывать и читать. А в "Ньюгетском  календаре"  ясно  сказано,
что мистер и миссис Хэйс стали на  ночлег  в  одной  вустерской  харчевне  и
угодили в руки  мошенников,  якобы  явившихся  завербовать  новобрачного  на
военную службу. Что же нам остается? Сочиняй мы  роман,  вместо  того  чтобы
описывать действительные события,  в  нашей  власти  было  бы  распорядиться
судьбой героев по своему усмотрению; и мы бы охотно изобразили Хэйса  эдаким
Девре, беседующим о философских предметах с Боллинброком,  а  миссис  Кэтрин
произвели бы в maitresse en  titre  {Штатная  любовница  (франц.).}  мистера
Александра Попа, доктора Сэчеврела, знаменитого окулиста  сэра  Джона  Рида,
декана Свифта или маршала Таллара, - как непременно поступил бы  в  подобном
случае даже самый плохонький романист. Но увы, увы! Истина прежде всего, что
бы там ни подсказывало воображение; а в драгоценном "Ньюгетском  календаре",
где имеется полное жизне- и смертеописание  Хэйса  и  его  супруги,  нет  ни
намека на знакомство их с кем-либо из выдающихся литераторов или полководцев
эпохи  ее  величества  королевы  Анны.  Там   лишь   говорится   коротко   и
недвусмысленно, что Хэйс был вынужден отправить посланного в Уорикшир к отцу
за деньгами и что старик выручил сына из  беды.  Такова  истина;  и  никакие
соблазны литературной красоты - ни даже обещание лишних  двадцати  гиней  за
лист не заставили бы нас от нее отклониться.
     Из рассказа о лондонской эпопее  мистера  Брока  читатель  уже  получил
некоторое  представление  об  его  приятеле  мистере   Макшейне.   Достойный
прапорщик не отличался особой  твердостью  ума,  равно  как  и  нравственных
принципов; на первом пагубно отразились бедность, пристрастие к вину и  удар
по черепу, полученный в сражении при Стинкерке; что же до последних, то  они
у мистера Макшейна не водились и в лучшие времена. Когда-то  он  и  в  самом
деле был прапорщиком в армии; но давным-давно пропил  и  проиграл  свой  чин
вместе с надеждой на пенсию; и как он  с  тех  пор  ухитрялся  существовать,
никому не было известно, в том числе и ему самому, - то  было  одно  из  ста
тысяч чудес нашего города. Кто из нас не насчитывает среди  своих  знакомцев
десятка подобных людей? Не понять, откуда берется у  них  время  от  времени
чистая сорочка, - как им удается никогда не быть трезвыми,  кто  отводит  от
них постоянную угрозу голодной смерти. Жизнь их -  непрерывная  цепь  чудес;
каждый завтрак - загадка, каждый обед - непостижимая тайна; каждая ночь  под
крышей - дар Провидения. Если у  вас  пли  у  меня,  сэр,  завтра  не  будет
шиллинга, кто нам даст  его?  Разве  нам  мясник  отпустит  баранью  котлету
бесплатно? Разве прачка станет даром стирать и крахмалить наши сорочки?  Как
бы не так! Косточки, старой ветоши - и то не дождешься. Даже  те,  кто,  как
мы, покуда не испытывает нужды {Напомним,  что  автор  состоит  на  казенном
коште.} (дай бог, чтобы так было и впредь!), даже и они  дрожат  при  мысли,
что когда-нибудь придется бороться с ней, зная, как велика опасность пасть в
этой борьбе.
     И оказывается - напрасно, сэр. Вовсе  не  так  это  просто,  умереть  с
голоду. Голод - это совершенные пустяки, когда к нему привыкнешь.  Я  знавал
людей, для которых он был основным занятием, и  даже  прибыльным.  Наш  друг
Макшейн долгие годы только и делал что голодал; и что же? При  этом  он  жил
совсем не плохо, может быть, даже лучше,  чем  того  заслуживал.  Обедал  он
определенное или, точнее, неопределенное  число  дней  в  неделю,  спал  где
приведется и напивался не менее трехсот раз  в  год.  Было  у  него  два-три
знатных знакомца,  которые  его  иногда  выручали  деньгами  и  которых  он,
случалось, тоже выручал, - как, о том мы не будем говорить. Были  и  другие,
которых он донимал беспрестанно; и, чтобы отвязаться,  его  сегодня  угощали
обедом, завтра давали ему крону,  а  иной  раз  ненароком  дарили  трость  с
золотым  набалдашником,  которая  прямой  дорогой  отправлялась  в   заклад.
Оказавшись при деньгах, он шел в  кофейню;  когда  же  снова  оставался  без
гроша, один бог знает, в каких тайных трущобах  находил  он  себе  ночлег  и
пропитание. Чуть что, он хватался за шпагу, и, будучи трезвым, а  еще  лучше
слегка под хмельком, отлично управлялся с нею; в похвальбе и вранье не  знал
себе равных; росту в нем было шесть футов пять дюймов без  каблуков;  вот  и
все его главные приметы. Он и в самом деле  побывал  в  Испании  в  качестве
волонтера, сумел даже отличиться в бою, но заболел горячкой и был  отправлен
на родину голодать, как голодал допреж того.
     Но мистер Макшейн, подобно корсару Конраду, на тысячу пороков имел одну
добродетель - уменье хранить верность тому, кто был его нанимателем в данное
время; рассказывают - к чести его или не к чести, судите сами, -  что  некий
лорд послал его  однажды  избить  одного  roturier  {Простолюдин  (франц.).}
ставшего его милости поперек дороги в  любовных  делах;  и  когда  последний
пытался уйти от расправы, предлагая ему денег больше, нежели было предложено
лордом,  Макшейн  отказался   наотрез   и   исполнил   поручение   со   всей
тщательностью, как того требовал долг чести и дружбы.  Прапорщик  сам  любил
повествовать об этом случае с немалой долей самодовольства; а  когда,  после
поспешного бегства из Лондона, они с  Броком  занялись  своим  мошенническим
промыслом, он с готовностью признал Брока старшим и начальником, звал его не
иначе как майором, и во всем ему подчинялся, ошибаясь только спьяну  или  по
глупости. Откуда-то взялось у него представление, -  быть  может,  не  вовсе
безосновательное, - что нынешнее его занятие есть та  же  военная  служба  и
находится в полном соответствии с законами чести. Грабеж называл он захватом
трофеев, а виселица была в его глазах жестоким и подлым злоупотреблением  со
стороны противника, за которое тому следовало не давать спуску.
     Остальные двое участников предприятия были для мистера Брока совершенно
чужими людьми, и он никак не решился бы  доверить  кому-либо  из  них  столь
деликатное поручение, а тем паче ту изрядную сумму денег, которую предстояло
привезти. Они было, в свою  очередь,  как  ни  странно,  выказали  некоторое
недоверие к мистеру Броку; но Брок вытащил из кошелька пять гиней  и  вручил
хозяйке харчевни в качестве залога за Макшейна;  после  чего  сей  последний
оседлал лошадь бедняги Хэйса и на ней отправился  к  родителям  злополучного
молодого  человека.  Внушительное  зрелище  являл  собою  полномочный  посол
воровской шайки в своем линялом голубом  мундире  с  оранжевой  выпушкой,  в
высоченных ботфортах, незнакомых с ваксою, при шпаге с чашкой и  в  потертой
шляпе, лихо заломленной  поверх  всклокоченного  парика,  когда  выезжал  из
харчевни "Три Грача", держа путь в родную деревню Хэйса.
     От Вустера до упомянутой деревни  было  восемнадцать  миль;  но  мистер
Макшейн преодолел это расстояние, не сбившись с пути и, что еще  важней,  не
напившись (на сей счет ему было сделано строжайшее внушение). Разыскать  дом
Хэйсов не представляло для него труда, ибо лошадь Джона прямехонько  туда  и
затрусила. Появление знакомого  серого  меринка,  на  котором  сидел  кто-то
чужой, немало удивило миссис Хэйс, сидевшую у дверей с вязаньем.
     Макшейн проворно спешился и,  как  только  его  ноги  коснулись  земли,
щелкнул каблуками и отвесил  миссис  Хэйс  церемонный  поклон;  после  чего,
прижав к сердцу свою засаленную шляпу и едва  не  смазав  старушку  по  носу
париком, осведомился, не имеет ли он честь  "лицезреть  почтеннейшую  миссис
Хэйс?".
     Ответ был дан утвердительный, и тогда он  спросил,  -  нет  ли  в  доме
мальчишки на побегушках, который "отвел бы лошадь в стойло", не найдется  ли
"стакана лимонаду или кислого молока промочить горло с дороги"  и,  наконец,
не уделит ли ему "миссис Хэйс и ее супруг  несколько  минут  для  беседы  об
одном деликатном и важном предмете". Что это за предмет, мистер  Макшейн  не
стал говорить в ожидании, когда его просьбы будут исполнены. Но вот  наконец
и о лошади и о всаднике позаботились должным образом, мистер Хэйс явился  из
своей мастерской, а миссис Хэйс тем временем не на шутку  растревожилась  за
судьбу обожаемого сына.
     - Где он? Что с ним? Жив ли он?  -  спрашивала  старушка.  -  О,  горе,
наверно, его нет в живых!
     - Да нет же, сударыня, вы напрасно беспокоитесь; сын ваш жив и здоров.
     - Ах, слава тебе господи!
     - Но весьма удручен духом. Грех да беда на кого не живет, сударыня; вот
и с вашим сыном приключилась небольшая неприятность.
     И мистер Макшейн извлек на свет собственноручное  письмо  Джона  Хэйса,
копией которого нам посчастливилось запастись. Вот что было написано в  этом
письме:

     "Почтеннейшие батюшка и матушка! Податель сего - добрый человек,  и  он
знает, в какую я попал беду. Вчера  в  сем  городе  встретился  я  с  некими
господами, состоящими на службе ее величества, и,  выпивши  в  их  компании,
согласился завербоватца и взял от них деньги. После  я  пожалел  об  этом  и
хотел убежать, но меня не пустили, и тут я имел  нещастье  ударить  офицера,
своего начальника, за что по военным законам полагаитца смертная  Казнь.  Но
если я заплачу двадцать гиней, то  все  обойдетца.  Каковые  деньги  вручите
подателю, а иначе меня растреляют не пожже как во Вторник  утром.  С  чем  и
остаюсь любящий вас сын

                                                                  Джон Хэйс.

     Писано в тюрьме в Бристоле
     в злощастный для меня понедельник".

     На миссис Хэйс это горестное послание произвело именно то действие,  на
которое и было рассчитано; она тут же готова была  броситься  к  сундуку  за
деньгами, потребными для выкупа любимого сыночка. Но старый плотник оказался
более подозрительным.
     - Я ведь вас не знаю, сэр, - сказал он послу.
     - Вы не доверряете моей чести, сэр? - грозно вскричал прапорщик.
     - Видите ли, сэр, - отвечал мистер Хэйс, - может, оно все так, а может,
и иначе; а чтоб уж у меня не было никаких сомнений,  вы  мне  объясните  все
поподробнее.
     - Я не имею прривычки давать объяснения, - сказал мистер Макшейн, - так
как это не приличествует моему ррангу. Но вам,  так  и  быть,  объясню,  что
непонятно.
     - Не можете ли вы сказать, в какой именно полк зачислен мой сын?
     - Извольте.  В  пехотный,  под  командой  полковника  Буда;  и  знайте,
любезнейший, это один из самых доблестных полков в нашей аррмии.
     - И давно вы расстались с Джоном?
     - Не более трех часов назад.  Черт  побери,  я  мчался,  как  жокей  на
скачках; да и можно ли иначе, когда речь идет о жизни и смерти.
     От Бристоля до дома Хэйсов было семьдесят миль - проделать  такой  путь
за три часа можно было разве что во сне; старик это сразу же  отметил  и  не
стал продолжать разговор.
     - Сказанного вами, сэр, -  возразил  он,  -  достаточно,  чтобы  я  мог
заключить, что дело нечисто и что вся эта история - ложь от начала до конца.
     Столь крутой поворот  несколько  озадачил  прапорщика,  но  он  тут  же
оправился и заговорил с удвоенной важностью.
     - Вы не слишком выбираете выражения, мистер Хэйс, - сказал он, - но  из
дружеских чувств к вашему семейству я вам пррощаю.  Выходит,  вы  не  верите
своему сыну - ведь это же писано его рукой.
     - Вы его заставили это написать, - сказал мистер Хэйс.
     - Угадал, старый черт, - пробормотал мистер Макшейн в сторону. - Ладно,
сэр, будем говорить начистоту: да, его заставили  написать.  Да,  история  с
вербовкой чистый вымысел от начала до конца. Но что  из  того,  любезнейший?
Думаете, вашему сыну от этого легче?
     - Да где же он? - вскрикнула миссис Хэйс, бухнувшись на  колени.  -  Мы
дадим, дадим деньги, ведь правда, Джон?
     - Уж верно дадите, сударыня, когда узнаете, где ваш  сын.  Он  в  руках
моих приятелей, джентльменов, которые не в ладах с нынешним правительством и
для которых перерезать человеку горло - все равно что свернуть шею цыпленку.
Он наш пленник, сударыня. Если вы согласны выкупить его, все  будет  хорошо;
если же нет, да поможет ему бог! Ибо вам его не видать больше.
     - А почем я знаю, что завтра вы  не  явитесь  требовать  еще  денег?  -
спросил мистер Хэйс.
     - Сэр, порукой вам моя честь; я  скорей  удавлюсь,  чем  нарушу  данное
слово, - торжественно произнес мистер Макшейн. - Двадцать  гиней  -  и  дело
сделано. Даю вам десять минут на размышление; а там как хотите, мне ведь все
равно, любезнейший. - И надо отдать должное нашему  другу  прапорщику  -  он
говорил от чистого сердца и в поручении, с  которым  прибыл,  не  усматривал
ничего бесчестного и противозаконного.
     - Ах, вот как! - в ярости вскричал мистер Хзйс. - А что,  если  мы  вас
схватим и задержим как заложника?
     - На парламентера руку не поднимают, жалкий  вы  штафирка!  -  возразил
мистер Макшейн. - А кроме того, - продолжал  он,  -  есть  еще  причины,  по
которым вам не след пускаться на такие штуки: вот одна из них. -  Он  указал
на свою шпагу. - Вот еще две. - Он вынул пистолеты. - А самая главная -  это
что вы хоть повесьте меня, хоть колесуйте, хоть четвертуйте,  но  только  не
видать вам тогда больше своего сына. Мы к риску привычные,  сэр,  наше  дело
такое - это вам не шутки шутить. И слов мы на  ветер  не  бросаем,  наш  род
занятий требует исправности. Сказано вам, что, если я  не  вернусь  целым  и
невредимым к завтрашнему утру, вашему сыну конец, - значит, так оно и будет,
можете быть уверены. А иначе на что бы  мне  и  надеяться?  Ведь  стоит  вам
напустить на меня констеблей, и я охнуть не успею, как уже буду болтаться  в
петле на площади перед уорикширской тюрьмой. Ан нет, любезнейший! Не станете
же вы жертвовать таким славным