то заработаю, я бедный плотник, сэр, подручный в отцовской
мастерской.
     - Он может уплатить двадцать гиней за свое освобождение; поверьте  мне,
может, - сказала миссис Кэт.
     - У меня есть всего одна гинея на обратный путь, - простонал Хэйс.
     - Да, но дома у тебя есть еще двадцать, Джон, - возразила  новобрачная.
- Дай этим бравым джентльменам письмо к твоей  матери;  она  им  уплатит,  и
тогда они отпустят нас, - не так ли, джентльмены?
     - Сразу же, как получим деньги, - подтвердил предводитель мистер Брок.
     - Само собой, - поддакнул верзила с алебардой. - А что придется  покуда
посидеть взаперти, так велика ли беда, приятель, - продолжал он, обратись  к
самому мистеру Хэйсу. - Мы тебе поможем скоротать время, выпьем за  здоровье
твоей хорошенькой женушки.
     И надо отдать алебардщику справедливость, свое  обещание  он  исполнил.
Тут же было приказано хозяйке подать вина; а когда мистер Хэйс бросился к ее
ногам, умоляя о помощи, взывая к защите закона...
     - В "Трех Грачах" один закон: вот он!.. -  возразил  ему  мистер  Брок,
поднеся к его носу пистолет. На что хозяйка только одобрительно ухмыльнулась
и пошла прочь.
     После недолгих препирательств Джон Хэйс  составил  требуемое  письмо  к
своему отцу, в котором сообщал,  что  попал  в  руки  вербовщиков  и,  чтобы
откупиться, ему необходимо двадцать  гиней;  а  также  предостерегал  против
попыток задержать подателя письма, ибо упомянутые джентльмены пригрозили ему
смертью в случае, если их товарищ не вернется. В доказательство  подлинности
письма к нему был приложен перстень, подарок  матери,  который  Хэйс  всегда
носил на пальце.
     Оставалось решить, кто  повезет  послание;  выбор  пал  на  долговязого
алебардщика,   который,   видимо,   был   вторым   по   чину    в    отряде,
предводительствуемом капралом Броком" Товарищи называли его то  прапорщиком,
то даже капитаном или просто мистером Макшейном; а иногда в шутку  именовали
"Носачом", намекая на выдающееся положение, которое занимала в его лице  эта
черта, - или же "Дылдой", по тем самым причинам, которые заслужили  подобное
прозвище первому Эдуарду. Итак, мистер Макшейн вскочил на Хэйсову  лошадь  и
отбыл из Вустера, предоставив всем  постояльцам  "Трех  Грачей"  нетерпеливо
дожидаться его возвращения.
     Ожидать его можно было не ранее следующего утра, томительной  оказалась
для мистера Хэйса его nuit de noces {Брачная ночь (франц.).}.  Подали  обед;
мистер Брок и двое его сотоварищей, согласно уговору, сели за стол вместе  с
новобрачными. За обедом последовал пунш, который тоже пили всей компанией, а
там дошло дело и до ужина. Впрочем, ужинать стал лишь один мистер Брок - два
других джентльмена предпочли дым своих трубок и общество хозяйки на кухне.
     - Не такое уж это веселье, согласен, - заметил экс-капрал, - и  не  так
бы  следовало  джентльмену  проводить  свою  брачную  ночь;  но  ничего   не
поделаешь, голубчики моя, - кто-нибудь должен с вами оставаться, а то ну как
вам вздумается  высунуться  в  окошко  и  закричать,  и  уж  тогда  беды  не
оберешься. Один из нас должен здесь  быть,  но  мои  друзья  любят  на  ночь
выкурить трубочку, так что придется уж  вам  потерпеть  мое  общество,  пока
кто-нибудь из них меня не сменит.
     Читатель вряд ли полагает, что  если  троим  людям  случилось,  хоть  и
поневоле, вместе коротать ночь в трактирном помещении,  то  они,  надувшись,
рассядутся по углам, не обмениваясь ни словом, ни взглядом.  Напротив  того!
мистер Брок с галантностью старого вояки не  щадил  усилий,  чтобы  развлечь
своих пленников, и с помощью выпивки и беседы старался скрасить их временную
неволю. Правда, с новобрачным его попытки большей  частью  пропадали  даром;
пить мистер Хэйс пил, и даже усердно, но что до беседы, то из него  словечка
нельзя было вытянуть; пережитый испуг, мысль  об  участи,  ожидающей  его  в
случае, если родители откажутся  внести  выкуп,  и  о  деньгах,  с  которыми
придется расстаться, если  они  согласятся  на  уплату,  -  все  это  камнем
ложилось ему на сердце, отнимая всякое мужество.
     Зато что касается миссис Кэт, то  я  не  ошибусь,  если  скажу,  что  в
глубине души ей даже приятно было вновь повстречать мистера Брока: ведь  это
был друг давних дней - счастливых дней ее жизни; она немало видела  от  него
добра и сама платила ему тем же; и, право же, эту  пару  негодяев  связывала
чистейшая нежная дружба, в  свое  время  придававшая  прелесть  их  вечерним
беседам.
     Щедро угостив своих пленников пуншем, капрал затем предложил сыграть  в
карты. Но не прошло и часу, как мистера Хэйса стало изрядно клонить ко  сну;
вняв уговорам, он бросился на постель как был, не раздеваясь, и прохрапел до
самого утра.
     Миссис Кэтрин спать не хотелось; капрал бодрствовал  вместе  с  нею  и,
беспрестанно прикладываясь к бутылке, вел  нескончаемую  беседу.  Джон  Хэйс
спал так крепко, что можно было разговаривать, не стесняясь, как если бы его
и вовсе не было в комнате. Кэтрин рассказала  мистеру  Броку  обстоятельства
своего замужества, уже известные читателю; оба подивились судьбе, что  свела
их в "Трех Грачах", причем Брок откровенно сознался, что  действовал  отнюдь
не во исполнение закона, а просто с целью вымогательства.  Достойный  капрал
нимало не был смущен, рассказывая о своих делах, и превесело шутил, обсуждая
дела миссис Кэт: ее неудавшуюся попытку извести графа, ее виды  на  семейную
жизнь.
     Поскольку мистер Брок снова выведен нами на сцену, не мешает,  пожалуй,
вкратце изложить основные события, которые произошли с ним после  внезапного
отъезда из Бирмингема и о которых он без всяких прикрас  рассказывал  теперь
миссис Кэтрин.
     Он доехал на лошади капитана до Оксфорда (сменив в пути свой мундир  на
партикулярное платье) и там с немалой выгодой продал "Георга Датского" главе
одного  из  колледжей.  После  некоторого  ознакомления  с  университетскими
достопримечательностями мистер Брок  под  именем  и  в  роли  капитана  Вуда
немедля направился в столицу -  единственное  место,  соответствовавшее  его
званию и состоянию.
     Заходя в кофейни Баттона и Уилла, он листал  "Наблюдателя",  "Курьера",
"Ежедневный вестник" и "Лондонскую  газету"  и  с  философским  спокойствием
прочитывал там подробнейшее описание  своей  наружности,  платья,  коня,  на
котором он ехал, а также извещение о награде в пятьдесят фунтов всякому, кто
сообщит о нем (на предмет поимки) капитану графу Гальгенштейну в Бирмингеме,
или мистеру Мерфи в "Золотом Шаре" на Савой-стрит, или же мистеру  Бейтсу  в
"Якорной Стоянке" на  Пикадилли.  Но  кому  пришло  бы  на  ум  отождествить
капитана Вуда в его огромном алонжевом парике, стоившем шестьдесят фунтов {В
хитроумном  повествовании  о  Молль  Флендерс,  относящемся  к  описываемому
времени, упоминается парик ценою  в  эту  сумму.},  в  башмаках  с  высокими
красными каблуками, при серебряной шпаге, с золотой табакеркой  и  с  черной
повязкой на глазу, прикрывающей след от страшной раны,  полученной,  по  его
словам, при осаде Барселоны и обезобразившей его  лицо,  -  кому,  повторяю,
пришло бы в голову отожествить эту особу с капралом  Броком,  дезертиром  из
Каттсова  полка?  И,  чувствуя  себя  в  полной  безопасности,  мистер  Брок
прогуливался по Мэллу с важным видом, словно аристократ из аристократов.  Он
пользовался  славой  отличного   собеседника,   сыпал   деньги   пригоршнями
("Расплавив несколько церковных подсвечников, - шутил он, - можно начеканить
кучу дублонов"), и к его услугам было всегда самое  избранное  общество.  По
городу вскоре пошла молва, что капитан Вуд,  служивший  в  Испании  при  его
величестве Карле III, увез бриллиантовые ризы Богоматери Компостельской и до
сих пор живет на доход с них. Дух протестантства  был  в  ту  пору  силен  в
Англии, и не один ревнитель истинной веры охотно стал бы соучастником  столь
богоугодного грабежа.
     Капитан Вуд почитал благоразумным поощрять любые слухи о  происхождении
его богатства. Он не только не опровергал  никаких  догадок,  но  готов  был
подтвердить любую; если же одновременно высказывались две догадки, полностью
противоречащие одна другой, он только смеялся и говорил: "Друзья мои,  не  я
придумываю эти увлекательные истории, но и не мне отрицать их;  предупреждаю
вас по совести, что я буду согласен со всеми, так что верьте или не верьте -
дело ваше". Так приобрел он славу не только богача, но и человека,  умеющего
держать язык за зубами. В сущности,  я  почти  готов  пожалеть  о  том,  что
почтенный Брок не родился аристократом; не сомневаюсь, что он и жил  и  умер
бы подобающим образом, - в самом деле, он  тратил  деньги,  как  аристократ,
волочился  за  женщинами,  как  аристократ,  умел  вести  себя  в  бою,  как
аристократ, играл и напивался, как  аристократ.  Чего  же  недоставало  ему,
чтобы быть  равным  Сент-Джону  или  Харли?  Шести-семи  поколений  предков,
небольшого состояния да родовой усадьбы - и  только.  "Ах,  доброе  то  было
время", -  говаривал  впоследствии  мистер  Брок,  -  достигнув  преклонного
возраста, он любил предаваться воспоминаниям  о  светской  карьере,  которую
чуть было не сделал. "Как подумаю, что я легко мог стать  важной  особой  и,
быть может, даже умереть в генеральском чине, - нет,  решительно  я  родился
под несчастливой звездой".
     - Расскажу вам, голубушка, про свое лондонское житье-бытье.  Жил  я  на
Пикадилли, как самый настоящий вельможа; имел два пышных парика и  три  пары
платья с золотым шитьем; держал арапчонка, наряженного турком;  каждый  день
прогуливался по Мэллу; обедал в самой модной таверне Ковент-Гардена; посещал
лучшие кофейни, знался с известнейшими людьми;  не  одну  бутылку  распил  с
мистером Аддисоном и не один золотой ссудил  Дику  Стилю  (пребеспутный  был
шалопай и пьяница) - а самое главное вы сейчас услышите, голубушка, и должны
будете согласиться, что не всякий на моем месте сумел бы удрать такую штуку.
     Однажды, придя в  кофейню  Уилла,  я  застал  там  большое  общество  и
услышал, как один джентльмен говорил другому: "Капитан Вуд?  Был,  помнится,
капитан Вуд в полку у Саутвелла, хоть мне и не довелось  знать  его  лично".
Гляжу - э, да это сам лорд Питерборо  обо  мне  рассуждает.  Снял  я  шляпу,
отвесил милорду изящнейший поклон и говорю, что я-то его хорошо помню - ведь
я ехал следом за ним, когда мы занимали Барселону.
     - Не сомневаюсь, что вы  там  были,  капитан  Вуд,  -  отвечал  милорд,
пожимая мне руку, - и не сомневаюсь, что вы  меня  помните;  как  говорится,
Дурень Том не может всех знать, но Дурня Тома знают все.
     Шутка была встречена дружным  смехом,  а  милорд  приказал  подать  еще
бутылку, которую мы тут же и распили вдвоем.
     Как вам известно, он тогда был в опале, но тем не менее, возымев ко мне
дружескую склонность, во что бы то ни стало пожелал - вообразите  только!  -
представить  меня  ко  двору!  Да,  я  был  представлен  ее   священнейшему,
величеству  королеве  и  леди  Мальборо,  которую  нашел  в   самом   лучшем
расположении духа. Поверите ли, дворцовый  караул  приветствовал  меня  так,
словно я был сам Капрал Джон! Путь к счастью  открылся  передо  мной.  Чарли
Мордаунт звал меня Джеком и не раз заходил ко мне выпить бутылку Канарского;
я бывал на приемах у  лорда-казначея;  мне  даже  удалось  убедить  военного
министра мистера  Уолпола  принять  от  меня  сто  гиней  в  качестве  знака
внимания, и он уже пообещал мне чин майора; но тут судьба  изменила  мне,  и
все мои радужные надежды пошли прахом в один миг.
     Надо бы вам знать, голубушка, что после того, как  мы  бежали,  оставив
этого болвана Гальгенштейна -  ха-ха-ха  -  с  кляпом  во  рту  и  с  пустым
карманом, сиятельный граф оказался в самом  отчаянном  положении:  кругом  в
долгу, не говоря  уже  о  той  тысяче,  которую  он  проиграл  уорикширскому
сквайру, - а всего доходу восемьдесять фунтов  в  год!  Пользуясь  тем,  что
поставщики-кредиторы еще медлили взять его за  горло,  доблестный  граф  все
кругом перевернул в надежде напасть на след своего милого  капрала  и  своих
милых мешков с деньгами; от Лондона  до  Ливерпуля  не  осталось  ни  одного
города, где бы не были расклеены описания  моей  симпатичной  особы.  Однако
птица улетела из клетки -  деньги  исчезли  начисто,  и,  видя,  что  на  их
возвращение надеяться нечего,  кредиторы  без  дальнейших  церемоний  упекли
нашего молодчика в Шрусберийскую тюрьму; могу только  пожалеть,  что  он  не
сгнил там.
     Увы, это счастье не суждено было честному  Питеру  Броку  или  капитану
Буду, как он в те дни звался. В один  прекрасный  понедельник  я  отправился
навестить господина министра, и, пожимая мне руку, он  шепнул,  что  я  буду
назначен командиром полка в Виргинии - что меня устраивало как нельзя более;
мне, видите ли, вовсе  не  хотелось  отправляться  во  Фландрию,  к  милорду
герцогу: чересчур многим я там был известен. Министр крепко пожал  мою  руку
(в коей находился билет в пятьдесят фунтов), пожелал  мне  успехов,  величая
майором, и любезно проводил меня из своего кабинета в приемную, откуда  я  в
самом  развеселом  состоянии  духа  отправился  в  кофейню  "Ристалище"   на
Уайтхолле, излюбленную  нашим  братом  военным,  и  там,  не  утерпев,  стал
похваляться выпавшей мне удачей.
     Среди общества, собравшегося в кофейне, я заметил немало знакомых  и  в
том числе одного, встрече с которым  я  вовсе  не  обрадовался,  можете  мне
поверить! Мне сразу бросился в глаза мундир с красно-желтой выпушкой - цвета
Каттсова полка, - и одет в этот мундир был не кто иной, как его  сиятельство
Густав Адольф Максимилиан, известный вам, голубушка, так же  хорошо,  как  и
мне.
     Он глянул мне в лицо, в мой единственный глаз (другой, как вы  помните,
был скрыт под черной повязкой), и на  миг  остолбенел,  разинув  рот;  потом
отступил на шаг, потом шагнул вперед и вдруг завопил: "Да это  же  Брок!"  -
"Виноват, сэр, - сказал я, - вы ко мне обращаетесь?" - "Клянусь, это  Брок!"
- вопит он еще пронзительней, услышав мой голос, и  хвать  меня  за  манжету
(лучшие мехельнские кружева, замечу мимоходом). "Эй,  сударь!  -  говорю  я,
выдернув манжету, и даю его  сиятельству  тумака  под  вздох  (самое  место,
голубушка, если хочешь помешать человеку сказать лишнее, - он у меня  так  и
отлетел к противоположной стене). - Негодяй, - говорю. - Пес,  -  говорю.  -
Наглый щенок и лоботряс! Как смеешь ты давать волю рукам?" -  "Черт  побери,
майор, вы  ему  выдали  сполна!"  -  загоготал  длинный  прапорщик-ирландец,
которого я не раз угощал  в  этой  самой  таверне.  И  в  самом  деле,  граф
несколько минут не мог выговорить ни  слова,  и  все  офицеры,  столпившиеся
кругом,  со  смехом  глядели,  как  его  корчит  и  корежит.  "Господа,  это
неслыханный скандал, - сказал один из них. - Благородные джентльмены дерутся
на кулаках, точно извозчики!"  -  "Благородные  джентльмены?"  -  воскликнул
граф, которому наконец удалось  отдышаться.  Я  было  шагнул  к  дверям,  но
Макшейн схватил меня за руку со словами: "Майор,  но  вы  же  не  откажетесь
драться по правилам?" В ответ на что я с жаром поклялся, что  убью  негодяя.
"Благородные джентльмены! - продолжал меж  тем  граф.  -  Знайте,  что  этот
человек - мошенник, вор и дезертир! Он был моим капралом и  сбежал,  похитив
тыся..." - "Лжешь, собака!" - взревел я и замахнулся  на  него  тростью;  но
несколько офицеров бросились между нами. "Гром  и  молния!  -  вмешался  тут
славный Макшейн. - Как можно  столь  нагло  лгать!  Господа,  клянусь  своей
честью, что капитан был ранен под Барселоной; я сам  тому  свидетель;  более
того, мы вместе с ним бежали после сражения при  Альмансе  и  едва  остались
живы".
     Надо вам сказать, голубушка, ирландцы - неслыханные фантазеры.  Мне  не
стоило труда внушить Маку, что мы с ним подружились еще в Испанском  походе.
Мак слыл оригиналом, однако  же  ему  верили.  "Ударить  джентльмена!  -  не
унимался я. - Да вы мне заплатите за это кровью!" - "Хоть сейчас, - вскричал
граф, кипевший от ярости. - Назначайте место". - "Монтегью-Хаус",  -  сказал
я. "Отлично", - был ответ. И мы бросились к  двери  -  весьма  своевременно,
кстати сказать, ибо полиция, услышав о ссоре, уже спешила, чтобы  взять  нас
обоих под арест.
     Но присутствующие офицеры не намерены были это допустить.  Мак  обнажил
шпагу, его примеру последовали  другие,  и  констеблям  было  предложено  на
выбор: или исполнять свой  долг,  если  угодно,  или  получить  по  кроне  и
убраться восвояси. Они предпочли последнее; и мы, рассевшись  по  каретам  -
граф со своими друзьями, я со своими,  -  отправились  на  луг,  что  позади
Монтегью-Хауса. О, проклятая кофейня! Зачем только я переступил ее порог!
     Прибыли мы на место. Славный Макшейн вызвался быть моим Секундантом,  и
его очень огорчило, что секундант противника не пожелал раз-другой скрестить
с ним  шпаги;  то  был  майор,  уже  в  летах,  бесстрашный  старый  рубака,
закаленный, как сталь, и не охотник до шуток. Итак, сравнили длину  клинков,
Гальгенштейн сбросил свой камзол, - я - свое изящное бархатное полукафтанье.
Гальгенштейн швырнул на землю шляпу, я осторожно положил свою  -  один  лишь
позумент на ней встал мне в двадцать фунтов. Мне не  терпелось  начать  бой,
ненависть к противнику - будь он проклят! - переполняла  меня,  а  я  хорошо
знал, что ему не сравняться со мной в искусстве владения шпагой.
     "А парик? Не думаете же вы в нем драться?"  -  спросил  Макшейн.  "Нет,
разумеется", - ответил я и сдернул парик с головы.
     Чтоб всем цирюльникам жариться на медленном огне!  Чтоб  всем  парикам,
буклям, накладкам и шиньонам кипеть в адских котлах отныне  и  до  скончания
века! В этом парике таилась моя  погибель;  кто  знает,  каких  бы  высот  я
достиг, кабы не он!
     Я отдал парик прапорщику Макшейну  и  не  заметил,  что  вместе  с  ним
снялась и черная повязка, явив всем мой второй глаз, здоровый, целехонький и
мечущий грозные взгляды.
     "Защищайтесь!" - крикнул я графу, делая выпад; но он отскочил  назад  с
проворством зайца (знал, бездельник, что в бою на шпагах ему против меня  не
устоять); и его секундант, несколько озадаченный,  отбил  мой  удар.  "Я  не
стану драться с этим человеком, - сказал Гальгенштейн, изрядно побледнев.  -
Клянусь честью дворянина, что его имя - Питер Брок; два  года  он  был  моим
капралом и дезертировал, ограбив меня на тысячу фунтов. Взгляните  на  него!
Зачем было ему прятать под повязкой здоровый глаз? Впрочем, если угодно, вот
вам еще доказательство. Подайте мне мой бумажник!" - И, раскрыв бумажник, он
достал оттуда -  что  бы  вы  думали?  -  ту  самую  распроклятую  афишку  с
перечислением моих примет! "Удостоверьтесь сами, есть ли  у  него  рубец  за
левым ухом (точно, голубушка, вот он  тут;  это  меня  один  окаянный  немец
хватил на Бойне), взгляните, наколоты ли на его правой руке инициалы "К. Р."
(и от этого тоже мне никуда  не  деться).  А  этот  хвастливый  ирландец,  я
полагаю, его сообщник; словом, я не намерен иметь дело  с  мистером  Броком,
иначе как при констебле в качестве секунданта". -  "Как  это  все  понимать,
капитан Вуд?" - спросил пожилой майор, секундант  графа.  "Гнусная  клевета,
оскорбляющая меня и моего друга! - закричал Макшейн. - И граф нам ответит за
нее!" - "Постойте, не  торопитесь,  -  сказал  майор.  -  Капитан  Вуд,  как
джентльмен и офицер, без сомнения, охотно докажет графу его  ошибку  и  даст
нам всем убедиться, что на его руке нет тех знаков, которыми любят  украшать
себя простые солдаты". - "Капитан Вуд ничего подобного не сделает, майор,  -
возразил я. - Я готов драться с этим негодяем Гальгенштейном, с вами, с  кем
угодно по законам чести; но я не дам себя обыскивать, точно вора!"  -  "Само
собой!" -  вскричал  Макшейн.  "В  таком  случае  моя  обязанность  отменить
поединок", - сказал майор. "