сыночком, как Джон Хэйс, - не  говоря  уже  о
его супруге, - чтобы полюбоваться, как мои длинные ноги дергаются в воздухе!
Были у нас, правда, случаи, когда нашим людям  пришлось  плохо  оттого,  что
родители или опекуны им не поверили.
     - И что же тогда сталось с бедными детьми? - в страхе  спросила  миссис
Хэйс, перед которой понемногу начала проясняться суть спора.
     - Не спрашивайте, сударыня; кровь стынет при одной мысли об этом!  -  И
мистер Макшейн столь выразительно провел пальцем поперек своего  горла,  что
почтенных родителей в дрожь  бросило.  -  Военный  обычай,  прошу  заметить,
сударыня. За ту службу, которую я имею честь нести, ее  величество  королева
не платит; значит, должны платить пленные, так уж водится на войне.
     Никакой адвокат не провел бы порученное ему  дело  лучше,  чем  с  этим
справился мистер Макшейн; и ему удалось  вполне  убедить  старших  Хэйсов  в
необходимости дать деньги на выкуп сына. Пообещав, что не позже  завтрашнего
утра молодой человек будет возвращен в родительские объятия вместе со  своей
прекрасной супругой, он отвесил старикам церемонный поклон и без промедлений
пустился в обратный путь. Мистер и миссис Хэйс были  приведены  в  некоторое
недоумение упоминанием о супруге, ибо они ничего не знали про побег  молодой
парочки; но страх за жизнь ненаглядного сынка помешал им  взволноваться  или
разгневаться по этому поводу. Итак, бравый Макшейн покинул деревню, увозя  с
собой двадцать гиней - залог спасения  упомянутой  жизни;  и  справедливости
ради должно сказать, что ему ни разу не пришло в голову присвоить эти деньги
или совершить иное вероломство по отношению к своим товарищам.
     Поездка его порядком затянулась. Из Вустера он выехал около полудня, но
засветло вернуться ему не удалось; солнце зашло, и ландшафт,  который  днем,
точно светский щеголь, красовался в пурпуре и золоте, теперь оделся в  серый
квакерский плащ; деревья у дороги стояли черные, похожие на гробовщиков  или
лекарей, и зловеще шептались, склоняясь  друг  к  другу  тяжелыми  головами;
туман повис над выгоном; один за другим гасли огни  в  домах;  черной  стала
земля и таким же черным небо, только редкие звезды безо всякого толку рябили
его гладкий темный лик; в воздухе потянуло холодом; часа  в  два  пополуночи
вышел месяц,  бледным,  истомленным  гулякой  стал  одиноко  пробираться  по
пустынному небосводу;  а  часа  эдак  в  четыре  уже  и  рассвет  (нерадивый
подмастерье!) распахнул на востоке ставни Дня; иными словами,  прошло  более
двенадцати часов. Капрала Брока сменил на посту мистер  Колпак,  а  того,  в
свою очередь, - мистер Циклоп, джентльмен с черной повязкой на глазу; миссис
Джон Хэйс, преодолев горе и смущение, последовала примеру своего  супруга  и
уснула с ним рядом; а проснулась - много часов спустя - все еще под  охраной
мистера Брока и его команды; и  все  -  как  стражи,  так  и  пленники  -  с
удвоенным нетерпением стали ожидать возвращения посла, мистера Макшейна.
     Достойному прапорщику, столь успешно и  ловко  справившемуся  с  первой
половиной своей задачи, ночь, застигшая его  на  обратном  пути,  показалась
чересчур темной и холодной, а так как сверх того он испытывал жажду и  голод
и в кошельке у него были деньги, а особых  причин  торопиться  вроде  бы  не
находилось, то он и решил  заночевать  где-либо  в  трактире,  с  тем  чтобы
выехать в Вустер, как только  рассветет.  Так  он  и  сделал  -  спешился  у
ближайшей харчевни, отправил лошадь на конюшню и, войдя  в  кухню,  приказал
подать лучшего вина, какое только есть в погребе.
     В кухне уже сидело несколько человек, и мистер Макшейн с  важным  видом
расположился  среди  них.  Изрядная  тяжесть  его  кошелька  наполняла   его
сознанием своего превосходства над окружающими, и он не замедлил дать им это
почувствовать. После третьей кружки эля он нашел, что у напитка кислый вкус,
стал кривиться и  отплевываться  и,  наконец,  выплеснул  остаток  в  огонь.
Случившемуся тут приходскому священнику (в то доброе старое  время  духовные
пастыри не видели греха  в  том,  чтобы  коротать  вечер  в  обществе  своих
прихожан) подобное поведение показалось  столь  обидным,  что  он  встал  со
своего почетного места у огня в намерении строго  выговорить  обидчику;  чем
тот и воспользовался, чтобы сразу же занять это  место.  Любо  было  слышать
побрякивание монет у него в кармане, ругань, которой осыпал он  трактирщика,
гостей, эль, - и при этом видеть, как  он  развалился  в  кресле,  заставляя
соседей боязливо отодвигаться от его широко расставленных ножищ в ботфортах,
как бросает на трактирщицу томные взгляды, пытаясь облапить  ее,  когда  она
проходит мимо.
     Меж тем трактирный конюх, управясь со своими делами, вошел  в  кухню  и
шепнул хозяину, что новый гость "приехал на лошади Джона Хэйса";  хозяин  не
преминул  самолично   удостовериться   в   этом   обстоятельстве,   невольно
возбудившем в нем некоторые подозрения. И не рассуди  он,  что  время  нынче
смутное, лошади продаются и покупаются, а деньги все деньги, кто  бы  их  ни
платил, - он бы непременно тут же передал прапорщика  в  руки  констеблей  и
лишился всякой надежды получить по счету, который с каждой минутой все рос и
рос.
     Немного  времени   потребовалось   прапорщику,   чтобы   с   легкостью,
свойственной его доблестной нации, распугать всех прочих гостей  и  обратить
их в бегство. Ретировалась  и  хозяйка,  смущенная  его  любезностями;  один
хозяин остался на посту - и то лишь потому, что думал о своей выгоде, - и  с
досадой слушал пьяные речи постояльца. Не прошло, однако, и часу,  как  весь
дом был разбужен оглушительным грохотом, криком, руганью и  звоном  бьющейся
посуды. Выскочила на шум хозяйка в ночном  наряде,  прибежал  конюх  Джон  с
вилами, поспешили сверху кухарка и два или три  постояльца  и  увидели,  что
хозяин с прапорщиком барахтаются на полу, причем парик  последнего  тлеет  в
очаге, издавая весьма странный запах, а большая часть собственных его  волос
зажата в руке хозяина, который тянет их  вместе  с  головою  к  себе,  чтобы
удобнее было молотить по  этой  голове  другой  рукой.  Однако  преимущество
оказалось все же на стороне прапорщика, опытного бойца: ему удалось  подмять
хозяина под себя, и руки его ходили  по  лицу  и  туловищу  противника,  как
лопасти гребного колеса.
     Дерущихся поторопились  разнять;  но  как  только  остыл  жар  схватки,
прапорщик Макшейн сделался нем, бесчувствен и неспособен к  передвижению,  и
давешнему противнику пришлось отнести его  в  постель.  Шпагу  и  пистолеты,
отстегнутые им ранее, заботливо положили  рядом,  после  чего  приступили  к
проверке карманов. Двадцать гиней  золотом,  большой  нож,  употреблявшийся,
должно быть, для нарезки хлеба и сыра, крошки того и  другого  да  картуз  с
табаком в карманах панталон, а за пазухой голубого мундира куриная  ножка  и
половина сырой луковицы - таково оказалось наличное имущество прапорщика.
     Само  по  себе  это  имущество  не  вызывало  подозрения;  но   тумаки,
полученные трактирщиком, укрепили в нем и в его жене недоверие  к  гостю;  и
они решили, дождавшись утра, известить мистера Хэйса о том, что  в  трактире
остановился человек, приехавший на лошади его сына.  Конюх  Джон  чуть  свет
отправился исполнять поручение; по дороге он разбудил  судейского  клерка  и
поделился с ним возникшими тревожными догадками; клерк решил  посоветоваться
с местным пекарем, который всегда вставал рано; и дело  кончилось  тем,  что
клерк, пекарь, мясник и двое мастеровых, собравшихся  было  на  работу,  все
поспешили в трактир.
     Итак, покуда бравый Макшейн спал крепким, безмятежным сном,  который  в
этом  мире  доступен  лишь  невинным  младенцам  и  пьяницам,  и   нос   его
приветствовал утреннюю зарю  ровным  и  мелодичным  посвистом,  вокруг  него
плелась сеть коварного заговора; и  когда  в  семь  часов  утра  он  наконец
проснулся и сел в  постели,  то  увидел  справа  и  слева  от  себя  по  три
вооруженных фигуры, вид которых  не  сулил  ему  ничего  хорошего.  Один  из
незнакомцев держал в руке жезл констебля и, хотя  ордера  у  него  не  было,
выразил намерение арестовать мистера Макшейна и немедля препроводить  его  к
судье.
     - Эй, послушайте! - вскричал прапорщик, подскочив на месте и прервав на
середине долгий звучный зевок, которым  ознаменовался  для  него  переход  в
бодрствующее состояние. - Нельзя задерживать человека, когда  дело  касается
жизни и смерти. Клянусь, тут вопрос чести.
     - Откуда у вас эта лошадь? - спросил пекарь.
     - Откуда у вас эти  пятнадцать  гиней?  -  спросил  трактирщик  -  пять
золотых монет уже каким-то образом растаяли в его руках.
     - Что это у вас  за  идолопоклоннические  четки?  -  спросил  судейский
клерк.
     Мистер Макшейн, сказать  по  правде,  был  католик,  но  ему  вовсе  не
хотелось в том признаваться; ибо в описываемые времена католичество было  не
в почете.
     - Четки? Мать  пресвятая  богородица,  отдайте  мне  их  сейчас  же!  -
воскликнул  он,  всплеснув  руками.  -  Эти  четки   благословил   сам   его
святейшество па... мм, то есть я хотел сказать, что эти  четки  -  память  о
моей маленькой дочурке, которую господь прибрал на небо; а что  до  денег  и
лошади, то джентльмену, сами понимаете, без  того  и  другого  никак  нельзя
пускаться в дорогу.
     - Но иные джентльмены пускаются  в  дорогу,  чтобы  раздобыть  и  то  и
другое, - рассудительно заметил констебль. - Сдается нам, эта лошадь  и  эти
деньги не были приобретены честным путем. Если господин судья поверит  вашим
словам - что ж, тогда, само собой, и мы поверим; но только нам известно, что
в округе пошаливают, так вот не из тех ли вы, часом, шалунов.
     Все дальнейшие возражения и  угрозы  мистера  Макшейна  ни  к  чему  не
привели. Сколько он ни  уверял,  что  доводится  двоюродным  братом  герцогу
Лейнстеру, состоит в офицерском  чине  на  службе  ее  величества  и  связан
теснейшей дружбой с лордом Мальборо, дерзкие насильники и слушать не  хотели
его объяснений (подкрепленных, кстати сказать,  самой  лихой  божбой);  и  к
восьми часам он был доставлен в дом  к  сквайру  Баллансу,  исправлявшему  в
Уорикшире должность мирового судьи.
     Когда  сей  почтенный  муж  спросил,  что  именно  вменяется   в   вину
арестованному, насильники на миг растерялись, ибо, собственно говоря,  ни  в
чем  его  обвинить  не  могли;  и  буде  бы  прапорщик  разумно   промолчал,
предоставив  им  изыскивать  в  его  действиях  состав  преступления,  судья
Балланс, верно, тут же отпустил  бы  его,  а  клерка  и  трактирщика  сурово
разбранил бы за то, что они задержали честного человека без должных поводов.
     Но прапорщик по природе своей не был склонен к разумной осторожности; и
хотя никаких обвинений против него так, в сущности, и  не  нашлось,  он  сам
наговорил предостаточно, чтобы заставить усомниться в своей личности. Будучи
спрошен об имени, он назвался капитаном  Джералдайном  и  сказал,  что  едет
через Бристоль в Ирландию в гости к герцогу  Лейнстеру,  своему  двоюродному
брату. Он тут же пригрозил сообщить  герцогу  Мальборо  и  лорду  Питерборо,
своим ближайшим друзьям и бывшим боевым командирам, о том,  как  с  ним  тут
обошлись; а когда судья Балланс - старичок с хитрецой и притом  почитывавший
газеты -  пожелал  узнать,  в  каких  сражениях  он  участвовал,  доблестный
прапорщик наобум назвал две знаменитые битвы, имевшие место на одной неделе,
одна в Испании, другая во Фландрии, и прибавил, что получил тяжелейшие  раны
в обеих; и в конце концов в протоколе его допроса,  который  велся  клерком,
записано было следующее: "Капитан Джералдайн, рост шесть футов четыре дюйма;
худощав; нос имеет весьма длинный и  красный,  волосы  рыжие,  глаза  серые;
говорит с сильным ирландским акцентом; приходится двоюродным братом  герцогу
Лейнстеру и состоит с ним в постоянном общении; не  знает,  есть  ли  у  его
светлости дети; не знает, где его лондонская резиденция;  не  может  описать
его наружность; близко знаком с герцогом  Мальборо  и,  служа  в  драгунском
полку, участвовал в сражении при Рамильи; около того же времени был с лордом
Питерборо под  Барселоной.  Лошадь,  на  которой  он  прибыл,  одолжена  ему
приятелем в Лондоне три недели тому назад.  Питер  Хобс,  трактирный  конюх,
клянется, что видел означенную лошадь на конюшне тому четыре дня и  что  она
принадлежит  Джону  Хэйсу,  плотнику.  Не  может   объяснить   происхождения
пятнадцати гиней, обнаруженных при нем трактирщиком; говорит,  что  их  было
двадцать; говорит, что выиграл их в карты  в  Эдинбурге  две  недели  назад;
говорит, что путешествует для развлечения; в то же время говорит, что едет в
Бристоль по делу, которое есть вопрос жизни и смерти; вчера,  в  присутствии
нескольких свидетелей,  говорил,  что  направляется  в  Йорк;  говорит,  что
обладает независимым состоянием, что у него крупные поместья  в  Ирландии  и
сто тысяч фунтов в Английском банке. Не имеет на себе ни рубашки, ни  чулок,
одет в мундир с  меткой  "С.  С.".  Внутри  его  ботфортов  написано  "Томас
Роджерс", а на подкладке шляпы "Преподобный доктор Сноффлер".
     Доктор Сноффлер был жителем города Вустера и недавно поместил в  листке
"Держи вора!" объявление с перечнем вещей, похищенных из его  дома.  На  это
мистер Макшейн возразил, что шляпу ему подменили в трактире, куда он  прибыл
в шляпе с золотым галуном, и готов  подтвердить  это  под  присягой.  Однако
нашлись свидетели, в свою очередь готовые подтвердить под присягой, что  это
неправда. Словом, еще немного, и он угодил бы в тюрьму за кражи, которых  не
совершал (ибо что касается  шляпы,  то  она  была  куплена  им  у  какого-то
посетителя "Трех Грачей" за две пинты пива), - казалось, это уже  неминуемо,
но тут появилась старшая миссис Хэйс, и ей-то прапорщик был обязан тем,  что
сохранил свободу.
     Когда трактирный конюх прибыл на серой лошади  в  дом  Хэйсов,  старого
плотника уже не было дома;  жена  же  его,  выслушав  привезенное  известие,
немедленно потребовала, чтобы к седлу была пристроена для  нее  подушка,  и,
взгромоздясь на эту подушку у конюха за спиной, приказала  ему  скакать  что
есть мочи к дому судьи Балланса.
     Задыхаясь от спешки и волнения, вбежала она в комнату, где сидел судья.
     - Ах, ваша честь, что вы хотите делать с этим достойным джентльменом? -
воскликнула она. - Ради всего святого,  отпустите  его!  Тут  каждая  минута
дорога - у него важное дело - речь идет о жизни и смерти.
     - Я это говорил судье, - сказал прапорщик, -  но  он  отказался  верить
моему слову - честному слову капитана Джерралдайна!
     Макшейна легко было сбить, учинив ему  целый  допрос,  но  с  отдельной
ложью он вполне  мог  справиться;  и  в  данном  случае  даже  явил  немалую
изобретательность, желая сообщить миссис Хэйс имя, которым назвался.
     - Как! Вам знаком капитан Джералдайн? - спросил мистер Балланс, отлично
знавший жену плотника.
     -  Само  собой,  знаком!  Мы  с  ней  знакомы  лет  десять!   Мы   даже
родственники! Она мне и дала ту самую лошадь, о которой я  в  шутку  сказал,
будто купил ее в Лондоне.
     - Погодите, пусть она сама скажет. Миссис Хэйс, это правда, что капитан
Джералдайн вам родственник?
     - Да, да... правда!
     - Весьма лестное родство! И вы дали ему лошадь сами, своею волей?
     - Да, да, своею волей - я бы ему дала все,  что  угодно!  Умоляю,  ваша
честь, отпустите его поскорей! У него дитя при смерти, -  сказала  старушка,
залившись слезами. - И может погибнуть, не дождавшись... не  дождавшись  его
возвращения!
     Судью несколько удивило столь бурное сочувствие чужому горю; тем  более
что сам отец  был,  видимо,  куда  менее  озабочен  участью,  грозившей  его
отпрыску, нежели добрая  миссис  Хэйс.  Более  того,  услышав  ее  страстную
мольбу, обращенную к судье, капитан Джералдайн ухмыльнулся и заметил:
     - Не хлопочите, голубушка. Если его чести угодно ни за что ни  про  что
арестовать порядочного человека, пусть арестует - закон нас рассудит. А  что
до дитяти - господь спаси и сохрани его, бедняжку.
     Услышав эти слова,  миссис  Хэйс  взмолилась  еще  жарче;  и  поскольку
никакого обвинения задержанному предъявить не удалось, мистер Балланс махнул
рукой и отпустил его.
     Трактирщик и его друзья, немало смущенные, поплелись было прочь, но тут
мистер Макшейн громовым голосом окликнул трактирщика и потребовал немедленно
возвратить украденные пять гиней. Снова тот стал уверять и божиться,  что  в
кармане у гостя больше пятнадцати  не  было.  Но  когда  Макшейн  на  Библии
поклялся, что было двадцать, и призвал миссис Хэйс в  свидетели,  что  вчера
вечером, за полчаса до того, как ему прибыть в трактир, в руках у него  было
двадцать золотых монет, и  почтенная  старушка  выразила  полную  готовность
подтвердить это под присягой, - лицо у трактирщика вытянулось, и он  сказал,
что не пересчитывал деньги, когда брал их, и хотя убежден  по-прежнему,  что
было всего пятнадцать гиней,  но,  не  желая,  чтобы  хоть  тень  подозрения
коснулась его доброго имени, готов добавить пять гиней  из  своего  кармана;
что тут же и сделал, отсчитав прапорщику пять монет его собственных денег, -
или, вернее, денег миссис Хэйс.
     Выйдя из дома судьи, мистер Макшейн  не  удержался,  чтобы  от  полноты
признательного сердца тут же не расцеловать миссис Хэйс в обе щеки. А  когда
она стала упрашивать взять ее с  собой,  чтобы  ей  поскорее  обнять  своего
ненаглядного сынка, он великодушно согласился, и, усевшись на  серую  лошадь
Джона Хэйса, парочка затрусила по дороге к Вустеру.

                                   * * *

     - Кого это Носач привез с собой? -  произнес  три  часа  спустя  мистер
Циклоп, одноглазый Броков сподвижник, без дела слонявшийся  во  дворе  "Трех
Грачей". Вопрос был вызван появлением прапорщика Макшейна в обществе  матери
злополучного пленника. Они добрались до Вустера без всяких приключений.
     - Сейчас я  буду  иметь  удовольствие,  -  прочувствованно  сказал  наш
прапорщик, помогая миссис Хэйс слезть с лошади, - я буду иметь  удовольствие
воссоединить два любящих сердца. Мы люди суровой профессии, любезнейшая,  но
- ах! - подобные  минуты  вознаграждают  нас  за  годы  тягот.  Сюда,  сюда,
любезнейшая. Направо, потом налево - здесь ступенька, не  споткнитесь,  -  а
теперь по коридору третья дверь.
     Дверь была благополучно достигнута,  и  в  ответ  на  условленный  стук
распахнулась, пропуская в комнату мистера Макшейна,  который  в  одной  руке
зажимал двадцать золотых, а другою поддерживал почтенную даму.
     Мы не  станем  подробно  описывать  встречу  матери  и  сына.  Старушка
проливала обильные слезы; молодой человек искренне радовался, заключив,  что
родительница принесла ему избавление от всех напастей; миссис Кэт  отошла  в
сторонку и кусала губы в некоторой растерянности; мистер  Брок  пересчитывал
деньги; а мистер Макшейн усиленно подкреплялся спиртным,  вознаграждая  себя
за труды, тревоги и испытания.
     Когда чувства миссис Хэйс  несколько  поуспокоились,  старушка  ласково
оглядела всю воровскую шайку, ее окружавшую. Ей в самом деле  казалось,  что
эти люди облагодетельствовали ее тем, что выманили  у  нее  двадцать  гиней,
грозили смертью ее сыну, а теперь согласны отпустить его на волю.
     - Кто этот смешной старичок? - спросила она; и, узнав, что это  капитан
Вуд, церемонно присела перед ним и почтительно произнесла: -  Ваша  покорная
слуга, сэр! - на что мистер Брок соблаговолил ответить улыбкой и поклоном.
     - А кто эта красивая  молодая  дама?  -  продолжала  миссис  Хэйс  свои
расспросы.
     - Это... мм... кха-кха... это миссис Джон Хэйс, матушка. Прошу любить и
жаловать.  -  И  мистер  Хэйс  подвел  свою  молодую  жену  под  материнское
благословение.
     Неожиданная новость отнюдь не обрадовала старушку, и она дово