есяц пролежал  в  постели,  что  меня  убедило
окончательно - это пища не для меня. Расстраивая мое здоровье, она ослабляет
мой ум и подрывает силы; а мне нужно и то и другое, чтобы с пользой  служить
вашему высочеству". "Тц-тц", - сказал на это его высочество. "Тц-тц-тц!" Так
и сказал, этими самыми словами. А  я  продолжал:  "Моя  шпага  и  мое  перо,
говорю, шпага и перо Максимилиана де Гальгенштейна всегда к  услугам  вашего
высочества; так неужели - неужели великий государь не снизойдет  к  слабости
своего верноподданного, чей желудок, увы, не переносит кислой капусты?"  Его
высочество слушал меня, расхаживая взад и вперед; а я по-прежнему  стоял  на
одном колене, протягивал руку, чтобы схватить его за полу. "Geht zum Teufel,
сударь! - сказал он громко (а это, мой свет, значит: "Ступайте к черту".), -
geht zum Teufel и ешьте что хотите!" С этими словами он торопливо  вышел  из
комнаты, оставив в моей руке пуговицу, которую я храню и поныне.  Видя,  что
вокруг никого нет, я дал волю слезам - я рыдал, как дитя, потрясенный  такой
добротой  и  снисходительностью.  (Граф  часто  заморгал,  смахивая   слезы,
навернувшиеся при одном  воспоминании  об  этом.)  А  затем  я  воротился  в
гостиную, где стояли карточные столы, - и прямо к Крейвинкелю.  "Что,  граф,
говорю, кто остался в дураках?" Эй, Ла-Роз, подай мою  бриллиантовую...  Да,
да, именно так я сказал,  и  все  оценили  мое  остроумие.  "Кто  остался  в
дураках, Крейвинкель?" - сказал я,  и  с  тех  самых  пор  мне  ни  разу  не
предлагали кислой  капусты  на  придворных  обедах  -  не  предлагали  и  но
предлагают.  Эй,  Ла-Роз!  Принеси-ка  бриллиантовую  табакерку   из   моего
секретера!
     Табакерка тотчас же явилась.
     - Вот взгляни, мой свет, - сказал граф, открывая ее, - а то  ты  словно
бы не поверил. Вот пуговица - это та самая, что оторвалась  от  кафтана  его
светлости.
     Мистер Биллингс взял пуговицу и растерянно повертел  в  руках.  Рассказ
графа поверг его в полное недоумение; он  еще  не  осмеливался  счесть  отца
дураком - мешала привычка благоговеть перед аристократией.
     После рассказа  о  кислой  капусте  красноречие  графа  иссякло,  и  на
несколько минут  воцарилось  молчание.  Мистер  Биллингс  силился  уразуметь
происходящее; его сиятельство переводил дух; что до капеллана, то  он  вышел
из комнаты при первом упоминании о кислой капусте -  зная  наперед,  что  за
этим последует. Его сиятельство поглядел на сына; тот, разинув рот,  в  свою
очередь, уставился на него.
     - Что же вы, сэр? - сказал граф. - Что же вы тут сидите и молчите? Если
вам нечего сказать, сэр, ступайте себе. Вы здесь для моего развлечения, черт
побери, а не для того, чтобы пялить на меня глаза!
     Мистер Биллингс в сердцах поднялся с кресла.
     - Вот что, мой мальчик, - сказал граф. - Скажи Ла-Розу,  чтобы  он  дал
тебе пять гиней, и... гм, гм... можешь еще как-нибудь заглянуть ко мне.
     "Славный мальчуган, - размышлял  граф,  глядя  вслед  Томми,  в  полном
недоумении шедшему к дверям опочивальни. - Неглуп и собой недурен".
     "Странная личность мой отец", - думал мистер Биллингс,  выйдя  из  дома
его сиятельства с пятью гинеями в кармане. И он  тут  же  поспешил  к  своей
приятельнице мисс Полли Бригс, с которой лишь недавно расстался.
     Чем закончилось их свидание, мы рассказывать не будем,  ибо  для  нашей
повести это не существенно. Скажем только, что,  осведомив  мисс  Полли  обо
всех подробностях своего  визита  к  отцу,  он  отправился  домой,  где  еще
подробнее изложил все происшедшее матери.
     Бедняжка! Для нее этот рассказ имел совсем иное значение!

ГЛАВА X
     повествующая о том, как Гадьгенштейн и миссис Кэт узнали друг друга в
     Мэрилебонском саду и как граф привез миссис Бэт домой в своей карете

     С  месяц  спустя  после  трогательной   беседы,   описанной   выше,   в
Мэрилебонском  саду  дан  был  большой   концерт-дивертисмент   с   участием
знаменитой  Madame  Аменаиды,  танцовщицы  из  Парижского  театра,   имевшей
несколько  покровителей  среди  английской  и  чужеземной  знати;  в   числе
последних состоял и его сиятельство  баварский  посланник.  Точней  сказать,
Madame Аменаида была maitresse en titre  графа  Гальгенштейна,  которому  ее
задешево уступил в Париже герцог де Роган-Шабо.
     Не наша задача пускаться в пространный ученый отчет об этом  празднике,
- иначе только на описание нарядов " собравшейся публики ушло бы  с  десяток
страниц изысканной прозы, да еще  можно  бы  привести  в  случае  надобности
образцы  исполнявшихся  песен  и  арий.  Разве  нет   в   Британском   музее
Бернеевского собрания песен, откуда можно черпать и черпать на выбор?  Разве
мы не можем перечитать мемуары Колли Сиббера или его дочери,  миссис  Кларк?
Разве не под рукой у нас сочинения Конгрива и Фаркуэра - да, на худой конец,
"Драматические биографии" или  даже  "Зритель",  откуда  пытливый  ум  может
позаимствовать целые пассажи и, кое-что  присочинив,  составить  премиленыше
вещицы в старинном вкусе.  Но  пусть  любители  суеты  занимаются  подобными
пустяками! Для нас же важны не камзолы и парики, не кринолины  и  мушки,  но
бессмертные души людей и страсти, которые их волнуют. А потому скажем  лишь,
что в тот вечер, после танцев, музыки, фейерверка, monsieur de  Гальгенштейн
испытал вдруг желанные  и  давно  забытые  муки  голода,  и  вот,  когда  он
пощипывал холодного цыпленка, сидя в беседке с компанией друзей, - когда  он
пощипывал холодного цыпленка под музыку лившегося в бокалы шампанского,  его
внимание привлекла хорошенькая толстушка невысокого роста, в пышном камчатом
наряде, прохаживавшаяся по аллее мимо их беседки, всякий раз кидая взгляды в
сторону его сиятельства. Незнакомка была в маске, какую часто надевали в  те
времена дамы любого звания, являясь в публичных местах, и опиралась на  руку
своего спутника - расфранченного в пух и прах юноши лет семнадцати.  То  был
не кто иной, как  родной  сын  графа,  мистер  Томас  Биллингс,  сделавшийся
наконец обладателем шпаги с серебряным эфесом и парика, давно обещанных  ему
нежною родительницей.
     За месяц, истекший после беседы, описанной в предыдущей главе,  мистеру
Биллингсу представилось еще несколько случаев побывать у своего родителя; но
хотя он, следуя полученному наставлению,  частенько  заводил  речь  о  своей
матери, граф ни разу не выказал желания возобновить знакомство с этой дамой,
и последней лишь украдкой иногда удавалось па него поглядеть.
     Нужно сказать, что после подробного рассказа мистера Биллингса о  своей
первой  встрече  с  его  сиятельством  -  которая,  как,  впрочем,   и   все
последующие, ни к чему не привела, - у миссис Хэйс  обнаружились  неотложные
дела, чуть не каждый день призывавшие ее на Уайтхолл и заставлявшие  подолгу
бродить там, близ резиденции monsieur де Гальгенштейна. Не раз и не два  его
сиятельство, садясь в карету, мог бы при желании заметить женщину  в  черном
плаще с капюшоном, пристально глядевшую ему прямо  в  глаза;  но  эти  глаза
давно уже разучились замечать что бы то ни было, и все усилия миссис  Кэтрин
пропадали зря.
     В этот вечер, однако, вино и царившее кругом веселье воодушевили графа;
оттого, должно быть, походка и лукавые взгляды дамы  в  маске  произвели  на
него неожиданно сильное впечатление. Преподобный  О'Флаэрти,  в  отличие  от
Гальгенштейна, давно уже обратил внимание на незнакомку в  черном  плаще,  и
сейчас ему показалось, что он узнал ее.
     - Это та самая женщина, что постоянно подстерегает ваше сиятельство  на
улице, - сказал он вполголоса. - А с нею портновский  подмастерье,  любитель
поглазеть, как вешают людей, - иначе говоря, сын вашего сиятельства.
     И только что он вознамерился объяснить графу, что  тут  целый  заговор,
что сын, несомненно, привел сюда мать с коварным умыслом  воздействовать  на
его  чувства,  -  только  что  он,  повторяю,  вознамерился  втолковать  его
сиятельству, что опрометчиво и даже опасно  было  бы  возобновить  давнишнюю
liaison {Связь (франц.).} с такой женщиной, какой, по его же рассказам, была
миссис Кэт, - как граф, вскочив с места, прервал  своего  духовного  пастыря
словами:
     - Разрази меня бог, аббат, вы правы - это в самом деле мой сын, и с ним
прехорошенькая штучка. Эй, как тебя - Том! Ты что  же,  бездельник,  родного
отца не замечаешь? - И, лихо заломив шляпу набок, monsieur  де  Гальгенштейн
петушиным шагом пустился вслед мистеру Биллингсу и его спутнице.
     Впервые граф открыто признал своего сына.
     "Бездельник" Том, услышав обращенные к нему слова, остановился.  Завидя
подходившего издали графа, в кафтане белого бархата, при звездах и  орденах,
в скромном небольшом парике, шелковых чулках персикового цвета и башмаках  с
серебряными пряжками, дама в маске вздрогнула.
     - Черт побери, матушка, что ты в меня вцепилась, - заворчал Том. Бедная
женщина дрожала всем телом; но у нее  хватило  соображения  "вцепиться"  еще
сильнее, и Том в конце концов, видно, смекнул, в чем дело, и прикусил язык.
     Граф приближался во всем своем  великолепии.  Боги,  как  блестело  при
свете фонарей шитье его кафтана! Какой истинно королевский аромат мускуса  и
бергамотовой помады исходил от его парика, от его носового платочка, от жабо
и кружевных манжет! Широкая желтая перевязь шла через плечо и  заканчивалась
на  боку  сверкающим  бриллиантовым   крестом   -   усыпанным   бриллиантами
крестообразным эфесом шпаги! Вообразимо ли зрелище более прекрасное?  И  как
тут  не  задрожать  бедной  женщине,  когда  столь   ослепительный   кавалер
становится с нею рядом и удостаивает  ее  благосклонного  взгляда  с  высоты
своего величия! Подобно Зевсу, сошедшему  к  Семеле  при  полном  параде,  в
блеске всех  орденов,  украшавших  его  царственную  особу,  явился  великий
Гальгенштейн перед миссис Кэтрин. Жарко  запылали  ее  щеки  под  прикрытием
бархатной маски, неистово заколотилось сердце за тюремной решеткой  корсета.
Какая сладостная буря тщеславия бушевала  в  ее  груди!  Какой  поток  долго
сдерживаемых  воспоминаний  хлынул  при  первом  звуке  знакомого  чарующего
голоса!
     Подобно тому как ценнейший  хронометр  заводится  о  помощью  грошового
ключика - как достаточно повернуть простой деревянный  кран,  чтобы  забили,
заиграли, заплескали все фонтаны Версаля, -  так  самого  ничтожного  повода
оказалось довольно, чтобы миссис Кэтрин  вновь  оказалась  во  власти  своих
неуемных страстей. Граф, как уже было сказано, подошел к  сыну,  без  долгих
церемоний разделался с ним небрежным: "Как поживаешь, Том?"  -  и  сразу  же
перенес все свое внимание на его даму.
     - Прелестный вечер, сударыня, - сказал  он  ей,  -  просто  прелестный,
разрази меня бог! -  Она  едва  не  лишилась  чувств,  услышав  этот  голос.
Семнадцать лет - и вот он снова здесь, рядом с нею!
     Я знаю все, что можно  бы  тут  сделать.  Ввернуть  цитату  из  Софокла
(прибегнув к помощи алфавитного указателя) я умею не хуже других; сумел бы и
блеснуть изысканной прозой с метафорами,  пафосом  и  моралью  в  конце.  Но
скажите, разве заключение предыдущего абзаца не есть  образец  самой  лучшей
прозы? Допустим, я бы заставил Максимилиана, став рядом  с  Кэтрин,  поднять
взор к небу и воскликнуть словами сластолюбца Корнелия Непота:

                     Aenaoi nejelai
                     Arqvmen janerai
                     Droseran jusin euaghtoi, и т. д.
                     {Вечные облака! Явитесь, росистые,
                     мглистые, легкие... (греч.)}

     Или, обратясь к стилю еще  более  распространенному,  написал  бы  так:
"Граф приблизился к потрясенной деве. На миг оба замерли в  безмолвии;  лишь
стук ее сердца нарушал напоенную страстью  тишину.  О,  сколько  радостей  и
страхов, надежд и разочарований вновь вышло из могилы забвения,  поглотившей
их много лет назад, и в этот краткий миг промелькнуло  перед  воссоединенной
четой! О, как печально было это чудесное возвращение  к  прошлому  -  и  как
сладостно! У обоих катились по щекам слезы  -  пузырьки,  всплывшие  со  дна
затянутого ряской озера молодости; из груди вырывались вздохи, несшие в себе
чуть заметный аромат - память благоуханного  отрочества,  звуки  умолкнувших
песнопений юной любви! Таков закон бытия - для дорогих  воспоминаний  всегда
найдется уголок в душе; скорбь  забудется,  от  злодейства  не  останется  и
следа, лишь прекрасное нетленно и вечно.
     - О, златые письмена, начертанные на небесах! - воскликнул мысленно  де
Гальгенштейн, - вы сияете так же, как и встарь! Мы  меняемся,  но  ваш  язык
остается неизменным. Глядя в вашу бездонную глубь, понимаешь бессилие  сухих
рассу..."

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *
* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

     Вот вам шесть столбцов {*} отменнейшей прозы, какой не найти больше  ни
в этой книге, ни в какой-либо другой. Гальгенштейн трижды цитирует Еврипида,
единожды Платона, девять раз Ликофрона, не говоря уже о латинском синтаксисе
и второстепенных  греческих  поэтах.  Страстные  излияния  Кэтрин  столь  же
изысканны по форме; пусть скажет взыскательный критик  из  Н-ской  газеты  -
разве они не выдержаны  в  духе  лучших  классических  образцов  -  то,  что
называется в платоновском вкусе? Я никому, не хочу  пускать  пыль  в  глаза;
просто иногда не мешает показать публике, на что ты способен.
     {* Здесь и было шесть столбцов, как совершенно точно  подсчитал  мистер
Соломонс; но мы изъяли из рукописи две и три  четверти  страницы,  поступись
несколько  чрезмерным,  в  соответствии   с   модою,   красноречием   нашего
корреспондента, дабы поскорее вернуться к существу повести.
     Неиспользованные страницы могут быть возвращены  мистеру  Соломонсу  по
первому требованию. - О. Й.}
     Но насколько же  выразительней  всей  этой  высокопарной  белиберды  те
слова, которые на самом деле произнес граф! "Прелестный вечер, разрази  меня
бог!"  Вот  это  "разрази  меня  бог"  и  переполнило   чашу:   миссис   Кэт
почувствовала, что влюблена пуще прежнего; собрав все силы, она ответила:
     - Только, пожалуй, уж очень жарко, - и низко присела перед графом.
     -  Да,  будь  я  неладен;  просто  дышать  нечем!  -   согласился   его
сиятельство. - Не угодно ли вам, сударыня,  отдохнуть  в  беседке  и  выпить
чего-нибудь прохладительного?
     - Сэр! - произнесла дама в маске, слегка отступив назад.
     - О, выпить, выпить - отличная мысль!  -  воскликнул  мистер  Биллингс,
постоянно страдавший от жажды. - Идемте, ма... то есть миссис Джонс;  вы  же
не откажетесь от стаканчика холодного пуншу; а  ром  здесь  хоть  куда,  это
можете мне поверить.
     После недолгих уговоров дама  в  маске  согласилась  и  проследовала  в
беседку, где ей было предложено  место  между  обоими  джентльменами.  Слуга
зажег восковые свечи па столике, затем явился и пунш.
     Она с жадностью выпила два стакана;  граф  и  Биллингс  последовали  ее
примеру, хотя их раскрасневшиеся физиономии свидетельствовали, что  ни  тот,
ни другой не нуждался в возбуждающих  средствах.  Нужно  сказать,  граф  был
весьма  поражен  и  шокирован  появлением  такого  юнца,  как  Биллингс,   в
общественном месте да  еще  под  руку  с  дамой.  Из  чего  читатель  вправе
заключить, что выпитое шампанское привело его на ту ступень  опьянения,  для
которой характерна строгость по части морали; и за Биллингсом он  последовал
не только из желания лучше разглядеть его спутницу, но и с целью сделать ему
надлежащее внушение насчет предосудительности в его годы подобных знакомств.
Но, догнав интересную пару,  его  сиятельство,  разумеется,  занялся  сперва
дамой; и только когда  они  уже  сидели  в  беседке,  он  вспомнил  о  своем
первоначальном намерении и обратился к сыну с назидательной речью.
     Мы  уже  дали  здесь  кое-какие   примеры   красноречия   monsieur   де
Гальгенштейна в  трезвом  виде;  множить  эти  примеры  значило  бы  излишне
обременять читателя. Нравоучения его были нестерпимо скучны и глупы;  в  них
было столько же самолюбования, сколько и в его утренней рацее, но еще во сто
крат больше пустоты и напыщенности. Будь Кэтрин в здравом уме, она бы  через
пять минут поняла, что ее  бывший  возлюбленный  просто  дурак  петый,  и  с
презрением отвернулась бы от него; но память о прошлом словно околдовала ее,
и все глупости, которые говорил граф, звучали для нее дивной музыкой. Что же
до мистера Биллингса,  то  он  не  мешал  его  сиятельству  болтать  в  свое
удовольствие; только морщился, зевал, время от времени бранился исподтишка и
при этом пил стакан за стаканом.
     Итак, его сиятельство  довольно  долго  распространялся  о  том,  сколь
прискорбно несообразны любовные приключения с  нежным  возрастом  Биллингса;
затем к случаю рассказал о собственной своей интрижке с дочерью  бургомистра
в Ратисбонне, куда он попал в году 1704-м, находясь на службе  у  баварского
курфюрста; затем о том, как жена  боннского  лекаря  травилась  из-за  него,
когда он после битвы при Бленхейме перешел на службу к герцогу  Мальборо,  и
так далее и тому подобное, под стать  истории  с  послушницей,  рассказанной
ранее. Все это была чистая правда. Некрасивый, но умный мужчина  может  иной
раз  понравиться  женщине;  красивый  дурак  неотразим  всегда.  Миссис  Кэт
слушала, развесив уши. Боже правый! Она  знала  наизусть  все  эти  истории,
помнила, где и когда была рассказана каждая из них, - как она сидела у окна,
подрубая носовой платок для Макса, а он подошел и стал целовать ее,  божась,
что жена лекаря не могла и сравниться с нею, а в другой раз  он  только  что
вернулся с охоты и усталый лежал на оттоманке. До чего хорош он был тогда! А
сейчас, пожалуй, стал еще лучше; только словно бы  попритих  и  остепенился,
голубчик!
     В саду было полным-полно самой разношерстной публики, мимо беседки, где
сидело наше трио, то и дело проходили гуляющие. Спустя полчаса  после  того,
как граф покинул свою компанию, отец О'Флаэрти решил  втихомолку  проверить,
чем занят его сиятельный патрон. Дама  в  маске  сидела  и  слушала,  вся  -
воплощенное внимание; мистер  Биллингс  пролитым  пуншем  выводил  узоры  на
столе; а monsieur де Гальгенштейн говорил, не закрывая рта. Его преподобие с
минуту постоял и послушал; а затем, пробормотав  нечто,  весьма  похожее  на
ругательство, направился к воротам сада, где стояла  раззолоченная  графская
карета и три лакея дожидались вместе с кучером, когда его сиятельству угодно
будет воротиться в Лондон. "Найди-ка мне портшез, Жозеф, - сказал  почтенный
патер, который охотно предпочел бы даровое место в  карете.  -  Этот  болван
теперь и через час не сдвинется с места", - добавил он  в  сторону.  Ему  по
опыту было известно, что, когда дело доходило до  лекарской  жены,  рассказы
графа  становились  положительно  нескончаемыми;  а  потому  он  решил,   не
дожидаясь, отправиться восвояси, и прочие собутыльники графа, кто  как  мог,
последовали его примеру.
     Меж тем все новые и новые группы гуляющих, сменяя друг друга, проходили
мимо беседки, и в одной из таких групп оказался не кто иной, как мисс  Полли
Бригс, с которой  мы  уже  имели  честь  познакомиться.  Мисс  Полли  шла  в
обществе, двух или трех подруг, опираясь  на  руку  джентльмена  с  могучими
плечами и икрами, в лихо заломленной набекрень  шляпе  и  с  общей  повадкой
прифрантившегося бедняка. Это  был  некий  мистер  Моффат,  занимавший  пост
швейцара в одном ковент-гарденском игорном доме, где мимо него проплывали  в
день многие тысячи, а сам он получал в неделю четыре шиллинга и шесть пенсов
- сумма явн