ниц.  Они  учились  в  вечерней  школе,  куда  их
непременно устраивала Анна Марковна, ходили  на  какие-то  курсы,  потом
выходили замуж и приходили в гости по праздникам с детьми и мужьями.
   Чай пили  из  богатых  синих  чашек.  В  розовые  розетки  из  такого
странного стекла, что они  казались  оббитыми,  Анна  Марковна  положила
зеленое варенье из крыжовника, сваренное по редкому рецепту, который она
считала своим достоянием.
   - Какое варенье у тебя красивое! - восхитилась Ася.
   - А помнишь наши уроки домоводства?
   - Конечно, сама Лидия Григорьевна Салова вела.  У  меня  всегда  хуже
всех получалось, - с парадоксальной гордостью поддержала Ася.
   - Помнишь, торт именинный всегда пекли ей на день ангела? Да,  да,  -
спохватилась Анна Марковна, что много времени даром потратила, - у  меня
тут для тебя кое-что приготовлено. Вот, ночная рубашка, зашьешь немного,
она крепкая, перчатки верблюжьи Гришины,  ну  и  там  по  мелочи,  -  не
вдаваясь в унизительные подробности, поскольку  на  стуле  были  стопкой
сложены заплатанные женские  трико.  Доисторическая  сумочка  с  большим
черепаховым замком на устах торопливо  проглотила  всю  эту  мануфактуру
вместе с четырьмя завернутыми в  салфетку  кусками  пирога  и  банкой  с
рыбой. Их часовое свидание приближалось к кульминации -  и  к  развязке.
Анна Марковна вставала, шла в спальню, звенела там ключами  от  шкафа  и
через минуту выносила  оттуда  заготовленный  заранее  серый  конверт  с
большой радужной сторублевкой - не по теперешнему, разумеется, счету.
   - Это тебе, Асенька, -  с  оттенком  торжественности  передавала  она
конверт.  Ася,  которая  была  намного  выше  Анны  Марковны,  по-детски
краснела и сутулилась, чтобы придать происходящему правильную пропорцию:
она, маленькая Асенька, принимает подарок от  своей  большой  и  старшей
сестры. В обе руки она брала  конверт,  набитая  туго  сумка  висела  на
искривленном запястье, и она пыталась  одновременно  снять  ее  с  руки,
расстегнуть и засунуть большой конверт в набитую туго сумочку.  Свидание
было  окончено.  Анна  Марковна   провожала   гостью   в   прихожую,   с
колыхнувшейся сердечностью  целовала  ее  в  накрашенную  щеку,  и  Ася,
испытывая облегчение, слегка унижающее ее искреннюю любовь  и  безмерное
почтение к троюродной сестре,  скатывалась  чуть  ли  не  вприпрыжку  со
второго этажа, легкими худыми ногами  отмахивала  по  Долгоруковской  до
Садового кольца и ровно через сорок минут была в Костянском переулке,  у
своей подружки Маруськи Фомичевой.
   На шаткий стол,  припертый  к  сырой  стене,  она  выгружала  богатые
подарки. Поколебавшись минуту над верблюжьими перчатками,  она  выложила
их, а под стопку с чиненым бельем засунула большой серый конверт.
   - Ишь  ты,  ишь  ты,  Ася  Самолна,  балуешь  ты  меня,  -  бормотала
скомканная полупарализованная старуха.
   И Ася Шафран, наша полоумная родственница, сияла.

Бронька

   Как  рассказывала  впоследствии  Анна  Марковна,  Симку   прибило   в
московский двор волной какого-то  переселения  еще  до  войны.  Извозчик
выгрузил ее, тощую, длинноносую, в завинченных вокруг худых ног чулках и
больших мужских  ботинках,  и,  громко  ругаясь,  уехал.  Симка,  удачно
отбрехиваясь вслед  и  крутя  руками  как  ветряная  мельница,  осталась
посреди двора со  своим  имуществом,  состоящим  из  огромной  пятнастой
перины, двух подушек и маленькой Броньки, прижимавшей к груди меньшую из
двух подушек, ту, что была в  розовом  напернике  и  напоминала  дохлого
поросенка
   Заселив, к неудовольствию прочих жильцов, каморку при кухне и вынудив
тем самым разнести по комнатам хранившийся  там  хлам,  главным  образом
дырявые тазы и корыта, она не  вызвала  к  себе  большой  любви  будущих
соседей,   обитателей   одного   из   самых   ветхих   строений   сложно
разветвленного двора.
   Но операцией руководил управляющий домами Кузмичев, однорукий негодяй
и доносчик, и все смолчали. Какой прок Кузмичеву было заселять в каморку
Симку, так никто и не узнал, но явно не за Симкину красоту. Видимо,  она
как-то удачно заморочила ему голову, на что, как  выяснилось,  она  была
большой мастерицей.
   Симка вымыла общественной тряпкой пол в каморке, - тряпку в  жилистых
руках она держала с нежностью и твердостью профессионала, - на просохший
пол поверх газет положила свою пухлую  перину  и  обратилась  к  соседке
Марии Васильевне с коренным вопросом:
   -  Послушайте,  Мария  Васильевна,   а   вообще   где   здесь   живут
интеллигентные люди?
   Мария Васильевна,  разгадав  молниеносно  извилистый  вопрос,  прямым
ходом направила Симку к Анне Марковне, и  через  несколько  минут  Симка
сидела перед белой скатертью, держа в руках синюю  кобальтовую  чашку  с
золотым ободком, а бедная Анна  Марковна,  сочувственно  кивая  нарядной
серебристо-курчавой головой, так что вспыхивал синий огонек то в  одной,
то в другой  длинной  мочке,  прикидывала,  сколько  и  чего  надо  дать
просительнице и как одновременно оградить себя от  ежедневных  покушений
простодушной нахалки.
   Тончайшее взаимопонимание было полным, ибо Симка, рассказывая о своих
злоключениях, отчасти вымышленных, виртуозно обходила подлинные события,
оставляя то незаполненный пробел, то темную цензорскую вымарку,  а  Анна
Марковна тактично не задавала тех вопросов, которые могли бы  расстроить
приблизительное правдоподобие повествования. Достоверным было  лишь  то,
что   Симка,   похоронив   мужа,   сбежала   из   доморощенного   Сиона,
раскинувшегося на  берегах  Амура,  невзирая  на  все  препоны  властей,
начальств и небесных сил.
   Через некоторое  время  Симка  вынесла  от  Анны  Марковны  небольшое
приданое, в  котором  было  все  -  от  керосинки  до  мелкой  пуговицы.
Одновременно с этим Симке было дано понять, что в  случае  необходимости
она может обращаться  за  помощью,  но  к  чаепитиям  ее  приглашать  не
собираются. Симку это вполне устраивало.
   Как ни странно, она  быстро  вписалась  в  общественную  жизнь.  Двор
принял  ее,  оценив  ее  острый  язык  и  совершенно   непривычный   вид
скандальности -  с  оттенком  добродушия  и  готовности  посреди  самого
крутого соседского междоусобия заливисто  рассмеяться,  обхватив  руками
грудную  клетку,  в  которой  самым  выдающимся  местом  был  мощный   и
костистый, как у старой курицы, киль, и тряся рогатым узлом  завязанного
надо лбом платка.
   В карьере ее тоже наблюдался если не взлет, то рост: она  по-прежнему
была уборщицей, но из конторы управления домами она  перешла  сначала  в
заводоуправление,  а  потом,  уже  перед  самой  войной,  ее   взяли   в
Наркомздрав.
   В работе она была азартна и неутомима, начинала свой рабочий  день  в
шесть утра на казенной службе, потом бежала домой кормить дочку, а потом
еще справлять уборку мест общего  пользования  чуть  ли  не  в  половине
квартир соседнего,  приличного,  постройки  начала  века  и  заселенного
итээровцами дома.
   Так вертелась она с пяти утра до поздней ночи и жила не хуже других.
   Самой удивительной Симкиной чертой  было  непомерное  тщеславие.  Она
нахваливала свою половую тряпку,  сшитую  из  мешковины  лучшего  сорта;
развешивая  весной  для  проветривания  свою  необъятную   перину,   она
раздувалась от гордости так, как будто на веревке перед ней качалась  по
меньшей мере соболья  шуба;  она  превозносила  своего  покойного  мужа,
лучшего из покойников; даже полное отсутствие зубов  в  собственном  рту
она рассматривала как интереснейший факт, достойный если не  восхищения,
то удивления.
   Главным пунктом, возносящим ее над всем прочим человечеством, была ее
дочь Бронька, которая  незаметно  росла,  лежа  животом  на  подоконнике
приподвального окна и разглядывая круглогодично меняющийся куст сирени и
неизменно обтрепанные штаны мальчишек, пробегавших мимо окна  в  поисках
неизвестно куда улетающего деревянного чижа.
   Бронька была и впрямь существом особенным,  нездешним  -  с  какой-то
балетной  летучей  походкой,  натянутым  как  тетива   позвоночником   и
запрокинутой головой. Материнского нахальства не было  в  ней  и  следа.
Взгляд  ее  был  всегда  вверх  или  мимо.  Первыми  бросались  в  глаза
рыжеватые, растительно-пышные  волосы  да  низкий,  изысканной  фигурной
скобкой  очерченный  лоб,  и  лишь   потом,   при   особо   внимательном
рассмотрении, видна была вся прочая ее красота, собранная из  мелких  не
правильностей: чуть  под  углом  поставленных  прозрачно-белых  передних
зубов, немного приподнятой верхней губы и  таких  больших  светло-желтых
глаз, что, казалось, они сдавливали переносицу и простирались до висков.
И ко всему этому - обаятельно-сонливое выражение, как будто  она  только
что проснулась и пытается вспомнить ускользнувший сон.
   На групповой школьной фотографии сорок седьмого года двенадцатилетняя
Бронька не смотрит в объектив. Она отвернулась: видна лишь часть щеки  и
толстая колбаса косы, скрученной над ухом.
   Раздельное обучение уже ввели,  но  формы  еще  не  узаконили.  Одеты
разномастно, но опытный взгляд определит одну общую особенность - все  в
перешитом, в комбинированном, в перелицованном.
   Впрочем, две девочки в передничках старорежимного покроя. Это Бронька
и  внучка  Анны  Марковны,  преданной  по   гроб   жизни   гимназическим
представлениям о мире, заслуживающим глубокого, но запоздалого уважения.
Ирочка, в соответствии с идеалами  бабушки,  в  темном  платье  с  белым
воротничком, имитирующем грядущую форму, Бронька - в шерстяной  кофточке
и сатиновых нарукавниках. Все  дети  мелкие,  недокормленные,  толстяков
нет. Про нарушения обмена веществ стало известно позже,  в  более  сытые
бескарточные времена. Бронька стоит немного боком, и  заметно,  что  под
фартучком ее проросла вполне заметная возвышенность.
   Через два года, в седьмом классе, Бронька была с  позором  изъята  из
школы чуть ли не на последнем месяце беременности. Как  это  ни  смешно,
беременность  Броньки  классная  руководительница  Клавдия   Дмитриевна,
старая дева с черной круглой гребенкой в макушке, заметила  раньше,  чем
дошлая Симка.
   Симку вызвали в школу и оповестили.
   Симка исследовала и убедилась.
   Ее визг и вой оглушил ко всему  привычную  Котяшкину  деревню  -  так
поэтически назывался двор. Звуковая партитура действия,  развернувшегося
в   Симкиной   каморке,   включала   в   себя,   кроме   проклятий    на
общедоступно-русском  языке  и  малопонятном  еврейском,  все  возможные
вокализы на "а-а", "о-о" и "у-у", звон стеклянной и грохот металлической
посуды, а также треск кое-какой мебели и шлепки оплеух.
   Справедливости ради надо  сказать,  что  Бронька  звуков  никаких  не
издавала, что в конце концов так обеспокоило соседей, что они  вломились
всем миром, облили Симку водой, увели белую и совершенно  бесчувственную
Броньку, а потом, поочередно и хором,  стали  внушать  Симке,  что  дело
житейское, со всеми случается и не надо так рк убиваться.
   Анна Марковна, посетившая знаменитое родительское собрание  с  бурным
обсуждением, самоотверженно заменив свою дочь, женщину слабого здоровья,
которую тошнило от одного только приближения к школе, на  вопрос  внучки
Ирочки относительно Броньки сухо ответила, что у Броньки будет ребенок и
больше в школе она не появится. При этом Анна Марковна так поджала губы,
что  стало  понятно:  никаких  увлекательных   подробностей   Бронькиной
биографии сообщено не будет.
   Беременность свою Бронька доносила, не выходя из каморки,  но,  когда
родился ребенок, как ни в чем не  бывало  она  вылезла  с  младенцем  на
прогулку. Она стояла в палисадничке, чуть левее крыльца,  с  ребенком  в
руках, и прогулка ее продолжалась ровно полтора часа.
   Первое время дворовые мальчишки пытались высказать ей свое  отношение
к происшедшему, а также делали разнообразные  предложения,  связанные  с
посещением чердака или сараюшки, но Бронька  поднимала  свои  прозрачные
глаза, бесстыдно и снисходительно улыбалась и никогда не удостаивала  их
ответом.  Она  и  прежде  была  молчалива,  малообщительна  и  по-своему
независима, а теперь она и с матерью почти перестала разговаривать.
   Для Симки это было дополнительным мучением. Она  долго  пытала  дочь,
кто осчастливил ее потомством. В душе она лелеяла облегчительную  версию
изнасилования. Но  Бронька  молчала  как  скала,  не  проявляя  никакого
смущения. Это приводило  Симку  в  полную  ярость,  но  ничто  не  могло
поколебать  этого  несколько  даже  слабоумного   спокойствия   Броньки.
Пожалуй, выражение ее лица можно было назвать счастливым.
   Рождение ребенка вместе с  нераскрытой  тайной  отцовства  отнюдь  не
разрушило Симкиного тщеславия. Мальчик, которого назвали Юрочкой,  вышел
в другую породу  -  темненький,  сероглазый,  и  Симка,  восхищаясь  его
правильной миловидностью, все всматривалась в его черты, надеясь уловить
сходство. С кем? Неизвестно...
   Поведение  Броньки  как  до  рождения  ребенка,  так  и  после   было
безукоризненным. Она и раньше не толклась по подворотням и чердакам,  не
заглядывала  в  голубятни  к  проворным  молодцам  в  повернутых   назад
козырьками кепках, а теперь, при младенце, она пролетала своей  балетной
походкой в магазин, когда ее посылала за чем-нибудь мать,  и  совсем  уж
бегом неслась  обратно,  боясь  оставить  младенца  без  своего  личного
присмотра на лишнюю минуту. Вечерами обычно она сидела в своей  клетушке
на кровати и если не кормила, то просто любовалась спящим сыном.
   Симка,  проникаясь  иногда  взбалмошным  сочувствием  к   одиночеству
дочери, гнала ее из дому: пошла бы, что ли, в  гости,  к  подружкам!  Но
Бронька пожимала плечами и отказывалась. Те школьные девочки, с которыми
она  недавно  ходила  в  седьмой   класс,   смотрели   на   нее   издали
округлившимися  от  ужаса  глазами  и  вовсе   не   испытывали   желания
поддерживать с ней отношения. Только  отважная  Ира  подошла  однажды  к
прогуливающей ребенка Броньке и попросила разрешения на него посмотреть.
Бронька отвела  от  лица  сына  простынку,  и  ее  бывшая  одноклассница
восхитилась:
   - Вот это да! Хорошенький какой!
   И ушла, смутно размышляя о том, что при всем ужасающем  стыде  такого
события ребеночек очень симпатичный, а Бронька принадлежит отныне к миру
более  серьезному,  чем  тот,  в  котором  пребывают   теорема   подобия
треугольников, выборы в учком и скакание через кожаного козла. Для своих
четырнадцати лет, принимая во внимание общую оголтелость  того  времени,
Ира была девочкой неглупой, хотя дружить ей с Бронькой  было  совершенно
"не о чем".
   К тому времени как мальчик Юрочка пошел и стал лепетать свои "баба" и
"мама", обнаружилось, что Бронька опять крепко беременна. Симка на  этот
раз не устроила скандала, но произвела строгое разыскание. Она унизилась
до того, что расспрашивала Марию Васильевну, не ходит ли кто к  Броньке,
пока она, Симка, на  работе.  Соседки,  обсудив  и  осудив  на  кухонном
собрании всесторонне Бронькино поведение, все  же  единодушно  признали,
что мужиков к себе Бронька не водила. По крайней мере, никто ее на  этом
не накрыл. Вела она себя при этом так тихо и  скромно,  так  смиренно  и
безразлично выслушивала полагающиеся ей всякие слова, что общаться с ней
соседям было неинтересно. Пожалуй, ее даже жалели.
   Так или иначе, родился второй мальчик, в точности похожий на первого,
тоже темненький, смугловатый,  с  серыми  круглыми  глазами.  Бронька  -
вместо того чтобы рвать на себе  волосы  -  была  совершенно  счастлива,
играла с детьми, как молодая кошка с котятами, кормила младшего  грудью,
не отказывала иногда и старшему. Он был  умненький  и,  отсосав  дочиста
после младшего брата остатки молока, говорил "спасибо".
   С самого рождения младшего Юрочка воспылал к  нему  нежным  чувством,
которое  с  годами  нисколько  не  умалялось.  Дети   были   улыбчивыми,
ласковыми, соседи их любили и баловали чем могли, жалея Симку  и  дуреху
Броньку. Кто совал пирожок, кто печенье.
   Виктор Петрович Попов, старый фотограф на пенсии, проживавший одиноко
в восемнадцатиметровой, самой большой в квартире комнате, иногда  пускал
их к себе играть. Они  садились  на  полу,  на  мелкорисунчатом  красном
ковре, а он вырезал им из черной бумаги зверей и велосипеды...
   А Бронька опять стала беременная. Симкина еврейская душа,  закаленная
в тысячелетних огнях  и  водах  диаспоры,  вкупе  с  собственным  дважды
переселенческим опытом, не выдерживала этого наваждения: дочь  приносила
что ни год по ребенку, ни одного  мужика  не  было  и  в  помине.  Симка
выбивалась из сил. Стала попивать.
   Теснота в каморке была такая, что Симка с двумя детьми спала на своей
знаменитой перине, а Бронька ставила себе раскладушку  на  кухне,  возле
двери каморки, и спала там, привязанная за ногу веревкой, которую Симка,
отроду не читавшая  Боккаччо,  держала  в  своей  крепкой  руке.  Третья
Бронькина  беременность,  уже  всем  заметная,  не   ослабляла   тщетной
материнской бдительности.
   Новенький Бронькин сын Гришка родился в день ее  рождения,  когда  ей
исполнилось семнадцать лет. В отличие от своих старших  братьев  он  был
болезненным и крикливым. Бронька до года  не  спускала  его  с  рук.  Он
несуразно двигал ручками, кривил обиженно рот, и Симка прикипела к  нему
душой.
   Старшие, Юрка и Мишка, целыми днями вертелись на кухне, пока  старуха
Кротова не вылила однажды на Мишку кастрюлю горячего супа.  С  этих  пор
Бронька перестала выпускать их на кухню, и, если погода была плохая, они
сидели в комнате старого Попова, который вырезал  им  из  черной  бумаги
целый мир, населив его диковинными  безымянными  зверями,  читал  сказки
Андерсена в плохих переводах и никогда  не  проявлял  ни  усталости,  ни
раздражения.
   Младшенький постепенно выправлялся, хотя ходить  стал  поздно,  после
полутора лет, и задерживался немного в развитии. Бронька возилась с  ним
больше, чем со старшими, но ее усиленные заботы о детях не помешали ей в
положенный срок забрюхатеть. Соседи  уж  и  удивляться  перестали  такой
детородной способности. Симка  же  к  рождению  очередного  внука  стала
относиться с той же неизбежностью, как к смене сезона.
   Последний сын Броньки, Сашка, был того же смугло-сероглазого образца,
родился он незадолго до смерти старого фотографа, и в самый день похорон
Симка, Бронька и четверо  детей,  после  небольших  поминок  и  крупного
кухонного  скандала,  разразившегося  по  поводу  самовольного  вселения
Симкиных потомков в бывшую поповскую  комнату,  въехали  туда  и  зажили
по-царски.
   В первый же вечер подвыпившая Симка кричала на кухне Броньке,  моющей
под краном детские бутылочки, - молока у нее на четвертого не пришло:
   - Шлюха ты, Бронька, шлюха! Я смолоду одна из-за  тебя  осталась!  Ты
думаешь, я замуж выйти не могла?  Рожай,  рожай,  не  стесняй  себя!  На
восемнадцать-то метров этого гороха во-он сколько  уложить  можно!  -  и
плакала, стряхивала со щек слезы.
   Бронька дернулась, бутылочки звякнули о металлическую раковину.  Руки
ее пошли вверх, она вся запрокинулась и упала на цементный пол.
   А потом Бронька успокоилась. Младшему исполнился  и  год,  и  три,  и
Юрочка уже пошел в школу, в ту самую, из которой  его  когда-то  выгнали
вместе с матерью. Школа была уже не  раздельнополой,  а  общей.  Девочки
ходили в гимназических формах, мальчики были стрижены наголо,  и  только
некоторые, богема и вольнодумцы, от  молодых  ногтей  обрекшие  себя  на
противостояние обществу, носили прозрачные, как  рыбий  хвост,  чубчики.
Учился Юрочка у тех самых учителей, которые учили, да ничему хорошему не
выучили его непутевую мать.
   Бронька пошла  работать  в  булочную  уборщицей.  При  булочной  была
пекарня, и кроме зарплаты  Броньке  давали  хлеба  -  сколько  съест,  и
четверо ее ребят на этом припеке росли один в одного,  рослые,  крепкие.
Даже болезненный Гришка выровнялся, и были они ровные,