ели, желая
произвести их на свет, тоже делали этот косинус... Впрочем, может,  есть
какой-то более приличный способ, о котором и Лилька не знает...
   Она вошла, когда Челышева, Плишкина  и  Вика  барахтались  втроем  на
кровати, изображая великий акт, а Колыванова, переминаясь с ноги на ногу
и снисходительно улыбаясь, махала рукой и повторяла:
   - Да не так, не так, и не похоже совсем! И ноги подымать надо!
   ...Училась Колыванова плохо, в школьной столовой сидела за  отдельным
столом,  где  кормили  "бесплатников"  дармовыми  завтраками,  форму  ей
покупал родительский комитет. И всегда у  нее  чего-то  не  хватало:  то
тапочек, то мешка для галош, то физкультурной формы.  Последний,  совсем
последний человек была она в классе. И вдруг оказалось, что она знает  о
вещах взрослых и тайных, и знает как-то запросто,  и  таким  бесстрашным
ежедневным голосом об этом говорит. Из сонной  верзилы-второгодницы  она
на глазах превращалась в очень значительную персону. Все смотрели на нее
с выжидательным интересом.
   Но Колывановой так хотелось в уборную, что она даже не могла  оценить
своего неожиданного взлета,
   - А как, Тань? - спросила Вика, стоящая на четвереньках на кровати.
   - Да здесь вообще не годится, - критически постучала Колыванова рукой
по кровати. - Слишком широко. Надо, чтоб место было узкое  и  тесное.  И
темно.
   - Так под столом же! - обрадовалась Плишкина. Колыванова с  сомнением
подняла край скатерти, заглянула под стол.
   - Две подушки надо, - наморщила она лоб. - Ну, и постлать там надо. И
сверху чем прикрыть. Организовали брачное ложе.
   - Чур, я первая! - нетерпеливо подпрыгивая, закричала Плишкина
   Жених уже лежал в темном низком доме со стенами из шевелящихся сквозь
скатерть полос света, движущихся ног и неподвижных ножек стола и  черных
стульев, и эта подстольная тьма обязывала  его  к  чему-то  страшному  и
таинственному.
   А Плишкина, сдвинув могучим плечом  Алену  вместе  со  стулом,  шумно
лезла под стол. Затолкавшись туда, она тихо хихикнула:
   - Эй, жених, где ты?
   Своим  глупым  хихиканьем  она   сбила   все,   и   жениху   пришлось
перестроиться:
   - Ползи, ползи сюда.
   Невеста приползла и полезла обниматься. Она  любила  всякие  объятия,
касания и тайные телесные движения. Был у нее некий малый,  но  приятный
опыт. Она обняла жениха, сразу стало тесно и душно.
   - Давай по-настоящему поцелуемся, как в кино, - предложила она, - как
дяденьки с тетеньками, - и подставила раскрытый рот прямо к носу жениха.
   Он пытался вывернуться, но изгородь ног и ножек не выпускала,  и  ему
пришлось  приложиться  сухообветренными  зимними  губами  к  горячему  и
мокрому плишкинскому рту. Наверху все было очень тихо.
   - Я сейчас покажу  тебе,  как  сделать  очень  приятно.  Так  горячо,
горячо, - пообещала Плишкина.
   Пригнув голову, она села на низкую перекладину, задрала  простыню  и,
положив одну толстую ногу на другую, указательным пальцем влезла в самую
середину треугольничка.
   - Дай руку, я тебе покажу! - зашептала на ухо Плишкина.
   - Дура ты, - фыркнула Челышева. Она про  этот  номер  и  сама  знала.
Только не знала, что и другим он известен.
   Плишкина немного поколыхалась, попыхтела и сказала обиженно:
   - Честное слово, я не вру: так хорошо там делается...
   Но жених шарахнулся и выскользнул из-под стола. Плишкина,  розовая  и
влажная, как искупавшийся поросенок, вылезла на поверхность.
   - Гайка, полезай теперь ты! -  пригласил  жених,  и  Гайка,  цепляясь
широкими рукавами за спинки сразу двух стульев, нехотя полезла под стол.
Жених протискивался с другой стороны.
   - Это я, Тигран, - услышала Гайка хриплый шепот. И закрыла  глаза.  В
прошлом году, в бабушкином саду в пригороде Тбилиси, они играли с Викой,
а Тигран, пришедший в гости вместе с их общей теткой, смотрел с  высокой
веранды в их сторону.  Вика  сказала  сестре  тихонько,  не  поворачивая
головы: смотри, на нас смотрит.
   Гайка знала, что смотрит он именно на нее, и отвернулась. Вика  ни  с
того ни с сего захохотала и, одернув юбочку, сделала "ласточку",  высоко
подняв крепкую ножку и растопырив руки.
   Гайка лежала, сильно сжав веки. Он склонился над ней, опершись  одной
рукой о подушку возле ее головы и  больно  прижав  прядь  волос.  Второй
рукой он раздвигал колени.
   Дыхание перехватило. Такой глубокий  и  полный  ужас  она  испытывала
только во сне, на выходе из младенчества, и,  просыпаясь  среди  ночи  с
долгим припадочным криком, затихала на руках отца, который часами  носил
ее на руках.
   Тигран лег на нее сверху.
   - Ты не бойся, тебе будет приятно и горячо, - прошептал он.
   - Ты что, по правде? - ужаснулась Гайка. - Не надо, Тигран.
   - Дура ты! Понарошке, конечно! - засмеялась Челышева,  и  тут  только
Гайка поняла, что никакого Тиграна и не было. И она тоже засмеялась.
   Бахрома приподнялась, и просунулось криво повернутое лицо Вики.
   - Ну, давай скорее, моя же очередь! - торопила она.
   Пока жених осваивал последнюю невесту, Алена деловито  привязывала  к
Гайкиному животу, под лимонную пижаму, большую куклу.
   - Так? - уточнила она у Колывановой. Колыванова кивнула.
   "Ну все, сейчас обоссусь", - подумала в отчаянье Колыванова и, плотно
сдвигая ноги, пошла к двери.
   - Ты куда? - удивилась Алена.
   - Домой, - лаконично ответила Колыванова, чувствуя, что у нее  внутри
все разрывается, и одновременно отметив про себя, что хоть ковра-то  она
теперь не испортит.
   - Еще не доиграли, - растерянно сказала Алена.
   - Мамка заругает, - сумрачно ответила Колыванова, почти  не  разжимая
губ. Ей казалось, что, разожми она губы, так и  польется.  Спросить  же,
где уборная, ей и в голову не приходило.
   - Самое интересное начинается,  а  ты...  -  разочарованно  протянула
Алена, огорченная потерей столь ценного эксперта.
   Но Колыванова уже натягивала пальто, удачно оказавшееся  поверх  всей
кучи. Шапка была в рукаве, а  рукавицы  и  шарф  она  искать  не  стала.
Оттянув легкий блестящий рычаг замка, она выскочила на  площадку.  Внизу
урчал лифт. Наверху, полупролетом выше, была укромная тьма перед  низкой
чердачной дверью. Она поднялась туда и, чувствуя,  что  уже  опаздывает,
стянула с себя штаны и надетые поверх жгуче-малиновые шаровары, присела,
и в тот же миг из нее брызнул  лимонад,  химически  низложенный,  но  не
изменивший своего соломенно-желтого цвета.
   "Сейчас поймают", - мелькнуло у нее, и она хотела  остановить  поток,
но это оказалось невозможным.  Лифт  щелкнул,  хлопнул,  снова  загудел.
Ручеек  из-под  ее  подобранного  пальто  стекал   по   лестнице   вниз,
намереваясь предательски излиться на нижнюю площадку,  но  замедлился  и
стал растекаться  грушевидной  лужицей.  Она  проворно  натянула  штаны,
обтерла ладонями мокрое от незамеченных слез лицо и, грохоча  ботинками,
понеслась вниз по лестнице  легко  и  свободно,  со  странным  ощущением
стремительного движения  вверх,  а  вовсе  не  вниз.  Переживая  остатки
волнения, едва не состоявшегося позора и чудесной телесной радости,  она
вприпрыжку бежала домой, где мать ее вовсе  не  ждала,  поскольку  вышла
сегодня в ночную смену.
   И только дома, под ошалелыми взглядами старшей сестры и двух  младших
братьев, она опомнилась, что убежала в чужом, а сестрина красная юбка  и
ее новая ковбойка с приколотым на груди ангелком остались у Алены.
   А дома, в их узкой комнате  с  половиной  окна,  пахло  керосином,  и
старым ночным горшком, и свежими пирогами, которые перед работой напекла
мать, и было так  хорошо  и  так  плохо,  что  Колыванова  бросилась  на
материнскую кровать, пережившую на Таниной памяти  четырех  отчимов,  и,
сверкая золотым драконом  на  сине-зеленой  спине,  громко  заплакала  в
подушку...
   ...Беременные жены лежали поперек кровати и собирались рожать.
   - Вика и Плишка пусть мальчишек родят, а Гайка  девочку,  -  высказал
пожелание муж, но Алена неожиданно грубо отшила его:
   - А ты иди коляску покупай, вот что!
   - Ты что, я же принц! Какая коляска! - возмутился незаметным для себя
самого способом свергнутый принц Тигран.
   - У нас уже давно другая игра, а ты  все  принц!  -  дернула  плечами
Пирожкова, которой в конце концов надоело танцевать и она  преобразилась
в доктора.
   Алена на большой тарелке раскладывала фруктовые ножички из серванта и
какие-то неопределенного назначения щипчики.
   - Это будут инструменты, - объяснила она, ставя на кровать тарелку. -
Все стерильное.
   Не так давно ей удаляли аппендикс, память была свежей.
   - Да зачем инструменты? - удивилась Плишкина.
   - Ты не знаешь? Лилька говорит, что, когда через пиписку не проходит,
живот разрезают, - пояснила Пирожкова. -  Операцию  делают.  Очень  даже
часто. А чего ты так лежишь, ты стони. Это же ужас как больно. Мне  мама
говорила.
   Плишкина громко и очень удачно застонала. Басовито  подхватила  Вика.
Гайке  эта  игра  давно  надоела.  Придерживая  на  животе  куклу,   она
вспоминала, как Тигран стоял на веранде и смотрел  на  нее.  "Вырасту  и
выйду за него замуж", - решила она.
   - Ну, давай скорее, надоело! - заныла Плишкина.
   - Все, все готово! - докторским голосом сказала  Пирожкова.  -  Штаны
снимайте.
   Роженицы стянули шелка пижам. Они уже забыли, с чего это они  развели
все это переодевание, и даже не замечали, что лежат  заголенными  задами
на Лилькиных открытках.
   - Ой! Ой! - очень  натурально  сказала  Плишкина.  Она  была  большой
притворщицей и натренировалась на своей любвеобильной матери.
   Пирожкова  тупым   фруктовым   ножом   раздвинула   пухлую   складку.
Бледно-розово  и  влажно   мелькнула   моллюсковая   изнанка.   Плишкина
захихикала - щекотно!
   Алена стала потихоньку толкать вниз по животу куклу.
   - Да нет, не так! Не похоже! - вмешался отосланный было  за  коляской
разжалованный  принц.  -  Лучше  вот  эту  возьми,   но   откуда   надо,
по-настоящему! - Ему, как отцу, хотелось правдоподобия,  и  он  сунул  в
руку Алене маленького целлулоидного голыша.
   - Лилька говорит,  они  рождаются  головкой  вперед,  -  предупредила
Пирожкова.
   - А я как будто не могу родить и вы мне делаете операцию, - попросила
тщеславная Вика.
   - Да подожди ты, сначала я! - рассердилась Плишкина, которую, как  ей
казалось, все время оттирали.
   Пирожкова, под тонкое хихиканье  Плишкиной,  уже  ввинтила  голыша  в
нужное место, и маленькая его головка с парикмахерской прической торчала
наружу, как розовый пузырь.
   - А теперь схватывайся! Схватки должны быть! - посоветовала Алена,  и
Плишкина схватилась руками за свои бока.
   - Ну, давай, что ли! - торопил врач. - Рожай!
   Пирожкова потянула голыша за голову, но Плишкина как-то удержала  его
внутренним усилием. Тогда Пирожкова надавила на  головку,  так  что  она
почти исчезла из виду, а потом дернула. Плишкина пискнула:
   - Эй, ты чего, больно же!
   Ребенок  родился.  Пирожкова  положила  его  на   тарелку   рядом   с
инструментами, и Алена помогла ей совершить  запланированную  подмену  -
сунула ей в руки большую  куклу,  которая,  собственно,  и  должна  была
родиться, но временно была отставлена.
   Плишкина пеленала куклу и капризно требовала:
   - Пап! Ну ты давай, встречай! Ты должен меня  встречать!  Из  роддома
всегда встречают!
   У Плишкиной тоже был кое-какой жизненный опыт.
   Алена уже делала  Вике  кесарево  сечение,  проводя  фруктовым  ножом
поперек живота.
   Гайкина очередь так и  не  подошла,  поскольку  позвонила  бабушка  и
спросила, не пора ли за ними прийти. Почти одновременно раздался  звонок
в дверь: за Челышевой пришла домработница Мотя, и Маша,  у  которой  как
раз разболелась голова, без всякого сопротивления дала себя увести  -  к
большой  неожиданности  для  Моти,  собиравшейся   долго   и   терпеливо
выманивать противную девчонку из гостей.
   Все вдруг почувствовали себя усталыми. Плишкина даже и проголодалась,
доела  последние  бутерброды.  Вилочки  лежали  на  столе,   никому   не
интересные.
   Снова зазвонил телефон. Это была  Бела  Зиновьевна,  Лилина  бабушка.
Лиля ее горячо уговаривала:
   - Белочка! Ну еще полчасика, пожалуйста! Мне совсем немного осталось!
   - Чего тебе немного осталось? - удивилась Бела Зиновьевна.
   -  Дочитать.  "Старуху  Изергиль"...  Там   совсем   немного..,   так
интересно... - умоляла Лиля, такая же розовая и возбужденная, как и  все
остальные.
   Все гости разошлись  почти  одновременно,  и  Алене  это  было  очень
обидно.
   ...Пришедшие  в   половине   двенадцатого   Аленины   родители   были
ошеломлены: дом был разгромлен, буквально вывернут наизнанку. Только что
мебель стояла на прежних местах. Они молча переглянулись.
   Алена спала  на  их  кровати  в  алькове,  среди  смятых  открыток  и
серебряных фруктовых ножей, в старом вечернем платье матери. Отец поднял
спящую девочку, и мать увидела, что лицо ее пылает. Она тронула  ладонью
лоб и покачала головой.
   - Аспирин? - тихо спросил муж.
   -  Минуту  погоди,  я  ей  постелю.  Потом  сообразим.  -  Она   была
хладнокровной женщиной, не подверженной панике.
   ...И Плишкина заболела в ту же ночь. Она сильно  металась,  сбивая  в
ком одеяло. Мать простояла над  ней  до  утра.  Полупросыпаясь,  девочка
просила пить, и мать бережно  подносила  к  ее  губам  синюю  фарфоровую
кружку с теплой кипяченой водой. Она выпивала и снова оказывалась в  том
же страшном сне: над ней угрожающе склонялся  большой  старик  с  острой
черной бородой, дышал на нее горячим воздухом, и был он  фининспектором,
которого так сильно боялась ее мать, дорогая  домашняя  портниха,  много
лет работавшая без лицензии.
   К утру Плишкина  проснулась  окончательно,  улыбнулась  матери  всеми
своими очаровательными ямочками и запятыми, выпила еще одну кружку воды.
И лицо ее, и большое жидковатое  тело  было  усеяно  красными  шершавыми
звездочками. Она пописала над большим горшком. Внутри немного  пощипало,
но она не обратила на это внимания. Дефлорация была  столь  нежной,  что
самый факт ее никогда не был осознан, и ото всей этой истории остался  у
Плишкиной на всю жизнь мистический страх перед  фининспектором,  который
склонялся над ней с неопределенной угрозой.
   Девочки Оганесян заболели только через сутки, но высокой  температуры
у них не было,  их  ветрянка  прошла  в  легкой  форме.  Высыпание  было
небольшим, и бабушка  сразу  же  прижгла  папулы  луковым  соком,  а  не
зеленкой, как было тогда принято. Бабушка велела им лежать в  постели  и
всячески  ублажала  и  развлекала.  Рассказывала  о  зоках,  от  которых
происходила, и пела зокские  уныло-прекрасные  песни  огромным  и  тонко
вибрирующим на высотах голосом.
   Мать девочек, как всегда, безучастно сидела в кресле.
   Заболели также Маша Челышева  и  Ира  Пирожкова.  У  Колывановой  был
иммунитет с младенчества.
   Лиля Жижморская  тоже  не  заболела.  Но  и  ей  в  эту  ночь  снился
неприятнейший сон: как будто за ней приехали родители, и почему-то не  в
городскую квартиру, а на дачу. И она сидит в какой-то телеге и  странным
образом, спиной, видит за стеклом террасы очень  белые  лица  бабушки  и
дедушки и замечает, что  терраса  похожа  на  вольеру  зоопарка  -  есть
какая-то дополнительная железная сетка за стеклом,  как  в  обезьяннике.
Телега начинает двигаться сама  собой,  но  это  почему-то  не  вызывает
удивления. Сама  Лиля  сидит  между  родителями.  Мать  придерживает  ее
крупной рукой, а рука ее покрыта жесткими колючими  волосами,  как  щека
небритого мужчины. Отец в военной форме. Лица его не видно.
   Дорога же начинает углубляться, так что обочины делаются все выше,  и
Лиля с ужасом понимает, что дорога ведет под землю и что все это не сон.
Последнее, что сохранилось  в  памяти,  была  шелковая  толпа  восточных
красавиц, встречающих ее на въезде в сырую темноту.  Они  протягивают  к
Лиле светящиеся полупрозрачные руки, приглашая в свои шелестящий круг, и
Лиля с облегчением догадывается, что спасена...
   Вместе с ветрянкой кончились и каникулы, но начались сильные  морозы,
и младших школьников освободили от занятий. Когда девочки встретились  в
классе, казалось, что прошло не  три  недели,  а  три  года  и  то,  что
происходило у Алены, было с ними в далеком детстве. Что-то сдвинулось  и
изменилось: они немного стеснялись друг друга, никогда не  вспоминали  о
том вечере, будто дали обет молчания как соучастники страшного и тайного
дела. К Колывановой же с тех пор относились с уважением.

Бедная счастливая Колыванова

   Красная женская школа стояла  напротив  серой,  мужской,  построенной
пятью годами позже, как будто специально для  того,  чтобы  оповещать  о
разумной парности мира, но также и для того, чтобы дух  соревнования  не
разливался бессмысленно по всему району, а мог бы сосредоточенно явиться
над двумя этими крышами и воссиять голубем над  достойнейшей,  а  именно
женской, и  по  успеваемости,  и  по  поведению,  и  по  травматизму,  в
отрицательном, разумеется, показателе, всегда лидирующей.
   Считалось, что в красной  школе  и  педагогический  состав  лучше,  и
буфетчица меньше ворует, и дворник бойчее скалывает лед зимой и усерднее
гоняет пыль по дорожке в летнее время.
   Директорша Анна Фоминична тоже была известная, работала  в  двадцатых
годах с самой Крупской и очень хотела, чтобы школе присвоили имя Надежды
Константиновны, но его присвоили роддому, что был  неподалеку.  Голос  у
Анны Фоминичны был тихого металла, в стриженых волосах  цвета  пеньковой
веревки она носила круглый гребень, а борт синего пиджака был по  будням
весь в дырочках, зато по праздникам  в  каждую  дырочку  вставлялось  по
ордену или по другому почётному знаку, тоже на винтике, а все остальное,
то есть медали, прикалывалось скобочками.
   Учительский коллектив она подбирала с тщательностью, но не  только  в
общественные лица,  тайными  знаками  проступающие  из  документов,  она
всматривалась, и человеческие достоинства, и  профессиональные  качества
учителей учитывала Анна Фоминична при подборе  кадров.  В  роно  у  Анны
Фоминичны был такой авторитет, что ей многое дозволялось, о чем другие и
не помышляли.
   Все педагоги прекрасно знали о больших возможностях  Анны  Фоминичны,
но и они были безмолвно удивлены, когда по выходе на пенсию старой немки
Елизаветы   Христофоровны,   замученной   грудной   жабой   и   дерзкими
старшеклассницами,  Анна  Фоминична  представила  им  накануне   первого
сентября новую преподавательницу немецкого языка со скрыто  воинственной
фамилией. Эта новая Лукина была больше похожа на  заграничную  артистку,
чем на советскую учительницу. Она только что вернулась из Германии,  где
много лет прожила с мужем-военным, и с головы до ног представляла  собой
сплошной вызов, и особенно ноги были вызывающими, какими-то  непристойно
голыми, - чулки она носила бесцветные, прозрачные и к тому же  без  шва,
что было новомодной роскошью.
   Педагогический  состав,  преимущественно  женского  пола,   благодаря
профессиональной  выдержке  кое-как  вынес  удар,  но  что  должно  было
произойти со школьницами, не защищенными еще  жизненным  опытом,  трудно
было даже представить.
   Год вообще обещал быть тяжелым: только что вышел  указ  о  совместном
обучении, мужскими и женскими оставались теперь только уборные  в  конце
коридора, а не все школы в целом. Молоденькие учительницы, работавшие до
этого исключительно в красной школе,  были  в  большом  смятении,  более
старшие коллеги, имевшие  довоенный  опыт  работы  в  смешанных  школах,
отнеслись к этому  новшеству  хоть  и  неодобрительно,  но  без  особого
волнения. Слияние школ сопровождалось также введением  мужской  школьной
формы, частично копирующей гимназическую.  Старый  математик  Константин
Федорович, начавший свою педагогическую деятельность еще  до  революции,
прокомментировал предстоящую перемену кратко и загадочно: "Гимназическая
форма  внутренне  организует".  Он  привык  см