звестный режиссер. Съемка в кино, которая ее прославила. Развод.
Парашютный спорт - никто и вообразить не мог, что она на  это  способна.
Далее авиатор, испытатель, красавец.  Разбился  через  полгода,  оставив
лучшие  воспоминания.  Потом  архитектор,  очень  знаменитый,  ездили  в
Берлин, произвела фурор. Нет, ни  в  ЧК,  ни  в  НКВД,  глупости,  нигде
никогда не служила, спала -  да.  И  с  удовольствием!  Там  были,  были
мужчины. А вы с Катькой - чулки меховые, жопы шершавые...
   Сорок лет тому назад  Анне  Федоровне  хотелось  ее  ударить  стулом.
Тридцать - вцепиться в волосы.  А  теперь  она  с  душевной  тошнотой  и
брезгливостью пропускала мимо  ушей  хвастливые  монологи  и  с  грустью
думала о том, что утро, столь много обещавшее, у нее пропало.
   Зазвонил телефон. Вероятно, из отделения. Что-то стряслось, иначе  бы
не позвонили так рано. Она поспешно сняла трубку:
   - Да, да! Я! Не понимаю... Из Йоханнесбурга? - Как  не  узнала  сразу
этот голос, довольно высокий, но вовсе не бабий, со скользящим "р"  и  с
длинными  паузами  между  словами,  как  бывает  у  излечившихся   заик.
Подбирает слова. Тридцать лет.
   Сначала все нахлынуло к голове, и стало жарко, а через секунду прошиб
пот и дикая слабость.
   - Да, да, узнала.
   Нелепый вопрос "как поживаешь?" через столько лет.
   - Да, можно. Да, не возражаю. До свиданья. - Положила трубку. Даже от
руки кровь отхлынула, ослабли и промялись подушечки пальцев,  как  после
большой стирки.
   - Кто звонил?
   - Марек
   Надо было встать и уйти, но сил не было.
   - Кто?
   - Муж мой.
   - Скажи пожалуйста, он еще жив! Сколько же ему лет?
   - Он на пять лет меня моложе, - сухо ответила Анна Федоровна.
   - Так что ему от нас надо?
   - Ничего. Хочет повидать меня и Катю.
   - Ничтожество, полное ничтожество. Не понимаю, как ты могла с ним...
   - У него клиника в Йоханнесбурге, - попыталась перевести стрелку Анна
Федоровна, и ей это удалось. Мур оживилась:
   - Хирург? Забавно! Хирургом был твой отец. Я попала  в  автомобильную
катастрофу на Кавказе. Если бы не он, я  бы  потеряла  ногу.  Он  сделал
блестящую операцию. - Мур хихикнула:
   - Я его соблазнила, будучи в гипсе...
   Самое удивительное, что подробности были неисчерпаемы, - про то,  что
Мур вышла замуж на пари и  выиграла  бриллиантовую  брошь  у  знаменитой
подруги, Анна  Федоровна  давно  знала,  про  гипс  услышала  впервые  и
прониклась вдруг недобрым чувством к давно  умершему  отцу,  которого  в
детстве горячо любила. Он был на двадцать лет старше матери,  последний,
если не считать самой Анны Федоровны, представитель медицинской немецкой
семьи, преданный своей профессии до степени, не совместимой с жизнью. Но
хранил его случай. Когда-то в молодости, будучи врачом в уездном городе,
он сделал трепанацию черепа молодому рабочему, погибавшему  от  гнойного
воспаления среднего уха. При новой власти рабочий вознесся до  самых  не
правдоподобных высот, но доктор Шторх, совершенно  о  нем  забывший,  не
выветрился из памяти благодарного пациента, и тот дал  ему  своего  рода
охранную грамоту. Во всяком случае, служба его военным врачом в  царской
и впоследствии в Добровольческой армии не помешала ему умереть  в  своей
постели честной и тяжелой смертью от рака.
   - Скажи, пожалуйста, а этот Йоханнесбург в Германии?
   Кому-то могло показаться, что мысли у старушки скачут,  как  голодные
блохи, но Анна Федоровна знала об удивительной материнской  особенности:
она всегда думала о нескольких вещах одновременно, как будто плела пряжу
из нескольких нитей.
   - Нет. Это в Африке. Южно-Африканская Республика.
   - Скажи пожалуйста, англо-бурская война, помню, помню.., забавно. Так
не  забудь  купить  мне  крем,  -  и   провела   слабыми   пальцами   по
расплывающейся, как старый абрикос, коже.
   В  прежние  времена  Мур  интересовалась  событиями  и   людьми   как
декорацией собственной жизни и статистами ее  пьесы,  но  с  годами  все
второстепенное линяло и в центре пустой сцены оставалась она одна  и  ее
разнообразные желания.
   - А что на завтрак? - Левая бровь слегка поднялась.
   Завтрак, обед и ужин не относились к второстепенному.  Еду  следовало
подавать в строго определенном часу.  Полный  прибор  с  подставкой  для
ножа, салфетка в кольце. Но все чаще она брала в руки  вилку  и  тут  же
роняла ее рядом с тарелкой.
   - Не хочется, - с раздражением и обидой выговаривала  она.  -  Может,
тертое яблоко я съем, или мороженое...
   Всю жизнь ей нравилось хотеть и получать желаемое, истинная  беда  ее
была в том, что хотение кончилось, и смерть только тем и  была  страшна,
что она означала собой конец желаний.
   Накануне приезда Марека Катя допоздна убирала квартиру. Квартира была
обветшалой, ремонта не делали так давно, что  уборка  мало  что  меняла:
потолки с пожелтевшими углами и осыпавшейся лепниной, старинная  мебель,
требующая   реставрации,   пыльные   книги   в    рассохшихся    шкафах.
Интеллигентская смесь роскоши и нищенства. Поздним вечером Катя  и  Анна
Федоровна, обе в старых теплых халатах, похожие на  поношенные  плюшевые
игрушки, сели на гобеленовый диванчик, такой  же  потертый,  как  и  они
сами.
   Анна Федоровна привалилась к  подлокотнику,  Катя,  поджав  под  себя
тонкие ноги, забилась матери под руку, как  цыпленок  под  крыло  рыхлой
курицы. В Кате, хоть  ей  было  под  сорок,  действительно  было  что-то
цыплячье; круглые глаза на белесой перистой головке, тонкая шея, длинный
нос клювиком. Птичье  очарование,  птичья  бестелесность.  Мать  и  дочь
любили  друг  друга  безгранично,  но  сама  любовь  препятствовала   их
близости: более всего они боялись причинить  друг  другу  огорчение.  Но
поскольку жизнь состояла главным образом из разного рода  огорчений,  то
постоянное умолчание заменяло им и  тихую  жалобу,  и  сладкие  взаимные
утешения, и совместные  вслух  размышления,  и  потому  чаще  всего  они
говорили о Гришином насморке, Леночкиных экзаменах или о снотворном  для
Мур. Когда же случалось в  их  жизни  что-то  значительное,  они  только
прижимались теснее и еще дольше, чем обычно, молча сидели на кухне перед
пустыми чашками.
   - Перед отъездом он подарил мне микроскоп,  маленький,  медный,  чудо
какой хорошенький, - улыбнулась Катя, - а я его сразу же отнесла к  Тане
Завидоновой, помнишь, во втором классе со мной училась?
   - Ты мне никогда про микроскоп не рассказывала, - Анна Федоровна,  не
поднимая глаз, поплотнее укуталась в халат.
   - Мне казалось, ты  расстроишься,  если  я  его  домой  принесу...  А
Завидонова мне его так и не вернула. Может, ее отец пропил... Знаешь,  я
ведь его ужасно любила... А почему вы все-таки развелись?
   Вопрос был трудный, и ответов на него было слишком  много  -  как  по
ступеням в подпол спускаться, чем глубже, тем темней.
   - Мы поженились и сняли комнату в Останкине, у просвирни. Плита у нее
всегда была занята, но весь дом был в просфорах. Там ты и родилась. Твоя
первая еда была эти просфоры. Мы прожили там четыре года. Мур с сестрами
жила. Эва в городе, Беата на даче. Тетя Эва всю  жизнь  ее  обслуживала,
блузки  крахмалила.  Старая  дева,   тайная   католичка,   строга   была
необыкновенно, никому ничего не  спускала,  а  Мур  боготворила.  Умерла
внезапно, ей и шестидесяти не было. И мать меня сразу затребовала. Чужой
прислуги не терпела.
   - А почему ты ей не сказала "нет"? - резко вскинулась Катя.
   - Да ей было под семьдесят, и диагноз этот поставили... Не могла же я
бросить умирающего человека.
   - Но ведь она же не умерла...
   - Марек тогда сказал, что она бессмертна,  как  марксистско-ленинская
теория. Катя хмыкнула:
   - Остроумно.
   - О да. Но, как видишь, он ошибся. Мама, слава  Богу,  даже  марксизм
пережила. А опухоль инкапсулировалась. Съела часть легкого и замерла.  Я
ухаживала за ней, тетя Беата за тобой. Она детей не выносила, тебя сразу
в Пахру перевезли, только к школе забрали.
   - А почему отец сюда с тобой не переехал?
   - Об этом и речи не было. Она его ненавидела. Он так  в  Останкине  и
жил до самого отъезда.
   - А разве тогда выпускали?
   - Особый случай. Через  Польшу.  Мать  его,  коммунистка,  бежала  из
Польши с ним и его старшим братом в Россию,  отец  остался  в  Польше  и
погиб. Семья была большая, многие спаслись, кто-то  уехал  в  Голландию,
кто-то в Америку. Я уже не помню, Марек рассказывал. У тебя  целая  куча
родни по всему миру. Да и сам  он,  видишь,  в  ЮАР,  -  вздохнула  Анна
Федоровна.
   - А что Мур? - продолжала запоздалое расследование Катя.
   Анна Федоровна тихо засмеялась:
   - Она вызвала  на  завтра  маникюршу  и  велела  погладить  полосатую
блузку.
   - Да нет, я имею в виду тогда...
   -  Мур  запретила  мне  переписываться.  Однажды   приехал   какой-то
израильтянин польского происхождения, привез мне несколько сот  долларов
и для тебя игрушки, одежки, она узнала и такой скандал мне закатила, что
я не знала, куда деваться. Не знаю,  чего  я  больше  испугалась.  В  те
времена за доллары просто-напросто сажали. Я этому поляку все вернула  и
просила Мареку передать, чтоб он нас поберег и ничего бы нам не слал.
   - Какая все  это  глупость...  -  прошептала  Катя  снисходительно  и
погладила мать по виску.
   - Да нет, это жизнь, - вздохнула Анна Федоровна.
   Но осадок после разговора остался неприятный: Катя, кажется, дала  ей
понять, что она не правильно живет... Прежде такого она не замечала.
   После многодневных морозов немного отпустило -  начался  снегопад,  и
Замоскворечье на  глазах  заносило  снегом.  Из  нечеловечески  высокого
подъезда сталинского дома на  мрачном  гранитном  цоколе  вышел  пожилой
человек в толстенной дубленке и в треухе из двух лисиц сразу.  Навстречу
ему по  широкой  лестнице  поднимался  какой-то  сумасшедший  в  бежевом
пиджаке, красном шарфе, перекинутом через  плечо,  без  шапки,  в  седых
заснеженных кудрях.
   Дверь еще не захлопнулась, и седой ловко  обогнул  крепко  укутанного
человека и юркнул в подъезд.
   Вошедший позвонил в нужную дверь и услышал, как затопали чьи-то  шаги
прочь от двери, потом  ясный  женский  голос  закричал:  "Гришка,  отдай
пластилин!". Затем он услышал легкий звон стекла, раздраженный  возглас:
"Да откройте же дверь!" - и наконец дверь открылась.
   За дверью стояла крупная пожилая  женщина,  в  глубине  лица  которой
проклевывалось  знакомое  зернышко.  Возможно,   зернышком   этим   была
небольшая лиловатая фасолинка на шеке, которая в давние  годы  выглядела
милой и легкой родинкой. Женщина держала в одной руке  отбитое  горлышко
стеклянной банки и смотрела на него с испугом.
   В конце коридора, там,  где  он  заворачивал  к  маленькой  комнатке,
стояла  лужа,  а  в  ней  с  тряпкой  в  руках  -  незнакомая   девушка,
приходящаяся вошедшему  даже  не  дочкой,  а  внучкой.  Была  она  очень
высокой, нескладной, с узкими плечами и  круглыми  глазами.  Из  дальней
комнаты снова раздался крик: "Гришка, отдай пластилин!"
   Гость вкатил за собой  чемоданчик  на  колесах  и  остановился.  Анна
Федоровна, отсасывая кровь из порезанного пальца, сказала ему буднично:
   - Здравствуй, Марек!
   Он обхватил ее за плечи:
   - Анеля, можно с ума сойти! Весь мир изменился,  все  другое,  только
этот дом все тот же.
   Из дальней комнаты вышла Катя с упирающимся Гришей.
   - Катушка! - ахнул вошедший.
   Это было давно забытое детское имя  Кати,  данное  ей  в  те  далекие
времена, когда она была толстеньким младенцем.
   Катя, глядя в его моложавое загорелое лицо, гораздо  более  красивое,
чем  казалосьей  по  памяти,  вспомнила,  как  сильно  его  любила,  как
стеснялась этой любви и скрывала ее от матери, боясь причинить ей  боль.
А теперь вдруг оказалось, что в глубине сердца эта любовь не забылась, и
Катя смутилась и покраснела:
   - Вот мои дети, Гриша и Леночка.
   И тут он заметил, что у Кати немолодое морщинистое  личико  и  ручки,
сложенные лодочкой под подбородком, тоже уже немолодые. И  он  не  успел
еще разглядеть своих новообретенных внуков, как медленно открылась дверь
в глубине квартиры и в дверном проеме, тонко  позвякивая  металлическими
планками ходунков, появилась Мур.
   - Пиковая Дама, - прошептал гость в  величайшем  изумлении.  -  Можно
сойти с ума!
   Он почему-то весело засмеялся, кинулся целовать ей руку, а она, подав
великосветским движением сушеную кисть,  стояла  перед  ним,  хрупкая  и
величественная, как будто именно к ней и приехал этот нарядный господин,
заграничная штучка. Своей наманикюренной  ручкой  отвела  великосветская
старушка всеобщую неловкость, и всем членам семьи стало совершенно ясно,
как надо себя вести в этой нештатной ситуации.
   - Ты чудесно выглядишь, Марек, - любезно заметила она.  -  Годы  идут
тебе на пользу.
   Марек, не выпуская ее спасительной ручки, застрекотал по-польски
   ...Так случилось, что это  был  язык  их  детства,  урожденной  панны
Чарнецкой, родившейся в одном  из  полуготических  узких  домов  Старого
Мяста, и внука аптекаря с Крохмальной, всему миру  известной  по  разным
причинам еврейской улицы Варшавы.
   Катя переглянулась с матерью: и здесь Мур завладела вниманием  прежде
дочери, прежде внуков.
   - Ты можешь зайти ко  мне  в  комнату,  -  милостиво  пригласила  она
Марека, как будто забыв, как сильно он не нравился ей тридцать лет  тому
назад. Но тут произошло нечто неожиданное.
   - Благодарю вас, мадам. У меня всего полтора часа времени сегодня,  и
я хочу провести его с детьми. Я зайду к вам завтра, а сейчас, разрешите,
я провожу вас в вашу комнату.
   Она не успела возразить, как он  решительно  и  весело  развернул  ее
карету вместе с ней и ввез в будуар.
   - У вас по-прежнему элегантно. Разрешите посадить  вас  в  кресло?  -
предложил он тоном,  в  котором  не  было  и  намека  на  какую-то  иную
возможность.
   Анна Федоровна, Катя  и  Леночка  стояли  в  дверях  наподобие  живой
картины,  ожидая  визга,  вопля,  битых  чашек.  Но  ничего   этого   не
последовало: Мур кротко опустилась в кресло. Он  нагнулся,  потрогал  ее
узкую стопу, всунутую в сухой туфелек из старой  синей  кожи,  и  сказал
довольно строгим голосом:
   - Ну нет, такую обувь вам совершенно  нельзя  носить.  Я  пришлю  вам
туфли, в которых вам будет  отлично.  Специальная  фирма.  Только  пусть
девочки снимут мерку.
   Он оставил ее одну, прикрыл за собой дверь, и Анна Федоровна спросила
его в совершеннейшем изумлении:
   - Как ты можешь с ней так разговаривать?
   Он небрежно махнул рукой:
   - Опыт. У меня  в  клинике  восемьдесят  процентов  пациентов  старше
восьмидесяти, все богатые и капризные. Пять лет учился с ними ладить.  А
матушка твоя - настоящая  Пиковая  Дама.  Пушкин  с  нее  писал.  Ладно.
Пойдем-ка, Гриша, посмотрим, что там в чемодане лежит.
   И Гриша, немедленно забыв про пластилин, которым он  только  что  так
ловко залепил сток  в  раковине,  потянул  за  собой  ладный  чемоданчик
многообещающего вида.
   Анна Федоровна стояла возле накрытого  стола.  Все  происходящее  как
будто не имело к ней никакого отношения. Даже  верная  Катя  не  сводила
глаз с загорелого лица Марека, и улыбка Катина показалась Анне Федоровне
расслабленной и глуповатой.
   "Как хорошо, - думала она, - что не покрасила волосы из того  темного
флакончика, который купила позавчера, он бы вообразил, что  я  для  него
моложусь. Но все-таки нехорошо, что я так распустилась, вот он уедет,  и
я покрашу".
   Он оглянулся в ее сторону, сделал  знакомый  жест  кистью  руки,  как
будто играл в пинг-понг, - и Анна  Федоровна  вспомнила,  как  он  ловко
играл в пинг-понг, входивший в моду во времена их жениховства.
   Легко и свободно он разговаривал с детьми. Катю он держал  за  плечо,
не отпуская, и она млела под рукой, как корова.
   "Именно как корова", - подумала Анна Федоровна.
   Подарки  были  отличные   -   радиотелефон,   фотоаппарат,   какие-то
технические штучки. Он вынул из внутреннего  кармана  своего  ворсистого
пиджака альбомчик с фотографиями,  показал  свой  дом  в  Йоханнесбурге,
клинику и еще один красивый двухэтажный дом на берегу моря,  который  он
называл дачей.
   Потом он посмотрел на часы, потрепал  Гришу  по  затылку  и  спросил,
когда он может прийти завтра. Он провел у них в доме действительно всего
полтора часа.
   - Мне бы хотелось пораньше. Можно? - он обратился к Анне Федоровне, и
ей показалось, что он немного ее боится.
   - Ты без пальто? - восхитился Гриша.
   - Вообще-то куртка у меня в гостинице есть, да зачем она? Меня машина
внизу ждет.
   Дети смотрели на него с таким восхищением, что Анна Федоровна немного
расстроилась и тут же сама устыдилась: все, в конце концов, так понятно,
он всегда был обаятельным, а к старости стал еще и красивым... Но в душе
у нее ныло от смутной горечи и недоумения.
   Как  это  часто  бывает,  семейная  традиция  безотцовщины  в  каждом
следующем поколении усиливалась. Собственно говоря, последним мужчиной -
отцом в их семье  -  был  старый  Чарнецкий,  потомок  лютого  польского
воеводы, нежнейший родитель трех красавиц: Марии, Эвелины и Беаты.
   Сама Анна Федоровна осталась сначала без матери,  когда  Мур  бросила
доктора Шторха по мгновенному вдохновению, выйдя однажды из дому  и  как
бы забыв вернуться. Через несколько дней она прислала за  вещами  первой
необходимости, среди которых не значилась полуторагодовалая дочка. Новое
замужество  Мур  было  еще  неокончательным,   но   уже   в   правильном
направлении. Чутье  подсказало  ей,  что  время  декадентских  поэтов  и
неуправляемых героев закончилось.  Первая  проба  Мур  в  области  новой
литературы была не  самая  удачная,  зато  последующие  в  конце  концов
увенчались успехом: образовался у нее настоящий советский классик, гений
лицемерия в аскетической оболочке  и  с  самыми  нуворишскими  страстями
вдуше. Показывая коллекцию  фарфора,  свежекупленного  Борисова-Мусатова
или эскиз Врубеля, он обаятельно разводил руками и говорил:
   - Это все  Муркины  причуды.  Взял  бабу-то  из  благородных,  теперь
отдуваться приходится...
   Последний брак был отличный, и  маленькая  Анна  пребывала  с  родным
отцом - до поры до времени о  ней  не  вспоминали.  Мур  снова  вошла  в
большую литературу, у нее был  роман  с  главным  драматургом,  с  очень
заметным режиссером и несколько легких связей  на  хорошо  оборудованном
для этого фоне  первоклассных  южных  санаториев.  Построился,  наконец,
солидный дом в Замоскворечье, где квартиры выдавали  не  из  плебейского
счета на метродуши, а в соответствии с истинным  масштабом  писательской
души. Но и здесь были  какие-то  бюрократические  ограничения,  пришлось
прописать к себе обеих сестер, и решено было забрать девочку. К тому  же
Мур  обнаружила,  что  принадлежащий  ей  классик  неплатоническим  оком
взирает на пышных подавальщиц и молоденьких  горничных,  и  решила,  что
пришла пора укрепить семью, дав возможность  классику  проявить  себя  в
качестве родителя уже подросшей девочки.
   Мур забрала у престарелого хирурга семилетнюю дочку.
   Обожавшая отца девочка была перевезена из сладостно-ленивой Одессы  в
чопорную,  только  что  полученную  московскую  квартиру  и   постепенно
забывала отца, общаться с которым ей было теперь запрещено. По настоянию
Мур девочке поменяли птичью немецкую  фамилию  на  всесоюзно  известную,
велели звать толстого лысака "папой"  и  оставили  на  попечении  второй
тетки, пребывающей круглогодично на писательской даче.  Через  несколько
лет наступили военные времена, эвакуация в Куйбышев, от которого остался
во всю жизнь незабытый  ужас  холода,  возвращение  в  Москву  в  жарком
правительственном вагоне и счастливая встреча с Москвой,  именно  в  эти
первые после возвращения месяцы ставшей для нее родным  городом.  Своего
отца она так никогда больше и не видела и только смутно  догадывалась  о
своем глубиннейшем с ним сходстве.
   Дочь Анн