бросила шубу,
шлепанцы, еще что-то лишнее и через  мгновение  взвилась,  запрокинув  в
небо руки, в таком остром наслаждении, которого она, неутомимая охотница
за этой подвижной дичью, во всю жизнь не изведала...
   К концу короткого дня,  в  сумерках,  пришел  из  школы  Гоша,  потом
Леночка... Ляля покормила их кое-каким обедом. Часам к девяти появился и
Михаил Михайлович, усталый и, как обычно, отвлеченный... Она подала  еще
раз обед, вымыла посуду.
   Под вечер Гоша поднялся наверх  к  Казиеву,  пробыл  там  недолго,  а
вернувшись и поставив на стол поднос  с  нетронутым  чаем  и  ссохшимися
бутербродами, сказал матери:
   - Все-таки наш Казя во всем оригинал. Говорит, я, когда болею, не ем,
не пью, лежу три дня, не зажигая света, а на четвертый  встаю  здоровый.
Ты слышала такое?
   Ляля пожала плечами. Все эти часы,  прошедшие  с  тех  пор,  как  она
вернулась от Казиева, она  испытывала  такой  пожар,  такую  нарастающую
жажду, как будто каждая клетка ее тела прожаривалась раскаленным  ветром
и только единственной влагой могла утолиться.
   Домочадцы разбрелись по комнатам, одна Ляля сидела на кухне, едва  не
теряя сознание от нетерпения, ждала, когда  все  улягутся.  Но  дом  был
поздний: стучал на машинке Михаил Михайлович, Лена пыталась  дозвониться
подруге по междугородному и беспрерывно щелкала диском телефона, читал в
своем кабинет-чулане Гоша.  Устав  от  нетерпения,  Ольга  Александровна
оделась и вошла к мужу:
   - Миша, я совсем забыла к Прасковье сегодня зайти. Она меня ждет.
   - Куда так поздно,  Лялечка?  Может,  проводить  тебя?  -  неуверенно
запротивился муж. Но выходить на улицу ему не хотелось,  и  он  неохотно
отпустил ее:
   - Неугомонная ты, Лялька...
   Прасковья Петровна, давно одряхлевшая нянька самой Ляли и  ее  детей,
жила неподалеку, в коммунальной квартире, и Ляля часто ее  навещала.  Но
не так часто все-таки, как сообщала об этом  домашним.  Преданная  своей
бывшей воспитаннице всей страстью прирожденной прислуги, Прасковья  была
верным прикрытием Лялиных похождений.
   Ляля вышла из  парадной  двери,  обогнула  дом  с  заднего  фасада  и
поднялась на четвертый этаж. Дверь Казиевых  была  по-прежнему  открыта.
Она толкнула ее и вошла.
   Казиев лежал все в  той  же  позе,  так  же,  как  и  утром,  укрытый
простыней, но было темно и в темноте  не  видно,  что  простыня  желтая.
Глаза его были все так же полуоткрыты. И в остальном было все то же, что
и утром. Он не произнес ни слова,  даже  не  двинулся  с  места,  только
однажды протянул к ней руки и коснулся темных сосков ее  крупной  груди,
щедро нависавшей над узкой талией...
   - Сошла с ума, совсем сошла с ума! - всю  ночь  твердила  себе  Ляля,
ворочаясь рядом с мужем, то сбрасывая с себя одеяло, то натягивая его до
шеи и вытягиваясь и стараясь почему-то держать носки ног вверх, как  это
делал Казиев.
   В шестом часу утра, когда домашние еще спали, она опять поднялась  по
вонючей лестнице,  и  опять  было  все  то  же.  Через  три  дня  Казиев
действительно выздоровел.  Жизнь  наладилась  каким-то  вполне  безумным
образом: рано утром, в самый сонный час, она выскальзывала из постели  и
поднималась к нему. И в позднее вечернее время, когда расходились  гости
и дом затихал, она это делала. И если что-нибудь мешало ей  выскочить  в
этот час, она всю ночь не спала, все ожидая утреннего свидания.  Он  был
бессловесен и безотказен, и Ляле казалось, что никаких слов и не  нужно:
таким исчерпывающим и обжигающим было их общение.
   Мать Казиева все еще разъезжала по гастролям, и  Ляля  отодвигала  от
себя мысль о том, что в один момент все должно  прекратиться.  Это  была
такая темная, такая неизбежно смертельная туча, несущая всему конец, что
Ляля, дорожа каждым мгновением и каждым касанием  как  самым  последним,
вся была сосредоточена на одном: еще однажды достичь берега, где  мощный
мальчик освобождал ее от себя самой,  давно  уже  оказавшейся  постылой,
состарившейся и скучной... Еще раз, с  помощью  этого  механического,  в
сущности, средства, достичь  огненного  сполоха,  освобождающего  ее  от
памяти души и тела.
   Посвящавшая всегда в свои романы двух-трех близких подруг и находя  в
том большую прелесть, на этот раз Ляля никому и словом  не  обмолвилась.
Было страшно.
   Она  ходила  на  службу,  говорила  что-то  привычное  о  Флобере   и
Мопассане, покупала продукты в подвале у знакомой  директорши  магазина,
варила еду, улыбалась гостям и  все  ждала  минуты,  когда  можно  будет
выскользнуть на черную лестницу, заклиная медлительную тьму:  "Последний
раз! Последний раз!"
   ...Проводила вечерних посетителей, сбросила тесную приличную  одежду,
надела старый шелковый халат, паутинно-серое, настоящее японское  кимоно
на лимонного цвета подкладке... На лестнице замедлила шаги  сознательным
усилием.  Не  бежать  вверх,  остановить  хоть  на   минуту   внутренний
лихорадочный бег, движение вскипающих пузырьков крови в  сосудах  -  это
было все, что могла она сделать, чтобы окончательно  не  разрушились  те
надежные, разумные границы, в  которых  хорошо  и  прочно  держалась  ее
жизнь. И, поднимаясь  по  лестнице,  она  словно  оказалась  в  середине
трепещущею трехголосья: главный, ведущий  флейтовый  голос  распевал  на
четыре   такта   "По-след-ний   раз!    По-след-ний    раз!",    второй,
дополнительный,   был   трехступенчатый   барабанный   стук   сердца   -
систола-диастола-пауза.., а третьим, навязчивым и детским, был невольный
счет ступенек, которых в шести пролетах было шестьдесят шесть...
   Она шла, глотая  слюну,  временами  останавливаясь,  чтобы  успокоить
дыхание, и думала, что вот настигло ее  наказание  за  всю  легкость  ее
беззаботных  любовей,  за  высокомерную  снисходительность  к  любовному
страданию,  именно  к  этой  его  разновидности,  к  женской  и   жадной
неутолимости чувств...
   Дверь, как всегда, была не  заперта,  и  грохотала  музыка.  Сильная,
грубая и примитивная музыка этого  поколения.  Раньше  Ляля  никогда  не
слышала этой музыки у  Казиева.  Она  насторожилась,  -  но  все,  кроме
музыки, было как обычно: темная кухня, звук  капающей  воды  и  стройная
полоска света из комнатушки. Ляля отворила дверь  и  увидела  нечто,  не
сразу понятое... Во всяком случае,  она  еще  успела  сделать  несколько
шагов, прежде чем сработали все положенные нервные импульсы,  прошли  по
синпасисам, добежали от глаза к мозгу, к сердцу, ударили жгучей болью по
сокровенному  низу...  Прямо  перед  ней  медленно-тягучими   движениями
поднималась и опускалась бледная спина ее дочери Лены, и влажные  волосы
жалким хвостом слегка бились по веснушчатым лопаткам. Лица  Казиева  она
не видела, как и он не мог видеть  вошедшую,  но  она  прекрасно  знала,
какое там, на  плоской  подушке,  непроницаемое,  смуглое  и  прекрасное
лицо...
   Ляля попятилась к двери и вышла из комнаты, из квартиры...
   Дети обнаружили ее утром на кухне,  в  старом  плетеном  кресле.  Она
сидела, уставив синий бесчувственный взор в заложенное кирпичом окно. Ее
окликали, она не отзывалась.
   Лена вызвала "скорую". Натренированные  инфарктно-инсультивные  врачи
были  в  недоумении.  Это  был  не  их   пациент,   предложили   вызвать
специальную,  психиатрическую.  Приехали  и  эти.  Ольга   Александровна
смиренно сидела в кресле, не отвечая на вопросы. Врачи щупали ее  мягкие
теплые руки, водили перед лицом глупым металлическим  инструментом.  Она
покорно протягивала руки, а потом неуверенным,  но  вполне  определенным
двихжением снова укладывала их на подлокотники.
   Врачи   перебрасывались   рваными   словами   неузнаваемой    латыни,
недоумевали. Предложили Лене  немедленно  госпитализировать  мать,  Лена
отказалась. Врачи взяли с нее подписку. Лена с  Гошей  пытались  уложить
мать в постель, но она только качала головой и все смотрела и смотрела в
заложенное окно.
   Лена вызвала отца. Тот  прилетел  из  Киева,  где  проводил  какую-то
конференцию. Ольга Александровна позволила мужу увести себя  в  спальню,
впервые за двое суток легла в постель. Пригласили лучших психиатров. Все
недоумевали,  говорили  разное,  но  сходились  в  одном:  острая  форма
аутизма.
   Предлагали клиники, разные лекарственные схемы,  речь  зашла  даже  о
шоковой терапии.  Когда  об  этом  услыхал  Михаил  Михайлович,  человек
умеренный и осторожный, он отказался от какой бы то  ни  было  врачебной
помощи и сказал дочери:
   - Леночка, давай-ка мы сами как-нибудь...
   Так и шли дни за  днями.  Бедная  Ольга  Александровна  находилась  в
крайнем и мучительном недоумении. Она вполне ощущала себя  самою  собой,
но все словно разбилось на куски и перепуталось. Иногда ей казалось, что
вот сделай она маленькое усилие, и мир снова сложится в правильную,  как
в детской книжке, картинку. Но усилие это было невозможным.
   Кирпичная  кладка  замурованного  окна  была  для   нее   чрезвычайно
привлекательна. Она как будто знала, что именно в трещинах  кирпичей,  в
их  простом  и  правильном,  сдвинутом   по   рядам   чередовании   есть
спасительный порядок, следуя которому можно  соединить  всю  разрушенную
картину ее жизни. А может быть, цемент,  навечно  соединивший  отдельные
кирпичи, был так притягателен  для  глаз  Ольги  Александровны.  Цемент,
скрепляющий отдельности в целое...
   Еще Ольгу Александровну беспокоило, что она забыла что-то чрезвычайно
важное, и она все всматривалась в замурованное окно, ожидая, что  оттуда
придет  помощь.  Ее  укладывали  вечером  в  постель,  но   она   упрямо
пробиралась на кухню, садилась в мягко шуршащее старым плетением кресло.
   Дом опустел, как берег после  отлива.  Только  непомерное  количество
чашек и стаканов напоминало о том, как много здесь толклось людей  всего
несколько недель тому назад.
   Однажды,  когда  среди  ночи  Ольга  Александровна  сидела  на  своем
шелестящем кресле, кирпич вдруг стал бледнеть и растворяться, и на  фоне
серо-коричневого  несолнечного  света  она  увидела  запрокинутое   лицо
Казиева. Глаза мерцали из-под тонких, чуть  оттянутых  в  углах  век,  и
видела Ольга Александровна это лицо  сверху.  А  потом  его  лицо  стало
плавно отдаляться, и она поняла, что мальчик летит,  деревянно  лежа  на
негнущейся спине, вытянув чуть отведенные руки вдоль туловища  и  слегка
покачивая  преувеличенно  крупными  кистями.  И  он  удалялся  в   таком
направлении, что Ольга Александровна вскоре видела лишь голые ступни его
ног  да  развевающиеся  темные  волосы,  распавшиеся  на  два   неровных
полукрыла...
   Заложенное некогда  кирпичом  окно  превратилось  в  светящийся,  все
возрастающей яркости экран, и свет  делался  менее  коричневым  и  более
живым, насыщался теплым золотом,  и  Ольга  Александровна  ощутила  себя
внутри этого света,  хотя  чувствовала  еще  некоторое  время  скользкое
прикосновение выношенных подлокотников.
   Босые ноги ее по щиколотку погрузились в теплый песок. Она огляделась
- это  была  иссохшая  пустыня,  не  мертвая,  а  заселенная  множеством
растений, высушенных на солнце до  полупрозрачности.  Это  были  пахучие
пучки суставчатой эфедры, и детски маленькие саксаулы с едва намеченными
листьями-чешуями, прижатыми к корявым стволам, и подвижные путаные  шары
волосатого  перекати-поля,  и   еще   какие-то   ковылистые,   перистые,
полувоздушные и танцующие... Тонкий, едва  слышимый  звон,  музыкальный,
переливчатый и немного назойливый, стоял в воздухе,  и  она  догадалась,
что это одиноко летящие  песчинки,  ударяясь  о  высохшие  стебли  трав,
издают эту крошечную музыку. Живые, медленные, но все же  заметно  глазу
движущиеся холмы из светлого сыпучего песка  делали  горизонт  неровным,
бугристым.  На  западе  лежал  дынный  бок  темно-золотого,  с  багровым
отсветом солнца, нижняя часть которого была  словно  объедена  огромными
челюстями холмов. Солнце уменьшалось,  утопая,  всасываясь  в  бугристую
зыбь, и, когда от него остался лишь  звездчатый  букет  последних  косых
лучей,  она  увидела,  что  возле   каждой   травинки,   возле   каждого
безжизненного  стебля  загоралась  живая  и  тонкая  цветовая  оболочка,
нежнейшая радуга, которая играла, переливалась, звеня еще  более  тонким
звоном, словно песчинки, ударявшиеся прежде о стебли,  теперь  бились  о
радужные сполохи... И в этот миг Ляля ощутила присутствие...
   - Господи! - прошептала она и опустила лицо в круглый кустик  эфедры,
еще объятый догорающей радугой.
   ...Вышедшая утром на кухню заспанная  и  отекшая  Леночка  нашла  там
порядок и чистоту. Даже давно не чищенная плита сверкала, и два  чайника
дружно кипели на задних конфорках. Мать стояла к ней  спиной,  и  правый
локоть ее ходил вслед за куском  сыра,  который  она  терла  на  большой
металлической терке.
   Ольга Александровна обернулась к дочери, улыбнулась виноватой улыбкой
и сказала как ни в чем не  бывало,  сразу  разрешив  многочасовые  споры
врачей о природе ее немоты, неврологической или психологической:
   - Гренки с сыром, да?
   Все было почти по-старому: мать готовила завтрак, кипел чайник.  Лена
села в плетеное кресло и заплакала. И, заплакав, увидела она, что и лицо
матери залито слезами. Это были не обычные слезы - никогда,  никогда  не
прекратились они у Ольги Александровны...
   Прошло уже много лет с тех  пор,  а  слезы  все  еще  текут  из  глаз
пугливой и сухой старушки,  какой  стала  теперь  веселая,  смешливая  и
любвеобильная  Ляля.  Она  на  инвалидности.  Врачи  написали  ей  такие
латинские слова, которые  освободили  ее  от  необходимости  преподавать
французскую литературу, когда-то ею столь любимую.
   Муж ее, Михаил Михайлович, к ней не переменился.  Он  выводит  ее  на
прогулки к Тверскому бульвару, рассказывает  по  дороге  о  кафедральных
делах. Правда, он единственный, кто не замечает некоторого ее слабоумия.
Михаил Михайлович избран недавно в Академию, кажется, не  в  большую,  а
педагогическую.
   Лена защитила диссертацию, замуж не вышла, и неизвестно, имеет ли она
любовников.
   Гоша сделал большую  карьеру,  хотя  и  перестроился:  он  больше  не
исповедует ни христианских, ни социально-утопических  идей.  Он  крепкий
экономист, специалист по межотраслевой диффузии капитала  в  условиях..,
здесь автору не хватает слов. Короче, он специалист.
   Молодой Казиев в отличие от Гоши карьеры не сделал. Что-то  сломалось
в его жизни. Он не  поступил  на  режиссерский,  попал  в  армию,  отбыл
полтора года в  жестокой  азиатской  войне  и  вернулся  оттуда  глубоко
изменившимся. Стал учеником мясника в маленьком магазинчике на  Трубной,
быстро обучился нехитрой мясной науке, получил повышение и  работает  по
сей день в пахнущем старой кровью подвале. По-прежнему красив, но сильно
раздался, заматерел и грубо, по-восточному любит деньги. С Гошей они  не
встречаются, хотя и живут в одном подъезде.
   А Ольга Александровна несет малые, ей посильные хозяйственные тяготы,
ходит немного  шаткими  шагами  по  кухне,  заливаясь  светлыми  слабыми
слезами и испытывая непрестанную муку  сострадания  ко  всему  живому  и
неживому, что попадается ей на глаза: к старой, с мятым бочком кастрюле,
к белесому кактусу, единственному растению, смирившемуся с  темнотой  их
кухни, к растолстевшей, вечно раздраженной Леночке, к  рыжему  таракану,
заблудившемуся в лабиринте грязной посуды,  и  к  самому  прогорклому  и
испорченному воздуху, проникающему в квартиру с черной лестницы. Все она
мысленно гладит рукой, ласкает и твердит  про  себя:  бедная  девочка..,
бедная кастрюлька.., бедная лестница... Она  немного  стесняется  своего
состояния, но ничего не может с этим поделать.
   Ее душевная болезнь столь редкая и необычная, что  лучшие  профессора
так и не смогли поставить ей диагноз.

Гуля

   Именины у Гули приходились на Рождественский сочельник.  Исповедуя  с
детства неосознанно, а с годами все более сознательно и истово всемирную
и тайную религию праздника, Гуля ни  разу  в  жизни  не  пропустила  без
празднования дня своего Ангела. И в годы ссылки, и в лагерные  годы  она
устраивала из ничтожных  подручных  средств,  добывала  из  воздуха  эти
хрусткие крахмальные зернышки праздника, склевывала их сама и  раздавала
тем, кто оказывался возле нее в эти минуты.
   Она отмечала день Ангела, день своего рождения, а также дни  рождения
своей покойной матери и сестры, день свадьбы с  первым  мужем,  а  также
Пасху, Троицу, все двунадесятые  праздники  и  большую  часть  казенных.
Новый год она отмечала дважды, по старому и по  новому  стилю,  также  и
Рождество: сначала католическое, оправдывая это польской кровью бабушки,
а потом и православное. Она не пропускала  Первое  мая,  Восьмое  марта,
чтила и Седьмое ноября. По возможности она  придерживалась  определенных
ритуалов. Так, день своего рождения, приходящийся  на  начало  лета,  на
третье  июня,  она   любила   праздновать   с   утра.   Если   позволяли
обстоятельства, она  вместе  с  какой-нибудь  приятельницей  уезжала  на
Сельскохозяйственную выставку или в Ботанический сад, гуляла  часа  два,
рассказывая приятельнице ослепительно скандальные истории  своей  ранней
юности, а потом они добирались до "Праги", где  съедали  по  возможности
празднично комплексный обед за восемь рублей старыми, а впоследствии  за
рупь тридцать новыми.
   Потом они шли к Гуле отдыхать, а отдохнув, пили кофе с  заготовленным
заранее ликером, мороженым и конфетами  "Грильяж",  пока  они  были  еще
доступны их зубам и не исчезли окончательно из продажи.
   Когда количество выпитого ликера значительно  превышало  объем  кофе,
Гуля брала со стены гитару и, точно соблюдая интонации  и  произношение,
воспроизводила Вертинского, многозначительно перемалчивая  некие  жгучие
воспоминания.
   В целом это  называлось  "покутилки",  и  любимой  соучастницей  этих
вегетарианских оргий была Веруша, Вера Александровна.
   Ее роль в течение жизни много раз менялась -  она  была  восторженной
поклонницей, наперсницей, соперницей и даже  покровительницей  в  разные
периоды   их   слоистой,   как   геологический   разрез,   жизни.   Вера
Александровна, полуродственница, полутень, папиросная  бумага  памяти  и
самое убедительное из  имеющихся  у  Гули  доказательств  реальности  ее
собственной жизни...
   Задолго до Святой Евгении,  приходящейся  на  канун  Рождества,  Вера
Александровна начинала беспокоиться, что не сможет сделать в  этом  году
хорошего подарка Гуле и та будет расстроена.
   На  этот  раз  она  разыскала  среди  доставшихся  ей   от   покойной
родственницы бумаг  старую  фотографию,  долженствующую  подтвердить  их
мифическое с Гулей  родство,  которое  держалось  на  двоюродной  сестре
Гулиной матери, якобы бывшей вторым браком за дедом Веры  Александровны.
На упомянутой  фотографии  была  изображена  благородная  пара,  и  Вере
Александровне хотелось думать, что  она  обнаружила  это  самое  хрупкое
доказательство  родства.  К  фотографии,  составляющей  духовную   часть
именинного подарка, Вера Александровна присоединила флакон  югославского
шампуня  и  плохонькую  коробочку  конфет.  Эти  конфеты   особенно   ее
беспокоили, она даже спросила у Шурика, что он  думает  по  поводу  этой
маловыразительной   коробочки.   Шурик   посмотрел   на   коробочку    с
преувеличенным интересом и сказал:
   - Чудно, мамочка, чудно! Просто композиция какая-то получилась. Очень
изящный подарок.
   И слегка успокоенная Вера Александровна пошла на кухню  греть  щипцы.
Пока она завивала желтовато-белые легкие волосы, Сан Саныч  густо  мазал
гуталином свои туристические ботинки, любимую обувь, сочетавшую  большую
крепость с малой ценой, и оба они,  мать  и  сын,  вступали  в  увертюру
Гулиного праздника, состоящую из запаха перегретых  щипцов,  подпаленных
волос, гуталина и невинного шипра.
   ...На овальном, покрытом заляпанной чайной скатертью  столике  стояло
продолговатое блюдо с сочивом и бутылка кагора. Малень