акушкой выбирал цветы, а продавщица все ему приговаривала:
   -  Дмитрий  Сергеич,  Вера  Иванна  больше  всего  любит   гортензию,
гортензию ей всегда посылают...
   Мужчина, сильно  похожий  на  кого-то  знаменитого,  богатым  голосом
отвечал ей:
   - Милочка моя, да Вера  Иванна  гортензию  от  геморроя  отличить  не
может...
   Колыванова под сурдинку шмыгнула к прилавку и обомлела: гортензия эта
стоила 137 рублей, а та, что в корзине поменьше, - 88. А  самые  дешевые
цветы в корзине, красные и белые, на длинных гнутых стеблях и  не  такие
уж пышные, все равно стоили  54...  Но  десять-то  уже  было!  Не  теряя
времени,  Колыванова  поехала  в  Марьину  рощу  к  родственнице  своей,
безрукой Тамарке. У нее она надеялась выпросить недостающие сорок четыре
рубля. Тамарка была дома и даже обрадовалась, велела  поставить  чайник.
Таня сварила чай, покормила Тамарку с  рук  хлебом  и  колбасой  и  сама
поела. Поевши, Тамарка сама спросила, зачем она приехала.
   - За деньгами, - честно призналась Колыванова.  -  Мне  сорок  четыре
рубля нужно.
   - А на что тебе столько? - удивилась Тамарка.
   Колыванова понимала, что не надо бы говорить на что, но быстро  врать
не умела. Потому призналась, что учительнице на подарок.
   - Я тебе родня, - рассердилась Тамарка, - к тому же и увечная, что-то
ты мне подарков сроду не делала...  Не  дам  тебе  нисколько.  Хочешь  -
заработай. Вот помоешь меня в корыте да постираешь, тогда дам  тебе,  не
столько, конечно...
   Колыванова поставила на плиту два ведра с водой и стала  ждать,  пока
согреется. Весь вечер она возилась с ее бельем, которого был полный таз.
Тамарка дала ей десять рублей, но отругала, что постирано нечисто.
   Домой вернулась поздно. Мать была в  ночную,  а  Лидка  спала.  Утром
поговорить с Лидкой она не успела, потому что она  очень  рано  ушла  на
фабрику.
   Только вечером следующего дня снова приступила  Колыванова  к  сестре
насчет денег. Лидка была умная, ловкая, но денег у нее на самом деле  не
было. Она пошла под лестницу, там висела дяди Мишина рабочая телогрейка,
которая не раз выручала ее по мелочевке. Она пошарила в обоих карманах и
принесла сестре горсть мелочи, больше двух рублей.
   На кухне в тот вечер была драка. Тетя Граня из зеленого барака пришла
ругаться с тетей Наташей за  своего  мужа  Васю.  Соседки  собрались  на
кухне, и мать Колывановых, Валентина, тоже там участвовала. Лидка велела
Тане постоять при дверях, влезла в материну сумку, но в  ней  была  одна
большая бумажка в пятьдесят рублей и больше ничего. Был у Лидки в запасе
еще один способ, но она сомневалась, чтоб Танька на него согласилась. Но
все же спросила:
   - А если потараканят тебя?
   - А сильно больно? - деловито поинтересовалась Колыванова.
   Лидка задумалась, как бы верней объяснить:
   - Мамка покрепче дерет.
   - Тогда пусть, - согласилась Танька.
   Переговоры Лидка решила провести немедленно. Надела серую козью шапку
и пошла. Идти надо было рядом, в смежный двор, но вернулась она не очень
скоро, зато довольная.
   - Ну, обещал он денег-то дать, Паук-то, - сообщила она.
   - Да ну? - обрадовалась Танька.
   - Не так просто, - остерегла Лидка сестренку. - Потараканит тебя.
   - А вдруг потом денег не даст? - встревожилась Танька.
   - Так вперед взять, - надоумила опытная Лидка. Танька,  хотя  была  и
маленькая, тоже хорошо соображала:
   - Ну да, сначала дадут, а потом отберут.
   - Так вместе ж пойдем, я сразу возьму и унесу, - предложила Лидка.
   Танька обрадовалась: так выглядело надежней.
   - А сама-то ты к нему ходила? - спросила Танька сестру.
   - Когда еще было... - отмахнулась Лидка. - Когда мать Сашку рожала, в
то лето. А потом она из роддома пришла, ей Нюрка сказала, что я к  Пауку
ходила, она меня  выдрала,  -  напомнила  Лидка.  -  Я  теперь  этим  не
занимаюсь. Я теперь замуж выходить буду, - с важностью добавила она.
   Таня кивнула, но без сочувствия.  Она  была  занята  своими  мыслями:
времени-то почти не оставалось, назавтра было шестое, а Лидка выходила с
двух, а вечером надо было братьев забирать, и вдвоем отлучиться им  было
невозможно. Идти же одной Танька боялась, хотя и знала куда.
   Пошли они седьмого, перед вечером. Жил Шурик  Паук  во  втором  этаже
зеленого барака с  матерью  и  с  бабкой.  Был  он  молодой  парень,  но
порченый. Одна нога у него росла криво и была  короче  другой.  Он  и  в
армии не служил, и не работал толком. Был голубятником В своем  сарае  с
большой голубятней наверху он и проводил все  время,  ночевал  там  даже
зимой, укрывшись тулупом и старым ковром Он не пил, не курил.  Говорили,
что деньги на машину копит. И еще известно было, что он портит  девочек.
Сам он, смеясь редкозубым ртом, говорил, что ни одна девчонка из бараков
от него не ушла. Взрослые девки дела с ним не имели.
   Когда сестры Колывановы  пришли  к  нему,  он  был  сильно  озабочен,
усаживал в клетку полуживую птицу.
   - Вишь, заклевал  мне  голубку  хорошую.  Затоптал  всю,  злой  такой
турман, - пожаловался он девочкам, которые вошли и сели у двери на  один
шаткий стул.
   Он возился с птицей минут десять, мазал ей поклеванную шейку, дул  на
розовую головку. Потом закрыл клетку и обернулся к ним.
   - Лид, а Танька-то твоя дылда какая, я думал,  маленькая,  -  заметил
он.
   - Она меня на три года моложе, а вот на  столько  выше,  -  объяснила
Лидка положение вещей. И правда, хотя Лидке уже исполнилось шестнадцать,
она была небольшого роста, и Танька в этом  году  ее  сильно  переросла.
Зато Лидка была просторная, с мясом, как говорила их бабушка,  а  Танька
сухая как саранча.
   - Че, тебе тридцать четыре рубля надо? - спросил он у Таньки.
   - Тридцать два можно, -  ответила  Танька,  вспомнив  про  два  рубля
серебром.
   - Чтой-то холодно сегодня, - озабоченно вдруг сказал Паук и пошевелил
задумчиво в кармане брюк. - А ты иди, иди, - обратился он к Лидке.
   - А деньги-то? - спросила Лидка.
   - А принесешь когда? - поинтересовался он.
   - Пятнадцатого принесу, в получку, - пообещала Лидка.
   - Ну ладно. А пока не  принесешь,  пусть  она  ко  мне  ходит,  -  он
засмеялся, - процент платить.
   Он вынул из кармана целый пук мелких денег и  отсчитал  тридцать  два
рубля трешками и рублевками. Лидка не постеснялась, пересчитала.
   - Иди себе, иди, - велел ей  Паук,  и  она  тихонько  выскользнула  в
дверь.
   Танька с облегчением вздохнула:  набрала  она  денег  на  свое  дело,
набрала...
   Шурик еще пошевелил в кармане:
   - Ну что, посмотреть-то на него хочешь?
   - Нет, - улыбнулась простодушно Танька, - мне бы поскорее.
   - Ну ладно, - не обиделся Паук, - сядь тогда на лестницу, вон туда, -
он указал ей на третью перекладину приставленной  к  лазу  на  голубятню
грубо сбитой лестницы.  -  Да  валенки  надень,  надень,  замерзнешь,  -
разрешил он, когда увидел, как она  стягивает  из-под  пальто  кое-какую
одежку и протягивает через нее голые цыплячьи ноги...
   В тот учебный год, год слияния мужских и женских школ, зацветали даже
сухие веники: сразу у двух учительниц сбежали  мужья  к  каким-то,  само
собой,  молоденьким  сучкам,  новый  литератор   Денискин   влюбился   в
практикантку Тонечку и скоропалительно женился,  незамужняя  учительница
рисования, которая ходила с большим животом последние десять лет,  вдруг
ушла в декрет, и даже Анна Фоминична, под насмешливыми  взглядами  всего
педагогического состава, тяжело кокетничала  с  овдовевшим  математиком.
Дежурные   выметали   из   классов   бессчетные   записочки,   а   одной
девятикласснице из очень приличной семьи сделали аборт в роддоме как раз
имени  Крупской,  за  что  Анну  Фоминичну  вызывали  в  роно  и  сильно
прикладывали. Было еще много всяких тайных любовных вещей,  про  которые
никто не знал.
   В школе  готовился  большой  вечер,  посвященный  Восьмому  марта,  и
Колыванова тот день прогуляла.
   Она ушла из дому утром, как обычно, но захватила с собой  материнскую
кошелку. Еще не  было  девяти  часов,  а  она  уже  стояла  у  закрытого
цветочного магазина, который открылся в  одиннадцать.  Она  не  напрасно
пришла так рано: через час за ней  стояло  уже  человек  двадцать,  а  к
открытию очередь выстроилась чуть ли не до Елисеевского.
   Она сразу рванулась к кассе и опять была первая. Цветы,  которые  она
облюбовала заранее, как она теперь узнала, назывались цикламены, и  были
они трех сортов - белые, розовые и пронзительно-малиновые. Малиновые она
и выбрала, хотя и не без колебания: розовые и белые ей тоже нравились.
   Та  же  самая  продавщица,  которая  советовала   давешнему   старику
гортензии, красиво завернула корзину и помогла засунуть ее в кошелку.
   Было начало двенадцатого, и она поехала на двух троллейбусах на дом к
Евгении Алексеевне. Она поднялась на последний  этаж,  а  потом  еще  на
полпролета выше, к самому чердаку, и села там. Она знала, что  ждать  ей
предстоит долго. Неудобство заключалось в том,  что  Евгения  Алексеевна
жила  на  седьмом  этаже,  а  Таня  забралась  выше   десятого,   и   по
неопределенному стуку лифта невозможно было догадаться,  где  именно  он
остановился. Всякий раз, когда хлопала  дверь,  она  спускалась  на  три
этажа ниже посмотреть через проволочную сетку на  седьмой,  не  идет  ли
Евгения Алексеевна.
   К  обеденному  времени,  она  видела,  вернулась  Регина   со   своей
прогулочной теткой. Несколько раз приезжали какие-то дети и старые люди,
но в другие квартиры. Хотелось есть, пить, спать, потом немного  заболел
зуб справа, но сам собой и прошел. Таня стала беспокоиться, не завяли ли
цветы в корзине, она распустила сверху  бумагу,  но  там,  под  бумагой,
цветы были свежими и великолепными, только показались ей совсем темными,
и она пожалела, что не купила белые.
   Потом дочку Регину снова повели на прогулку, а вскоре начало  темнеть
в окнах на лестничной клетке. Опять хлопнула дверь на седьмом этаже: это
была серая папаха. Колыванова просидела еще минут сорок, прикидывая, что
пора бы уже появиться Евгении Алексеевне. Она никогда не  оставалась  на
школьных вечерах до самого конца, как другие учителя.
   "Пора", - решила Колыванова, вытащила из кошелки завернутую в  бумагу
корзину и, прижимая к животу, снесла  к  дверям  и  поставила  на  самую
середину коврика. Потом она снова поднялась в  свое  убежище.  Но  ждать
пришлось уже недолго, минут через пять приехала  Евгения  Алексеевна,  и
Колыванова видела сверху ее рыжих лисиц и маленькую  вязаную  шапочку  с
витым шнуром. Она даже услышала приглушенный звонок,  щелканье  замка  и
недовольный мужской голос.
   Теперь Таня заторопилась, бегом побежала к метро. В метро было светло
и ярко, и все женщины несли веточки мимозы. Она представила себе корзину
с богатыми бархатными цикламенами,  с  блестящими  плотными  листьями  и
впервые в жизни испытала гордость богатства и презрение к бедности  -  к
жиденьким желтым шарикам с противным запахом,  И  еще  было  невыразимое
чувство соучастия в прекрасной гармонии  мира,  которой  она  послужила:
Евгении Алексеевне шли цикламены точно  так  же,  как  вся  ее  красивая
одежда, как гранитные шары у ее подъезда, как усатый  красавец,  который
встречал ее теперь в метро чуть ли не каждый день.
   По-видимому, относительно  молодого  усача  у  генерала  Лукина  были
совершенно другие соображения. Во всяком случае, когда он, взбешенный  и
мрачный, открыл жене дверь, он собирался спросить  ее,  где  именно  она
шлялась, объявив, что задержится на школьном вечере. Он заехал за ней  в
школу  в  половине  пятого,  поскольку  ему  принесли  два   билета   на
торжественный концерт в Большой театр. Но в школе ее уже  не  было.  Она
сказалась там больной и давно уехала. Вот именно куда же  она  уехала  и
хотел знать генерал Лукин, который сердцем ревнивца давно уже чувствовал
дыхание измены.
   Жена его вошла с растерянной улыбкой и с корзиной цветов:
   - Представь, Семен, на коврике у двери корзина с цветами...
   Но она не успела договорить, поскольку муж ее Лукин совершенно бабьим
размашистым жестом закатил ей крутую оплеуху. Всей своей прежней  гордой
жизнью была она к этому не готова,  не  удержалась  на  ногах  и  упала,
ударившись бровью об угол подзеркальника. Корзина тоже упала.
   Он кинулся поднимать жену, но она отвела его руку и пошла, сбросив на
пол лисью жакетку, сказав ему через плечо единственное слово: "Пеньки!"
   Это было то самое слово, которое она изредка обрушивала на  него  как
топор,  и  название  милой  вятской  деревушки,  откуда  он  был  родом,
мгновенно обращало его в ничтожество,  в  подпаска,  в  деревенщину.  Он
почувствовал боль и стыд такие же острые, как недавний гнев. Раскаяние и
неожиданная  уверенность  в  невиновности,  даже   какой-то   горделивой
невиновности, его жены охватили его.
   Она защелкнула дверь ванной. Он стоял в коридоре и, прижавшись  щекой
к двери, твердил едва не  со  слезами:  "Женечка,  Женечка,  прости!"  А
Женечка, зажимая мокрым полотенцем кровоточащую ранку, морщилась от боли
и злорадно, по-детски, твердила про себя: "И  буду,  и  буду,  и  всегда
буду!"
   Корзина с цикламенами лежала на полу в прихожей, и никак нельзя  было
сказать, чтобы она доставила Евгении Алексеевне большую радость...
   Зато радость была у Колывановой:  неслась  она  в  сторону  дома  так
поспешно, потому что Паук велел приходить ей каждый день на отработку, и
она, девочка послушная, и не думала отлынивать.  Подойдя  к  сараю,  она
обнаружила, что дверь открыта, а Паука нет.
   Дома Лидка шепотом рассказала ей, что  дворовые  мужики  за  какие-то
подлые грехи так сильно Паука изметелили, что его свезли в  больницу.  А
голубятню, вместе со всеми голубями, разгромили... Прошло много времени,
прежде чем Паук снова появился во дворе, и денег ему  сестры  Колывановы
так и не отдали. Растопталось...
   Но счастье  -  чего  еще  не  знала  Колыванова  -  всегда  сменяется
горестями. Евгения Алексеевна в школе больше не появилась.  Сначала  она
взяла бюллетень по травме, а потом ее  муж  получил  назначение  военным
советником за границу, и она отбыла в великую  страну  на  востоке,  где
покупала себе шелк, нефриты и изумруды, а по штату им  полагался  повар,
двое слуг, садовник и шофер, и все, разумеется, китайцы. Про  Колыванову
она никогда в жизни и не вспомнила.
   А бедная Колыванова  долго  тосковала.  Потом  любовь  ее  как  будто
зажила. Девичьей жертвы своей она вовсе и не заметила,  тем  более  что,
кроме Лидки  да  Шурика  Паука,  никто  и  не  знал.  Один  раз  Евгения
Алексеевна приснилась ей, но каким-то неприятным образом: как будто  она
подошла к ней на уроке и  стала  больно  стучать  по  голове  костяшками
наманикюренных пальцев. Новую учительницу немецкого Таня невзлюбила,  но
немецкий язык казался ей каким-то высшим, небесным.
   Два года Колыванова провела в тоскливой спячке. Все девочки в  классе
повзрослели и покруглели, одна она все росла вверх, как дерево, и  стала
в классе выше всех, даже  мальчиков.  Потом  у  нее  неожиданно  выросла
хорошая грудь, серые волосы оказались вдруг пепельными, видимо от мытья,
потому что матери дали на фабрике двухкомнатную квартиру с  ванной.  Так
она сделалась сначала симпатичной, а потом и вовсе красивой. Но мальчики
на  нее  не  смотрели,  все  привыкли,  что  она  никакого  интереса  не
представляет. Зато когда Анна Фоминична пригласила на первомайский вечер
слушателей  из  Высшей  партийной  школы,   а   именно   любимых   своих
чехословаков, а  те  привели  с  собой  всяких  прочих  коммунистических
шведов, среди которых были болгары, итальянцы и один действительно швед,
то этот швед пригласил Колыванову танцевать, но  Колыванова  отказалась,
потому что не умела. Но швед все равно в нее влюбился. Встречал ее после
школы, водил в кино и в кафе, разговаривал с ней по-немецки  и  привозил
подарки. Она ходила к нему в общежитие через трое  суток  на  четвертые,
когда дежурил его знакомый вахтер. Фамилия шведа была Петерсон, он ей не
нравился, потому что был ростом меньше ее и с лысиной, хотя  и  молодой.
Но он был не жадный, делал для нее много хорошего, так что она ходила  к
нему из благодарности.
   Потом он уехал,  и  она  не  горевала.  Вскоре  она  окончила  школу,
слабенько, на троечки. Мать хотела, чтобы она поступила  на  фабрику,  в
канцелярию, там было место,  но  она  захотела  учиться  и  поступила  в
педагогический техникум. В институт пострашилась.
   Петерсон писал ей письма, а через год  приехал,  чтобы  жениться.  Но
сразу не получилось, с бумагами были сложности. Он  приехал  еще  раз  и
все-таки женился. Вскоре Колыванова уехала в Швецию. Там она купила себе
первым делом сапожки  на  белом  каучуке,  цигейковую  шубу  и  пушистые
свитера. Петерсона она не полюбила, но относилась  к  нему  хорошо.  Сам
Петерсон всегда говорил, что у  его  жены  загадочная  русская  душа.  А
бывшие одноклассницы говорили, что Колыванова счастливая. Часть 3

Пиковая Дама

Зверь

   В один год ушли от Нины мать и муж, не для кого  стало  готовить,  не
для кого жить. Теперь она, как  Ева  из  изгнания,  смотрела  в  сторону
своего прошлого, и все ей там, в прошлом,  казалось  прекрасным,  а  все
обиды и унижения выбелились до полного растворения. Она даже  ухитрилась
забыть о том боевом перекрестье, на котором она стояла  все  одиннадцать
лет своего брака, в огне взаимной ненависти двух любимых ею людей.
   Теперь, по истечении времени, все это вспоминалось скорее  как  драма
сложных характеров, а не  как  бытовое  позорное  цепляние,  неприличные
взаимные уколы, раздражение, доходящее  до  точки  кипения,  и  яростные
скандалы, случающиеся всякий раз, когда  Нине  удавалось  свести  их  за
белой скатертью в  безумной  надежде  соединить  несоединимое.  Никогда,
никогда не жила Нина в раю, разве что в ранней молодости, когда она  еще
училась в консерватории, не знала Сережи и не случилось с ней ее первого
несчастья. Но теперь все умерли, жизнь как будто  свернулась  кольцом  и
прошлое,  освещенное  кинематографическим  светом  счастья,   прожорливо
заглотило и пустынное настоящее, и лишенное какого бы то ни было  смысла
будущее.
   Всеми мыслями и чувствами она была привязана теперь  исключительно  к
покойникам, которые смотрели на нее со всех стен. Мама с арфой,  мама  в
шляпке, мама с обезьянкой  на  руках.  Сережа  -  мальчик  с  деревянной
лошадкой, Сережа - школьник с прозрачным чубчиком, Сережа  -  яхтсмен  с
каменными плечами,  предпоследний  Сережа  с  осевшими  на  шею  щеками,
матерый, опасный, и последний - худое лицо, вмятые виски, в глазах не то
сомнение,  не  то  догадка.  Или  созревшая  мысль,  так  никогда  и  не
высказанная, И бабушка Мзия,  умершая  до  Нининого  рождения,  с  лицом
старинным и суровым, в круглой девичьей шапочке под  темным  покрывалом,
знаменитая исполнительница забытых теперь песен...
   Почти два года прошло, как умерла  мама,  одиннадцать  месяцев  после
смерти Сережи, а легче нисколько не делалось, становилось  только  хуже.
Замучили сны. Не кошмары, а какие-то серые, на коричневом фоне, вялые  и
блеклые картинки, такие трухлявые, что и сном не назовешь. Нина говорила
себе в этом слабом сне: проснись, проснись, - но тусклая  паутина  теней
не отпускала ее, а когда Нина наконец выбиралась оттуда, то выносила  на
белый день неописуемую тоску, злую, как зубная боль.
   Нина наподобие кастрюли-скороварки  проваривала  в  себе  эти  ночные
переживания и, вконец измучившись, пожаловалась своим подругам. Подруг у
нее было две: старшая, Сусанна Борисовна, -  дама  высокообразованная  и
мистически одаренная,  даже  состоявшая  в  антропософском  обществе,  и
младшая,   Томочка,   -   женщина   простоватая,   пугливая   и    такая
богобоязненная, что за годы их дружбы Нина даже прониклась неприязнью  к
тому богу, который столь многого от нее требовал и ничегошеньки не давал
взамен. И даже то  немногое,  что