лубокого
родства с его несчастным героем.
   Осиротевший  Славочка,  к  тому   времени   студент   первого   курса
философского факультета МГУ, остался после смерти воспитателя в глубоком
недоумении. Пока  еще  шли  занятия,  разбирали  логику  и  пропедевтику
диамата в старом здании философского факультета, что окнами  выходил  на
анатомический театр Первого медицинского,  было  еще  ничего,  но  потом
настало летнее каникулярное время,  которое  Слава  привык  проводить  с
отчимом в пансионате в Пярну, и тут  он  впал  в  депрессию  -  залег  в
кабинете отчима, слушая его любимые пластинки  и  с  трудом  поднимаясь,
чтобы перевернуть на вторую сторону или поставить новую.
   Старый эстетик сыграл недобрую роль: голубчик его теперь не знал, как
жить дальше, - без водителя  он  не  умел.  Друзей  не  было.  Тщательно
сберегаемая тайна его отношений с отчимом  ограждала  его  от  остальных
людей непроницаемой стеной.  От  матери  он  был  далек.  Он  давно  уже
относился  к   ней   точно,   как   Николай   Романович:   корректно   и
инструментально. Последние четыре года  он  вместе  со  своей  оранжевой
кушеткой  пребывал  в   кабинете   Николая   Романовича,   спасаясь   от
материнского храпа.
   Наследство  после  отчима  осталось  по  тем   временам   ошеломляюще
огромное: стопочка сберегательных  книжек,  часть  из  которых  была  на
предъявителя, часть именных, с завещанием на имя Славы.  И  одна,  самая
скромная серенькая книжечка на три тысячи рублей, завещана была Антонине
Ивановне. Ее Слава вручил матери, которая руками всплеснула от  радости.
Не ожидала такого богатства и  слетела  с  катушек:  вместо  разрешенной
Николаем Романовичем стограммовой стопочки брала теперь четвертинку,  да
и не только вечером. Часам к  девяти  Антонина  Ивановна  засыпала,  как
обыкновенно, нерушимым сном, а Слава выходил на улицу пройтись, подышать
густым  бензиновым  воздухом,  посидеть  на  пыльной  лавочке  Тверского
бульвара, неподалеку от самодеятельного шахматного клуба, куда стекались
на ночь глядя фанатики клетчатой доски  -  пенсионеры  и  несостоявшиеся
шахматные гении. Туда же забрела в один из душных вечеров и  музыкальная
девочка Женя.
   Женя происходила из хорошей, насквозь музыкальной семьи, несущей свою
музыкальность, как иные семьи несут наследственный  недуг  -  гипертонию
или диабет. В предках  числились  итальянская  оперная  певица,  чешский
органист, немецкий капельмейстер. Но главным Бахом  в  семье  был  Женин
дедушка. Имя его и по сей день значится  на  почетной  доске  медалистов
Московской консерватории, в компании Скрябина.
   Композиторство дедушки не поднялось выше  посредственного  уровня,  в
духе времени и культуры тех лет. Модерн его зачаровал,  но  ни  дерзости
Дебюсси, ни оригинальности Мусоргского ему не было отпущено. Известен он
был как исполнитель, виолончелист, как педагог и музыкальный  деятель  -
председатель   разнообразных    музыкальных    обществ    и    собраний,
распределитель стипендий для бедных одаренных детей и  вспомоществований
для старых оркестрантов. Словом, он был  настоящий  русский  интеллигент
сборных кровей, без капли русской, между прочим. Семья была большая, все
близко к музыке - старший  брат  его  был  скрипичный  мастер,  младший,
неудачливый, - переписчиком нот.
   Женя деда своего  не  знала:  их  разделяли  три  десятилетия,  между
которыми пролегли две мировые войны. Дед умер сорока двух  лет,  в  один
день с эрцгерцогом Фердинандом, то есть в начале Первой мировой войны, а
она родилась в последний день Второй.
   В качестве бунта или каприза  в  семье  вдруг  возникал  какой-нибудь
отступник  дядя  Лева,  перекинувшийся  в  бухгалтеры,  или  тетя  Вера,
изменившая музыке с сельскохозяйственной наукой. Отступником был и  отец
Жени, Рудольф Петрович, соблазнившийся в свое  время  военной  карьерой.
Из-под своей полковничьей папахи он всю жизнь тосковал по музыке,  болел
ею, но инструмента не  касался.  Зато  дочь  свою  он  решил  непременно
вернуть к семейной традиции и определил на виолончель. И дом их,  полный
фотографий всяких великих с автографами,  пыльных  нот  и  непогребенных
клавиров опер, наполнился живыми  звуками  гамм  и  упражнений.  Женечка
обещала стать настоящим исполнителем, и сам Даниил Шафран ее  отметил  и
покровительствовал ей. Известность ее деда в музыкальном мире прибавляла
ей привлекательности, но  к  тому  же  она  обладала  своим  собственным
трудолюбием и усидчивостью и с отроческого возраста проводила  по  многу
часов, растопырив ноги и заключив между  разведенными  коленями  малютку
виолончель, ученическую игрушку. Она росла, и вместе с ней росло чудо  -
инструмент оказывался скоро послушен, едва тронешь его смычком,  как  он
отзывался такими глубокими бархатными звуками, слаще которых не  бывало.
И разве можно было сравнить с широким и гибким голосом виолончели  сухой
и  шероховатый  голос  скрипки,  простоватость  альта  или  однообразную
меланхолию контрабаса...
   В то лето она впервые осталась одна в городе, родители жили на  даче,
а она готовила свою первую концертную программу.  Вечерами  выходила  на
прогулку.
   Встретившись случайно на лавочке  Тверского  бульвара,  оба  безмерно
обрадовались.  Каждый  из  них  переживал  период  одиночества:  Женя  -
временного, но очень острого, потому что первый раз в жизни  осталась  в
доме одна, Слава, как ему казалось, окончательного  и  пожизненного.  Но
говорили они только о музыке.  К  тому  же  у  них  было  и  общее  поле
воспоминаний - музыкальная школа на Пушкинской плошади, куда оба они так
долго ходили и от которой теперь  не  осталось  и  следа.  На  ее  месте
высилось уродливое здание  "Известий".  Общие  уроки  сольфеджио,  хоры,
ученические концерты... Они проговорили до  позднего  вечера.  Потом  он
проводил ее домой, на Спиридоновку, а  дорогой,  неожиданно  для  самого
себя, сказал ей:
   - А у меня отчим умер.
   Эти слова он произнес вслух в первый раз и поразился  тому,  как  они
прозвучали.  Как  будто  что-то  изменилось  в  воздухе,  и  именно   от
произнесения этих слов Николай Романович умер окончательно.
   Женя, что-то почуявшая, встрепенулась:
   - Ты очень любил его?
   - Он был мне больше, чем отец...
   Это прозвучало так скорбно и благородно, что Николай Романович мог бы
порадоваться.
   - Бедненький! Я бы с ума сошла, если  бы  с  папой  что-нибудь  такое
случилось. - Она была так далека от смерти в свои восемнадцать лет,  что
даже слово "умер" не умела произнести.
   Она затрясла головой,  отгоняя  от  себя  смертную  тень,  и  рот  ее
сморщился сочувствием, но сказала она детскую глупость:
   - Давай мороженого съедим! Много-много...
   - Да где же его в такое время  взять?  -  улыбнулся  Слава,  тронутый
столь полным сочувствием.
   - У меня в холодильнике. Родители на даче,  а  я  ничего  другого  не
покупаю.
   Мороженое было превосходным, с кусочками  замороженной  клубники  или
ледяными ягодками черной смородины, его приносила в кастрюльке  с  сухим
льдом соседка снизу, работавшая в  кафе  "Север"  официанткой.  Воровали
все, кому было чего украсть.
   После мороженого Женя  вынесла  из  отцовской  комнаты  торжественную
пластинку в черно-белом конверте:
   - Караян. Из Германии привезли. Ты такого Вагнера сроду не слышал.
   Она благоговейно опустила на диск проигрывателя мерцающую  пластинку.
Оркестровая версия "Тристана и Изольды". Оркестр звучал так,  как  будто
играли не люди, а демоны. Они прослушали ее два раза подряд, и  под  эту
вздыбленную  музыку,  именно  где-то  в  районе  смерти  Изольды,   Женя
влюбилась в Славу. Ни с кем, даже с отцом, не слушала  она  так  хорошо,
так совместно. И он всей душой к ней рванулся:  такая  милая,  ласковая,
глаза черные, умные, живые кудряшки трепещутся надо лбом...
   - Какая мужская,  крепкая  музыка,  -  заметила  Женя,  когда  Караян
отгрохотал.
   - О да, - согласился Слава, про себя удивляясь:  как  она  может  это
понимать...
   Во рту еще долго сохранялся  вкус  клубничного  мороженого,  зернышки
ягод покалывали десну, и какой-то вкус остался и в душе  от  совместного
переживания этой буйной густоокрашенной музыки.
   Весь август он ходил к ней в гости. Поздними вечерами, когда  спадала
жара и на Тверском бульваре собирались ночные шахматисты, он возвращался
домой в хорошем настроении -  депрессия  его  проходила.  Это  сочетание
ощущений  ночного  бульвара,  Вагнера  и  тающего  мороженого   накрепко
связалось с Женей.
   Когда наступила осень и родители Жени  вернулись  в  город,  начались
занятия  и  встречаться  они  стали  реже,  хотя  каждый  день   подолгу
разговаривали по телефону о концерте Рихтера, о чудном  альбоме  Сомова,
который  Слава  купил  в  букинистическом  на  Арбате,  следуя  привычке
покойного отчима прогуливаться с деньгами в  кармане  по  антикварным  и
букинистическим.   Николай   Романович   никогда   не   был    настоящим
коллекционером, но разбирался понемногу в изделиях материального мира  -
даром, что ли, был убежденным материалистом.
   В конце лета Жене казалось, что у нее, наконец, начинается  настоящий
роман, но все почему-то застопорилось на хорошей дружеской ноте и  никак
не развивалось дальше, хотя Женя  очень  желала  чего-то  большего,  чем
маленькие  кусочки  мороженной  клубники  или  ледяные   ягодки   черной
смородины.
   Слава чувствовал постоянное ожидание, исходящее  от  Жени,  и  слегка
нервничал. Он очень дорожил их  общением,  благородным  домом,  куда  он
попал, да и самой Женей, чуткой и к литературе, и к музыке,  и  к  нему,
Славе. Влечения он к ней  испытывал  столько  же,  сколько  к  фонарному
столбу. И с этим, кажется, ничего нельзя было поделать.
   В свои девятнадцать лет он твердо знал,  что  относится  к  особой  и
редкой  породе  людей,  обреченной  таиться  и  прятаться,  потому   что
мягонькие  наросты,  засунутые  в  тряпочные  кульки,  вызывают  у  него
брезгливость и ассоциируются с  большой  белой  свиньей,  облепленной  с
нижней стороны сосущими поросятами, а  само  устройство  женщин  с  этим
волосяным гнездом  и  вертикальным  разрезом  в  таком  неудачном  месте
представлялось ужасно неэстетичным. Сам ли он  об  этом  догадался,  или
Николай Романович, эстетик, ему тонко внушил, не имело теперь  значения.
Женя  ему  очень  нравилась,  и  от  одиночества  она  его  спасала,  но
физическая тоска его не уходила, а только нарастала.
   Простившись с Женей, он  садился  обыкновенно  на  Тверском  бульваре
неподалеку от шахматистов на одну и ту же лавочку и  разглядывал  редких
прохожих с робким мысленным вопросом: он? не он? Однажды рослый красивый
блондин посмотрел на него внимательно, и он весь  напрягся,  потому  что
ему показалось, что взгляд этот был особо содержательным. Но тот  прошел
мимо, оставив Славу в сладком поту, с сердцебиением. Странно, но  сердце
его словно вторило тому, страдающему стенокардией.
   "И в  этом  мы  тоже  похожи,  -  констатировал  Слава.  -  Меломаны,
сердечники, эстеты..."
   Он  заблуждался,  истинная  картина  была  значительно  сложнее,   но
заблуждение такого рода  вполне  понятно:  эпоха  суперменов  в  кожаных
одеждах и металлических цепочках, гомосексуалистов с накачанными  шарами
мышц, высокомерно  и  презрительно  взирающих  на  "натуралов",  еще  не
наступила,  ковбои  же  воспринимались  как  секс-символ,  желанный  для
женской половины мира,  дырчатых  алчных  созданий,  а  не  как  коровьи
мальчики, пастухи с задницами, разбитыми  грубыми  седлами,  предающиеся
однополой любви за полным отсутствием баб в округе...
   Слава весь принадлежал античности в том романтическом виде, какой она
представлялась поверхностным ученым девятнадцатого века  -  ведь  и  сам
Маркс что-то бормотал о "золотом детстве человечества".
   Вероятно, с  огромного  расстояния  в  несколько  тысяч  лет  картина
исказилась, и самое кровавое  и  разнузданное  язычество,  с  его  ярким
политеизмом,  в  котором  все  сущее  обожествлялось,  одухотворялось  и
пускалось во все тяжкие - нимфы, наяды, сатиры, самые мелочные боги  луж
и придорожных канав, а также лебеди, коровы, орлы,  пастухи  и  пастушки
устраивали беспрерывную оргию не ограниченного ни в чем совокупления - и
все  это   содрогающееся   язычество   почему-то   называлось   античным
материализмом. В этом заблуждении и состояла вера Николая Романовича, он
передал ее в полном объеме своему воспитаннику вместе  со  своим  сугубо
личным пристрастием, которое он прививал осторожно и терпеливо с помощью
опытных пальцев, нежного, в проницательных вкусовых  сосочках,  языка  и
старенького увядшего копья.
   У  гениального  учителя  оказался  гениальный  ученик,  и  он  теперь
изнемогал  всем  своим  сверхчувствительным  телом   от   нерастворимого
одиночества: тосковали светлые  тугие  волосы,  тосковал  рот,  грудь  и
живот, бедра и ягодицы. И  райский  сад,  и  роза  Содома,  как  говорил
Николай Романович. Да, да... Форель разбивает лед...
   В  начале  октября,  в  один  из  темных,  но  еще   теплых   вечеров
затянувшегося бабьего лета  Слава  высидел  себе  на  Тверском  бульваре
нового учителя.  От  группы  темных  фигур,  сгрудившихся  под  фонарем,
освежавшим шахматные доски, к нему подошел человек лет сорока в холщовой
кепочке, с красивым лицом, которое могло  быть  еврейским,  в  клетчатой
старомодной ковбойке. Сняв кепку с раздутого луковкой черепа, присел  на
край развалистой скамьи. Он весь был как будто  под  давлением  -  глаза
слегка вылезали из орбит, а щетина перла со страшной  силой  так  густо,
что только на носу  оставалась  незаросшая  поляна.  Николай  Романович,
напротив, всегда слегка проминался, как подспущенный баллон.  Подошедший
уперся волосатыми кулаками в край  скамьи  и  обратился  к  Славе  очень
свободно:
   - Ваше лицо мне знакомо. Вы, простите, в шахматы не играете?
   Сердце заколотилось неровно, заплясало под дурную музыку: он?
   - Играю немного.
   Человек засмеялся:
   - Немного даже моя  бабушка  играла...  Так,  по  крайней  мере,  она
думала. Сейчас мы это проверим.
   Человек вынул из кармана маленький кожаный  ящичек,  раскрыл.  Фигуры
были расставлены - остренькие штыри крепились в прорезях кожаной доски.
   - Ваш ход.
   Руки у Славы тряслись так, что он  еле-еле  смог  ухватить  шахматную
фигуру. Он сделал первый ход Е2 - Е4... И успокоился. Сомнений не  было:
это был он. Шахматист выдернул легонько черную пешку  на  острой  ножке,
задержал ее между большим и средним пальцем, пробормотал:
   - Так рано стало темнеть... - и вонзил пешечку в светлый квадратик.
   В   тот   вечер   шахматисту   показалось,   что   глаза   у    Славы
зеркально-черные, как вошедшие в моду солнечные очки, но это впечатление
было ошибочным, просто зрачки были так расширены, что  голубая  радужная
оболочка сплющилась по окружности глаза.
   - Давайте-ка эту партию доиграем у меня дома... Уж больно темно.
   Шахматист  сложил  шахматы,  нахлобучил  кепочку,  и  они  пошли   на
троллейбус. Слава  не  спрашивал,  далеко  ли  ехать.  Его  колотило  от
предчувствия, а шахматист время от времени клал ему руку то на плечо, то
на колено. Доехали  до  Цветного  бульвара,  там  вышли  и  завернули  в
какой-то глухой переулок. Зашли в запущенный подъезд трехэтажного  дома,
и, пока поднимались по лестнице, шахматист сказал, что  живет  с  мамой,
что мама была в молодости красавицей, актрисой, а теперь почти слепая  и
совершенно безумная.
   Квартира оказалась маленькой и очень грязной. Время от  времени  мама
подавала за стеной недовольный голос, а потом запела романс.  Партию  не
доигрывали. Потому что была любовь. Сильная мужская  любовь,  о  которой
прежде Слава смутно догадывался. Пахло вазелином и кровью. Это  было  то
самое, чего хотелось Славе и чего Николай Романович  не  мог  ему  дать.
Брачная ночь, ночь посвящения и такого наслаждения, что никакой музыке и
не снилось. У Славы началась новая жизнь...

***

   Хоронили Валиту за казенный счет.  С  уверенностью  никто  не  знает,
хоронили ли вообще. Возможно, разъяли на органы, залили их формалином  и
отдали  на  растерзание  тем  студентам,  которые  окнами   выходят   на
философов. Или другим. Но это маловероятно. Экспертиза  установила,  что
тело пролежало дней пятнадцать - семнадцать, прежде чем было  обнаружено
в укромном уголке  Измайловского  парка  гражданином  спортивного  вида,
прогуливавшим фокстерьера.
   Почему Евгения Рудольфовна подала  в  розыск,  трудно  объяснить.  За
сорок с лишним лет их знакомства он пропадал много раз, на разные сроки.
Особенно длинным был первый. Сначала ему дали пять лет,  а  уж  там  еще
добавляли, так что исчез он тогда почти на десять. Это было не по  своей
воле. Потом объявился, но уже не Славой, а Валитой. Такое образовалось у
него прозвище. Он Евгении Рудольфовне  кое-что  рассказывал,  но  ничего
такого, что могло бы ее напугать или смутить. Он ее в  некотором  смысле
берег.
   Она  не  то  чтобы  Славу  любила,  нет,  конечно,  но   она   любила
воспоминания своей молодости и помнила, как  была  влюблена  в  светлого
одухотворенного мальчика, как слушали они музыку и  как  страдал  он  от
несовершенства тогдашней звукозаписи: у Караяна  шесть  пиано  и  восемь
форте, а здесь  все  слипается...  Жалко  было  этого  бедолагу,  изгоя,
лишившегося всего, чего только можно было  лишиться:  имущества,  зубов,
светлых волос и московской прописки,  которую  он,  впрочем,  вырвал  из
зубов у жизни, женившись на какой-то пропадающей алкашке, и прописался к
ней на улицу с ласковым названием Олений вал. Осталось у  него  от  всех
его богатств только редкое дарование слышать музыку да  барские  руки  с
овальными ногтями.
   Вот уже много лет, как приходил он к Евгении Рудольфовне в  театр,  в
обширный ее кабинет с медной табличкой "Завмуз"  на  солидной  двери.  И
сотрудники его знали, и гардеробщики  пускали.  Обычно  она  давала  ему
немного  денег,  варила  кофе  и  доставала  из  дальнего  уголка  шкафа
шоколадные конфеты. Он был сладкоежка. Иногда,  когда  было  время,  она
ставила ему какую-нибудь музыку. Впрочем, он признался, что музыки давно
уже не любит - любит только звуки. Она не совсем поняла, что он имеет  в
виду.  В  этой  области  он  разбирался  лучше,  чем   она,   заведующая
музыкальной частью известнейшего московского театра.  Бесспорно.  И  она
это отлично знала.
   Сидел он в кабинете недолго, стеснялся сам себя, как стеснялась  себя
когда-то его покойная матушка Антонина Ивановна.
   Месяца два он не заходил, и Евгения Рудольфовна  его  не  вспоминала.
Как-то в субботу  вечером  пошла  в  консерваторию.  Играли  115-й  опус
Брамса,  кларнетный  квинтет,  немыслимо  трудный  для   исполнения.   В
последней части, когда уже почти душа вон, просто в поднебесье улетаешь,
вспомнила Славу. Как он со своей блокфлейтой в маленьком угловом  классе
занимался с преподавательницей  Ксенией  Феофановной,  толстой  дамой  в
шелковом балахоне, краснолицей и грубой, а она, Женя, влетела  почему-то
в класс и остановилась в испуге от  собственной  наглости...  Сорок  лет
назад, в музыкальной школе, от которой ни кирпичика... Брамс кончился, и
с последними звуками она почувствовала, что Славы больше нет.
   Сделала запрос через справочную. Славу не обнаружили  ни  на  Оленьем
валу, ни на какой другой  улице,  и  она  позвонила  в  милицию.  С  ней
разговаривали грубо, но  через  день  вызвали  ее  сами,  на  опознание.
Опознавать там было нечего.  Это  было  какое-то  черное  тряпье,  почти
земля, очень страшная земля. Только рука была человеческая, с  овальными
благородными ногтями.
   Потом  разговаривала  со  следователем.  Следователь  был  немолодой,
одутловатый и знал так много, что  можно  было  бы  и  поменьше.  Он  не
получил от Евгении Рудольфовны ничего для себя интересного. Преступление
было  из  тех,  которое  раскрыть  было  н