озвонила Миркасу.  Миркас  приехал  ровно  через
двадцать минут, и все это время глубоко  подавленная  Нина  просидела  в
ванной на табуретке.
   Ни слова не  говоря,  Миркас  направился  к  креслу.  Но  эти  ребята
оказались равными противниками: Миркас схватил кота  за  шкирку,  а  тот
вцепился ему в руку Раздался утробный рык, и совершенно непонятно  было,
кто его издал.
   - О Господи! - ахнула Нина, увидев располосованную руку.
   - Балкон! - рявкнул Миркас, и Нина, забежав вперед, открыла балконную
дверь.
   "И что толку? - успела подумать Нина, не поняв намерений  Миркаса.  -
Все равно опять придет".
   Окровавленный Миркас держал кота за шкирку,  а  кот  драл  его  всеми
четырьмя. Нина в ужасе прижалась  к  двери  -  крови  она  не  выносила.
Прохрипев тихое зловещее ругательство, Миркас размахнулся и швырнул кота
через балюстраду балкона. Нина отчетливо уловила  мгновение,  когда  кот
после броска взлетел немного вверх, расправляя на ходу передние  лапы  и
пригнув голову, потом как будто  замер  в  позе  космонавта  в  открытом
космосе - и исчез из виду. И сразу же внизу  раздался  звук,  как  будто
выплеснули таз воды. В темноте двора ничего видно не было.
   Пока травмированная Нина промывала Миркасу рваные  раны,  тот  только
покачивал головой:
   - Ну, зверюга... Таких отстреливать надо...
   Вид у Миркаса  был  такой,  будто  он  только  что  старушку  топором
зарубил.
   Нина проспала всю ночь как убитая. Выспалась впервые за долгое время.
Однако уже перед самым выходом из дому вдруг ужаснулась: а если  мертвый
кот лежит под ее балконом, как же она мимо  пройдет?..  Хотя  про  кошек
известно, что они умеют на лету равновесие держать, крутят  хвостом  как
пропеллером и на все четыре лапы приземляются...
   Но возле дома никакого мертвого кота не  было,  и  вообще  никого  не
было. Нина вышла из своего Чистого переулка и пошла в сторону  Зубовской
плошади...
   Кот, на время или навсегда, исчез. Настроение же у Нины делалось  все
хуже. Вероятно, Миркас его все-таки  убил,  и  хотя  кот  был,  конечно,
большой подлец, но смерти ему Нина не желала. Хотела  только,  чтобы  он
исчез.  Но  теперь,  после  всего  этого  кошмара,  казалось,  наступило
облегчение, а Нина, приходя с работы, как будто немного ждала,  что  эта
поганая скотина сидит в ее кресле...
   Тем временем приближалась годовщина Сережиной  смерти.  Принять  надо
было человек тридцать, и не как-нибудь, а по-хорошему. Миркас  тоже  про
годовщину помнил. Всю неделю  он  ходил  злой  как  черт,  рука  у  него
нарывала, кололи  антибиотики,  однако,  проходя  мимо  Нининого  стола,
положил перед ней конверт:
   - В ресторан зовешь или дома устраиваешь?
   Гордость Нинина страдала ужасно - при Сереже ее так не унизили  бы...
Но опомнилась от приступа несуразной гордости, отвела  свои  бесподобные
волосы с лица:
   - Спасибо, Толя.
   И купила еще поросенка, и угрей, и полкило икры...
   Рано утром Томочка отправилась в церковь, заказала панихиду.  Нина  в
церковь не пошла - Сережа всего этого при  жизни  терпеть  не  мог.  Она
поехала на кладбище. Повезла  цветы.  Памятник  уже  стоял,  еше  ранней
весной  Нина  все  устроила:  большой  черно-серый  камень,   грубый   и
простой...
   Вечером все получилось как нельзя лучше - столы богатые  и  красивые,
как Сергей любил. Пришли все, кого Нина хотела видеть: Сережины  друзья,
и его двоюродный  брат  с  семьей,  и  одинокая  золовка,  которая  Нину
недолюбливала, и Миркас пришел со  своей  старой  женой,  неизбалованной
Викой, а вовсе не с теми новенькими, которых у него столько развелось  в
последнее время, и Нина была этому  рада.  Пришел  даже  адвокат  Михаил
Абрамович, который защищал Сережу в давние времена,  когда  случились  с
ним большие неприятности. Адвокат с тех пор стал  очень  знаменитым,  по
телевизору постоянно выступал, а про годовщину не забыл... Все  говорили
про  Сережу  хорошие  слова,  отчасти  даже  и  правдивые:  о  силе  его
характера,  о  смелости  и  мужестве,  о  таланте.  Правда,  сестра  его
Валентина ухитрилась как-то вставить, что Нина детей ему не  родила.  Но
Нина и бровью не повела  -  это  место  в  своей  жизни  она  давно  уже
оплакала.  И  ему  простила,  что  заставил   ее,   дуру,   без   памяти
влюбленную... Вот мама никогда не простила. Да  и  что  теперь  об  этом
вспоминать, в тридцать-то девятьлет...
   Гости ушли поздно, унося в  животах  неслыханное  Нинино  угощение  и
оставив после себя не до конца утративший парадную красоту стол и  запах
дорогих сигарет.  Нина  отправила  Томочку  домой:  она  захмелела,  как
школьница, и все норовила  высказать  что-то  свое,  особое,  про  Бога,
отчего всем становилось неловко. Оставшись  одна,  Нина  все  убрала  не
торопясь, привычным образом разговаривая про себя с  Сережей...  Но  он,
привычным же образом, как и при жизни бывало, ничего не отвечал.
   Легла она около  четырех  в  чистую  холодную  постель,  в  клетчатое
сине-зеленое белье, купленное в Берлине, куда они ездили с  Сережей  три
года тому назад, в последнюю их совместную поездку. И хотя на  этот  раз
она не приняла никаких таблеток, сразу же, как только согрелась,  уснула
и спала глубоко, гуляя глазными яблоками под темными веками, а под утро,
когда начали оживать и тихонько шуметь от первого  ветра  ветви  большой
липы,  прикасающиеся  к  перилам  балкона,  ей  приснился   сон,   самый
удивительный сон в ее жизни.
   Она стояла на верхнем этаже по-дачному большого дома, который был еще
не достроен, потому что  сверху  были  видны  помещения  нижнего  этажа,
какие-то балки, лестницы, и все это в несколько уровней, не совсем точно
обозначенных, и вдруг она услышала пение. Женский  голос  пел  старинную
грузинскую песню. Бабушка, догадалась Нина, и сразу же увидела  ее.  Она
сидела на  маленькой  табуретке,  с  которой  свисала  коричневая  кисть
положенной на нее подушки. Черная  шапочка  была  надвинута  на  лоб,  а
темная ткань падала вдоль  светлого  лица.  Она  пела,  но  рот  ее  был
сомкнут, губы неподвижны, и Нина опять очень легко догадалась,  что  это
иное пение, не голосовыми связками образуемое, а другим органом, к горлу
не имеющим отношения, но без которого вообще никакое пение невозможно. И
как только она догадалась, из какой точки солнечного  сплетения  исходит
пение, она услышала,  что  песня  разделилась  на  два  голоса:  низкий,
бабушкин  альт,  и  второй,   сопрано,   ее   потерянное   сопрано,   ее
невозвратимое счастье, но даже еще лучше, чище и шелковистей, чем было у
нее, когда еще она училась  в  консерватории.  И  звук  возвращенного  и
обновленного голоса имел какую-то иную природу, потому что он притягивал
к себе, как магнит притягивает железо, и светлый недостроенный дом  стал
вдруг заполняться людьми, среди которых  не  было  незнакомых,  хотя  по
имени Нина знала не всех. Это были  они,  серо-коричневые  тени,  но  от
звуков этого  неведомого  пения  они  осветлели  и  проявились,  как  на
фотобумаге, и вот среди них  она  различила  сначала  маму,  а  потом  и
Сережу.
   Нина спустилась к ним по лестнице в тот момент, когда они узнали друг
друга в толпе и обнялись, как будто один ждал другого на перроне и поезд
наконец пришел.  Мама,  худая,  очень  молодая,  еще  укрытая  Сережиным
широким объятием, вдруг увидела ее, засмеялась и закричала: "Нинико!".
   Но звук маминого голоса был не сам по себе, он тоже был  частью  этой
грузинской песни, хотя песня уже перестала быть грузинской, и слова  ее,
при полной их понятности, были на другом языке.
   Сережа обхватил Нину за плечо, и запах его кожи, его волос обжег  ее,
и она видела, что и его ноздри напряглись  и  он  опустил  голову  к  ее
волосам.
   Кто-то  легко  пнул  ее  под  колено,  и  она,  оглянувшись,  увидела
огромного кота, который терся о ее  ноги,  требуя  ласки.  Это  был  он,
треклятый кот, который попортил ей  столько  крови.  Сергей  нагнулся  и
погладил его по  асфальтовой  спине.  Мама  жестом  родственной  приязни
поправила на Сереже загнувшийся борт  пиджака...  Но  этого  было  мало:
откуда-то сбоку, взявшись под руку, шли ей навстречу две  ее  подруги  -
Томочка и Сусанна Борисовна. И у них были  такие  прекрасные  лица,  что
Нина, смеясь, поняла: прежде-то они обе были  ужасные  идиотки,  но  это
было только временно...

Пиковая Дама

   Разница в возрасте  Мур  и  Анны  Федоровны  составляла  стремительно
уменьшающуюся величину. Неизвестно почему - то  ли  колесики  в  мировом
часовом механизме поистерлись, то ли зубчики  съелись,  -  только  время
стало катиться ускоренно, то и дело впадая в мерцательную аритмию, и так
получилось, что по ходу движения этого ущербного времени, тридцать лет -
если поместить их между шестьюдесятью и девяноста - уже почти ничего  не
значили. Анна Федоровна только замечала, что быстрые дела  делаются  все
медленнее, но зато и на сон стало уходить меньше времени.
   Проснулась она рано, если не сказать среди ночи,  -  четырех  еще  не
было - от дурного сна. Взрослый мужчина, уменьшенный до размера  большой
куклы, лежал в ящике письменного стола и жаловался: "Мамочка, как же мне
здесь плохо..."
   Это был ее сын, и сердце ее сжалось от горя: ничем она ему помочь  не
могла...
   Сына же на самом деле никакого не было, была дочь, и проснулась она в
ужасе оттого,  что  сон  был  сильнее  яви,  и  в  первую  минуту  после
пробуждения она была уверена, что сын-то у нее есть,  но  она  про  него
совершенно  забыла.  Потом  она  зажгла  свет,  при   свете   наваждение
рассеялось, и она вспомнила, что с вечера ей пришлось  долго  лазать  по
ящикам письменного стола в поисках некоторой  потерянной  бумаги,  и  от
этих поисков и завязался дурацкий сон.
   Анна Федоровна полежала немного и  решила  вставать,  тем  более  что
бумажку ту она вчера так и не нашла.
   Теперь бумага отыскалась сразу же.  Это  был  отзыв  на  диссертацию,
который она давала лет десять тому назад, и теперь он вдруг понадобился.
   Весь дом спал, и это было блаженство, не то дареное, не то  краденое.
Никто ничего от нее не требовал,  нежданно-негаданно  образовались  свои
личные два часа, и она теперь прикидывала, на что их потратит: книжку ли
почитает, которую подарил ей  давний  пациент,  знаменитый  философ  или
филолог, то ли письмо напишет в Израиль задушевной подруге.
   Она прибрала воробьиного цвета  волосы  и  накинула  старую  кофточку
поверх халата. Домашняя одежда ей всегда была не к лицу,  в  халате  она
выглядела дачной хозяйкой из пригорода. Считалось, что ей  шли  костюмы,
которые она носила со студенческих лет. Теперь, в сером ли, в синем, она
выглядела профессором, что полностью соответствовало действительности.
   Анна Федоровна сварила себе кофе, раскрыла литературоведческую книжку
своего знаменитого  пациента,  приготовила  лист  бумаги  для  письма  и
поставила  рядом  с  собой  синюю  вазочку  с  конфетами,  которых  себе
обыкновенно не позволяла. Она вдохнула с удовольствием  запах  кофе,  но
глотнуть не успела: на кухню,  поскрипывая  колесиками  своей  ходильной
машины, с прямой, как линейка, спиной, явилась Мур.
   Анна Федоровна нервно проверила пуговицы на кофточке -  правильно  ли
застегнуты. Предугадать, что именно она сделала не так,  она  все  равно
никогда не умела. Если кофточка была правильно застегнута, значит, чулки
она надела кошмарные, или причесалась не так. А что не так, если она всю
жизнь проносила одну и ту же косу, свернутую колбаской на шее.  Впрочем,
утреннее замечание могло  касаться  чего  угодно:  занавески,  например,
грязные,  или  сорт  кофе  отвратительный,  пахнет   вареной   капустой.
Удивительна была лишь свежесть, с которой Анна Федоровна  реагировала  -
извинялась, оправдывалась. Иногда даже пыталась опровергнуть  замечание,
но всегда потом себя ругала. К хорошему это  не  приводило,  Мур  только
поднимала еще выше свои от природы высоко нарисованные  брови,  так  что
они прятались под розово-русой челкой, медленно двигала длинными  веками
и неодобрительно  смотрела  на  Анну  Федоровну  глазами  цвета  пустого
зеркала.
   На этот раз, выкатившись  на  середину  кухни,  Мур  молчала.  Черное
кимоно висело пустыми складками, как будто  никакого  тела  под  ним  не
было. Только желтоватые  костяные  кисти  в  неснимающихся  перстнях  да
длинная шея с маленькой головой торчали, как у марионетки.
   Всю жизнь, сколько себя помнит, Анна Федоровна заранее  готовилась  к
общению с матерью. В детстве она замирала перед ее  дверью,  как  пловец
перед прыжком в воду. Ставши взрослой, она, как боксер перед встречей  с
сильнейшим противником, настраивалась  не  на  победу,  а  на  достойное
поражение. В это предутреннее время мать захватила ее  врасплох,  и,  не
подготовив себя заранее, она впервые увидела ее отстраненно,  как  будто
чужими глазами: перед ней стоял ангел, без пола, без возраста,  и  почти
без плоти. Живая одним духом. Но каков  был  этот  дух,  Анна  Федоровна
знала преотлично. Зажимая в руке новенькую книжку, дух произнес:
   -  Какая  глупость  понаписана  в  этих  воспоминаниях!  Кто  мне  их
подсунул? В шестнадцатом году мы еще жили  с  отцом  в  Париже.  Я  была
девчонка. Диадему Каспари мне подарил в двадцать втором, я тогда была за
ним замужем, а проиграла я ее в двадцать четвертом в Тифлисе. И никакого
Каспари уже тогда не было,  я  была  уже  с  Михаилом.  Он  был  великий
музыкант, - она хихикнула тонко и  многозначительно,  и  Анна  Федоровна
поежилась, потому что  дальше  шла  обыкновенная  площадная  лексика,  и
матери доставляло удовольствие именно это поеживание. - А  вот  вые...ть
он никого толком не мог, - Мур нежно засмеялась,  -  с  херакой  у  него
обстояло из рук вон плохо. Там, в Тифлисе, я  проиграла  эту  диадему  в
карты, а портрет, который Бакст писал, там диадема совершенно другая
   Какая-то ерунда, театральный реквизит.
   Это была лучшая страница ее воспоминаний - ее  знаменитые  любовники.
Имя им было легион. Немало бумаги  было  измарано  в  честь  ее  бледных
локонов и неизреченных тайн души лучшими перьями,  а  по  ее  портретам,
хранящимся  в  музеях  и  частных  собраниях,  можно  было  бы   изучать
художественные течения начала века.
   Тайна  в  ней,  должно  быть,  действительно  была,  не  одни  только
любовники млели над ней. Анна Федоровна, единственная дочь Мур, дитя  ее
редкой добродетельной причуды,  всю  жизнь  билась  над  этой  загадкой.
Отчего ей была дана власть над отцом,  младшими  сестрами,  мужчинами  и
женщинами и даже над теми  неопределенными  существами,  находящимися  в
узком и мучительном зазоре между полами?  Кроме  обыкновенных  мужчин  с
самыми   простодушными   намерениями   в   нее   постоянно    влюблялись
феминизированные гомосексуалисты и сбившиеся со скучной  женской  дороги
решительные лесбиянки. Ответа на этот вопрос  Анна  Федоровна  найти  не
могла,  но,  подчиняясь  неведомой  силе,  неслась  выполнять  очередную
материнскую прихоть. А Мур, как беременной женщине,  постоянно  хотелось
чего-то неизвестного, неопределенного - словом, поди туда, незнамо куда,
и принеси то, незнамо что.
   Люди, оказывавшие  хоть  какое-то  сопротивление  ее  нечеловеческому
обаянию,  просто  исчезали  из  виду:  давно  всеми  забытый  муж   Анны
Федоровны, муж внучки Кати и вся родня последнего мужа Мур... Их как  бы
и не было.
   - У тебя кофе, - положив лживый томик перед Анной Федоровной,  повела
тонким носом Мур.
   Пахло приятно, но ей всегда хотелосьчего-то другого:
   - Я бы выпила чашечку шоколада.
   - Какао? - Анна Федоровна с готовностью встала из-за стола, не  успев
даже посожалеть о неудавшемся мелком празднике.
   - Почему какао? Это гадость  какая-то,  ваше  какао.  Неужели  нельзя
просто чашечку шоколада?
   - Кажется, шоколада нет.
   Не было в доме шоколада. То есть  был,  конечно,  -  горы  шоколадных
конфет в огромных коробках, преподнесенных пациентами. Но ни порошка, ни
плиточного шоколада не было.
   - Пошли Катю или Леночку. Как это, чтобы в доме не было шоколаду?!  -
возмутилась Мур.
   - Сейчас четыре часа утра, - попыталась защититься Анна Федоровна. Но
тут же всплеснула руками:
   - Есть же, Господи, есть!
   Она вытащила из буфета непочатую коробку, торопливо вспорола хрусткий
целлофан,  высыпала  горсть  конфет  и  столовым  ножом  стала  отделять
толстенькие подошвы конфет от никчемной начинки. Мур, пришедшая  было  в
боевое настроение, при виде такой находчивости сразу же угасла:
   - Так принеси ко мне в комнату...
   Осторожно обернув руку толстой держалкой, Анна Федоровна грела молоко
в маленьком ковшике. Руки  она  берегла,  как  певица  горло.  Было  что
беречь:  неширокая  кисть  с  толстыми  длинными  пальцами,  с   овально
подстриженными ногтями в йодистой окантовке. Каждый день  запускала  она
вооруженные манипулятором руки в самое сердце глаза, осторожно  обходила
волокна натягивающихся мышц,  мелкие  сосуды,  циннову  связку,  опасный
шлеммов  канал,  пробиралась  через  многие  оболочки  к   десятислойной
сетчатке, и этими  грубоватыми  пальцами  латала,  штопала,  подклеивала
тончайшее из мировых чудес...
   Золоченой маминой  ложечкой  она  снимала  тонкую  молочную  пенку  с
густого шоколада, когда раздался  звон  колокольчика:  Мур  подзывала  к
себе. Поставив розовую чашку на поднос, Анна Федоровна вошла  к  матери.
Та уже сидела перед ломберным  столиком  в  позе  любительницы  абсента.
Бронзовый колокольчик, уткнувшись лепестковым  лицом  в  линялое  сукно,
стоял перед ней.
   - Дай мне, пожалуйста, просто молока, безо всякого твоего шоколада.
   "Раз,  два,  три,  четыре..,  десять",  -  отсчитала  привычно   Анна
Федоровна.
   - Знаешь, Мур, последнее молоко ушло в этот шоколад...
   - Пусть Катя или Леночка сбегают.
   "Раз, два, три, четыре.., десять".
   - Сейчас половина пятого утра. Магазин еще закрыт.
   Мур удовлетворенно вздохнула. Узкие брови  дрогнули.  Анна  Федоровна
приготовилась  ловить  чашку.  Подсохшая  губа   с   глубокой   выемкой,
излучающая множество мелких морщинок, растянулась в насмешливой улыбке:
   - А стакан простой воды я могу получить в этом доме?
   - Конечно, конечно, - заторопилась Анна Федоровна. Утренний  скандал,
кажется, не состоялся. Или отложился. "Стареет,  бедняжка",  -  отметила
про себя Анна Федоровна.
   Была среда. Поликлинический прием с двенадцати.  Кате  сегодня  можно
дать выспаться. Внуки по средам  на  самообслуживании:  семнадцатилетняя
Леночка перед институтом отводит маленького Гришу  в  гимназию.  Заберет
его Катя, но вернуться домой надо не позже  половины  шестого:  с  шести
Катя работает, преподает английский в  вечерней  школе.  Обед  есть.  До
ухода надо молока купить. Звон колокольчика.
   "Раз, два, три, четыре.., десять".
   - Да, Мур.
   Тонкая рука держит металлические очочки на весу изящно, как лорнетку.
   - Я вспомнила,  тут  по  телевизору,  фирма  Ореаль.  Очень  красивая
девушка рекомендовала крем для сухой кожи. Ореаль. Кажется,  это  старая
фирма. Да, да, Лилечка заказывала эти духи в Париже. Она хотела литровую
бутыль, но ее бедный любовник прислал маленький флакончик, большой он не
осилил. Но скандал был большой. А мне Маецкий привез литровую. Ах, что я
говорю, то были Лориган Коти, а никакой не Ореаль.
   Это было новое бедствие - Мур оказалась  исключительно  податлива  на
рекламу. Ей нужно было все: новый крем, новую  зубную  щетку  или  новую
суперкастрюлю.
   - Присядь, присядь, - благодушно указала Мур на  круглый  табурет  от
пианино.
   Анна Федоровна присела. Она  знала  все  круги,  восьмерки  и  петли,
наподобие тех, что в  Гришиной  железной  дороге,  по  которым  скользят
паровозики  старых  мыслей,  делая  остановки  и  перекидки  в   заранее
известных местах ее великой биографии. Теперь она включалась  на  духах.
Далее шла подружка и соперница Лилечка. Маецкий, которого она у  Лилечки
увела. И