анное волнение касалось их обоих, когда, придя с  работы,
они   заставали   старика   и   девочку   в    самозабвенном    общении.
Переглядывались, и Белочка смахивала слезу от уголка подведенного глаза.
Сурик многозначительно и предостерегающе постукивал пальцами  по  столу,
Бела поднимала вверх раскрытую ладонь - как будто это  была  азбука  для
глухонемых.  Множество  было  у  них  таких  движений,  знаков,   тайных
бессловесных сообщений, так что в словах они мало  нуждались,  улавливая
все взаимными сердечными токами.
   Уходит старый отец, понимали эти еще молодые  старики,  и  на  пороге
смерти передает свое сомнительное богатство младшему колену, девочке  на
пороге девичества. И хотя ветхие сказки древнего народа казались  ученым
профессорам  наивной  и  изношенной  одеждой   человеческой   мысли,   а
собственное  их  мышление  было  выточено  и   дисциплинировано   школой
европейского позитивизма в Вене и в Цюрихе, приучено  к  ловкой  научной
игре, и поклонялись они лишь  одному  картонному  богу  -  изворотливому
факту и мужественно существовали в честном и  прискорбном  атеизме,  оба
они  чувствовали,   что   здесь,   на   вытертой   кушетке,   рядом   со
снисходительно-неторопливой смертью процветал небывалый оазис. Здесь  не
было  ни   врачей-отравителей,   ни   мистического   страха   перед   их
злоумышлениями, охватившего  миллионы  людей.  Дух  этой  действительной
отравы - страха, гнусности и чертовщины  -  отступал  только  здесь,  и,
удрученные, ежедневно готовые к аресту, высылке, к чему  угодно,  ученые
профессора медлили уходить из столовой, общей комнаты, где болел старик,
к своим обычным научным занятиям, а садились в  кресла  возле  редчайшей
тогда редкости, телевизора,  впрочем  невключенного,  и  вслушивались  в
старческое распевное воркование: речь шла о Мордехае и Амане.
   Они улыбались друг другу,  тосковали  и  молчали  о  том  безумии,  в
которое окунались каждый день за порогом своего дома...
   Пережив большую войну, потеряв братьев,  племянников,  многочисленную
родню, но сохранив друг друга, свою малую семью, всю  полноту  взаимного
доверия, дружбы и нежности, добившись добротного и невызывающего успеха,
они, казалось, могли бы еще полное десятилетие, пока  здоровье,  силы  и
опыт были в счастливом равновесии, жить так, как им всегда  хотелось:  с
аппетитом работать всю чрезмерно плотную неделю, уезжать  с  субботы  на
воскресенье на новую, недавно отстроенную дачу,  играть  в  четыре  руки
Шуберта на плохоньком дачном инструменте, купаться в послеобеденные часы
в кувшинчатой темной речушке, пить чай из самовара на деревянной веранде
в косых лучах заходящего солнца, вечером читать Диккенса  или  Мериме  и
одновременно засыпать, обнявшись таким отлежавшимся за  сорок  с  лишним
лет образом, что и непонятно - форма ли выпуклостей и вогнутостей их тел
в определенных позах гарантирует их  устойчивое  удобство,  или  за  эти
годы, проведенные в ночном объятии, сами тела деформировались  навстречу
друг другу, чтобы образовать это единение.
   И вполне, вполне, через головы их седые,  хватило  бы  им  омрачающих
жизнь переживаний из-за давнего и тяжелого конфликта с сыном,  избравшим
добровольно такую область деятельности, куда нормального  человека  черт
калачом не заманит. Он занимал большую, но неопределенную должность, жил
на северо-востоке, за Полярным крутом, вместе со  своей  медведеобразной
женой Шурой и младшим сыном Александром, и была какая-то насмешка судьбы
в том, что самые несоединимые в семье люди назывались одним именем.
   Старшую свою дочь, Лилю, сын привез в сорок третьем году в  Вятку,  в
военный госпиталь,  где  родители  его  по  двенадцать  часов  стояли  у
операционного  стола.  Девочке  было  пять  месяцев,  она   весила   три
килограмма, была похожа на высохшую куклу, и с этого дня до самого конца
войны они работали в разные смены, -  обычно  Александр  Ааронович  брал
себе ночь. Лиля, Белой Зиновьевной  выправленная,  выкормленная,  так  и
осталась  у  бабушки  с  дедушкой,  заново  рожденная  к  славной   доле
профессорской внучки. Но  приемных  своих  родителей,  зная  обидчивость
родной матери Шуры, изредка приезжавшей, она звала Белочкой и Суриком, а
прадеда - дедушкой.
   Теперь Бела и Сурик сидели в мягких старых креслах в суровых  чехлах,
вполоборота к кушетке, и делали вид, что не слушают, о чем там  шепчутся
старик и девочка.
   - Дедуль, - ужаснулась Лиля, - и что же, всех-всех врагов  на  дереве
повесили?
   - Я же не говорю тебе: это плохо, это хорошо. Я говорю, как было, - с
сожалением в голосе ответил прадед.
   -  Другие  придут,  и  отомстят,  и  убьют  Мордехая...  -  с  тоской
проговорила девочка
   - Ну конечно, - неизвестно чему обрадовался прадед,  -  конечно,  так
все потом и было. Пришли другие, убили этих, и  опять.  Вообще,  я  тебе
скажу, Израиль жив не победой, Израиль жив... - Он приложил левую руку в
филактериях ко лбу и поднял пальцы вверх:
   - Ты понимаешь?
   - Богом? - спросила девочка.
   -  Я  же  говорю,  ты  умница,  -   улыбнулся   совершенно   беззубым
младенческим ртом дед Аарон.
   - Ты слышишь, чем он забивает голову ребенку? - грустно спросила Бела
у мужа, когда они остались в своей  комнате  с  двуспальным,  как  шутил
Сурик, письменным столом...
   - Белочка, он простой сапожник,  мой  отец.  Но  не  мне  его  учить.
Знаешь, иногда я думаю, было бы лучше, если бы и я остался сапожником, -
хмуро сказал Сурик.
   - О чем ты говоришь? Обратно уже не пускают! -  раздраженно  ответила
умная Белочка.
   - Тогда ты можешь не волноваться из-за Лилечки, - усмехнулся он.
   - А! - махнула  рукой  Бела.  Она  была  практичной  и  не  такой  уж
возвышенной. - Этого я как раз не  боюсь!  Я  боюсь,  что  она  сболтнет
что-нибудь в школе!
   - Душа моя! Но именно теперь это уже не имеет  никакого  значения,  -
пожал плечами Сурик.
   Бела Зиновьевна беспокоилась напрасно. Лиля ничего  и  не  смогла  бы
сболтнуть: с самой осени в классе с ней не разговаривали.  Никто,  кроме
Нинки Князевой, которую всё переводили в школу для дефективных, да никак
бумаг не могли собрать. Крупная,  редкостно  красивая,  не  по-северному
рано развившаяся Нинка была единственной девочкой в классе, которая,  по
своему слабоумию, не только с Лилей здоровалась, но и охотно становилась
с ней в пару, когда выводили это  шумно  пищащее  стадо  в  какой-нибудь
обязательно краснознаменный музей.
   У времени были свои навязчивые привычки: татары дружили  с  татарами,
троечники с троечниками, дети врачей - с детьми врачей.  Дети  еврейских
врачей - в особенности. Такой мелочной, такой смехотворной кастовости  и
Древняя Индия не знала. Лиля осталась без подруги: Таню Коган, соседку и
одноклассницу, родители отправили в Ригу к родственникам еще  до  Нового
года,  и  потому  последние  два  месяца  были  для   Лили   совсем   уж
непереносимыми.
   Любой взрыв  смеха,  оживления,  любой  шепот  -  все  казалось  Лиле
направленным против нее. Какое-то темное жужжание  слышала  она  вокруг,
это было жукастое черно-коричневое "ж", выползающее из слова  "жидовка".
И самым мучительным было то, что это темное,  липкое  и  смолистое  было
связано с их фамилией, с дедом Аароном, его кожаными пахучими книгами, с
медовым и коричным восточным запахом и текучим золотым  светом,  который
всегда окружал деда и занимал весь левый угол комнаты, где он лежал.
   И к тому же - оба эти  чувства  непостижимым  образом  навсегда  были
сложены вместе: домашнее золотое свечение и уличное коричневое жужжание.
   Едва раздавался  хриплый  и  долгожданный  звонок-освободитель,  Лиля
смахивала свои образцовые тетради в портфель и неслась на тяжелых ножках
к раздевалке, чтобы скорее-скорее,  не  застегивая  пуговиц  и  злобного
подшейного  крючка,  выскочить  на  воздух   и   быстро,   через   комья
снежно-серой каши, через лужи с битым льдом, спадающими калошами брызгая
на чулки, на подол пальто, еще через один двор - и в свой  подъезд,  где
успокаивающе пахнет сырой известкой, дальше лестница на второй этаж  без
площадки, с плавным поворотом, к высокой черной двери, где теплая медная
пластинка с фамилией  Жижморский,  их  ужасной,  невозможной,  постыдной
фамилией.
   В последнее  время  прибавилось  еще  одно  испытание:  у  выхода  из
школьного двора, раскачиваясь на высоченных ржавых воротах, ее  поджидал
страшный  человек  Витька  Бодров,  по-дворовому  Бодрик.  У  него  были
жестяно-синие глаза и лицо без подробностей.
   Игра была незамысловата. Выход из школьного двора был один, через эти
самые ворота. Когда Лиля подходила к ним, стараясь погуще  затесаться  в
толпу, чуткие  одноклассницы  либо  отступали  немного,  либо  пробегали
вперед, а когда она вступала в опасное пространство, Бодрик отталкивался
ногой и, чуть пропустив ее вперед, направлял гнусно скрипящие ворота  ей
в спину. Удар был несильный, но оскорбительный... Каждый день он сообщал
игре нечто новое. Однажды  Лиля  развернулась,  чтобы  принять  удар  не
спиной, но лицом, схватилась за железные прутья и повисла на них.
   В другой раз она встала поодаль ворот и долго ждала, делая вид, что и
не собирается идти домой. Но у Бодрика  терпения  и  свободного  времени
было предостаточно, и, продержав ее так с полчаса,  он  с  удовольствием
пронаблюдал,  как  она  пытается  протиснуться  между  прутьями  ограды.
Попытка эта не удалась, в эту узкую щель едва могла  протиснуться  самая
худенькая из девочек, да к тому же не отягощенная толстым пальто.
   Был  удачный  день,  когда  ей  удалось   проскочить   перед   старой
учительницей     Антониной     Владимировной,     изобразившей     своим
восточносибирским   лицом   крайнее   удивление    по    поводу    такой
невоспитанности.
   День ото дня аттракцион развивался. На него собирались поглазеть все,
кому не жаль было времени. Зрителей день ото дня становилось все больше,
и как раз накануне они были вознаграждены захватывающим  зрелищем:  Лиля
предприняла отчаянную и почти удачную попытку перелезть  через  школьную
ограду, увенчанную плоскими  чугунными  пиками.  Сначала  она  просунула
между  прутьями  свой  портфель,  а  потом  поставила  ногу  в   заранее
намеченном месте, где несколько прутьев было изогнуто.  Она  долезла  до
самого верха, перекинула одну ногу,  потом  вторую  и  тут  поняла,  что
сделала  ошибку,  не  развернувшись  заранее.  Замирая  от  страха,  она
проделала разворот и медленно потекла вниз, прижимаясь лицом  к  ржавому
железу.
   Пола ее пальто зацепилась за пику, натянулась. Сначала она не поняла,
что ее держит, потом рванулась. Честный коверкот старого  профессорского
пальто, доживающего свою  перелицованную  жизнь  на  юном  пухлом  теле,
напрягся,  сопротивляясь  каждой  своей   добротно   крученной   ниткой,
напружинился.
   Восторженные  наблюдатели  загудели,  Лиля  рванулась,  как   большая
толстая птица, и пальто отпустило ее, издав  хриплый  треск.  Когда  она
сползла на землю, Бодрик стоял возле нее, держа  в  руках  испачкавшийся
портфель, и ласково улыбался:
   - А ты молодец, Лилька. Изворотливая. А еще слазишь?
   И обманным охотничьим движением  он  подбросил  ее  портфель  как  бы
легонько, но кисть его  была  точна,  как  у  австралийского  аборигена.
Портфель взвился вверх, качнул боками, развернулся в воздухе и шлепнулся
по ту сторону ограды. И все засмеялись.
   Лиля подняла упавшую шерстяную шапочку с двумя глупыми хвостами и, не
оглядываясь, все силы собрав на то, чтобы не бежать, пошла к дому.
   Ее  не  преследовали.  Через  полчаса  преданная  Нинка  принесла  ей
вытертый носовым платком портфель и сунула его в дверь.
   Утром Лиля пыталась заболеть, пожаловалась на горло. Бела  Зиновьевна
заглянула ей бегло в рот, сунула под мышку градусник,  поймала  взглядом
исчезающий столбик ртути и хмуро вынесла приговор:
   - Вставай, девочка, надо работать. Всем надо работать.
   В этом состояла ее религия, и богохульства  лени  она  не  допускала.
Лиля уныло поплелась в школу и просидела три урока, томясь неизбежностью
прохода через адовы врата. А на четвертом уроке произошло нечто.
   Было всего лишь первое марта, и руль непотопляемого корабля не  выпал
еще из рук Великого Кормчего. Александр  Ааронович  и  Бела  Зиновьевна,
если бы узнали об этом невероятном поступке от скрытной Лилечки,  высоко
бы его оценили.
   Итак, на четвертом  уроке,  ближе  к  концу,  Антонина  Владимировна,
сверкая самой  одухотворенной  частью  своего  лица,  железными  зубами,
состоящими в металлическом диалоге с серебряной  брошечкой  у  ворота  в
форме  завитой  крендельком  какашки,  взяла  в  руки   полутораметровую
полированную указку и направилась к пыльному пестрому  плакату  в  торце
класса. Держа указку как рапиру, она ткнула ее концом в негнущееся слово
"интернациональный".
   -  Посмотрите  сюда,  дети,  -  она  так  и  говорила:   "дети",   не
гимназическое  "девочки",  не  безликое  "ребята",  -  здесь  изображены
представители  всех  народов  нашей  великой  многонациональной  родины.
Видите, здесь и русские, и украинцы,  и  грузины,  и...  -  Лиля  сидела
вполоборота назад в тихом ужасе - неужели она сейчас  это  произнесет  и
весь класс обернется к ней? - и татары, - продолжала учительница.
   Все обернулись на Раю Ахматову, лицо ее  налилось  темной  кровью.  А
Антонина Владимировна все неслась по опасному пути:
   - И армяне, и азербижанцы, - так  и  сказала  "азербижанцы"..,  мимо,
мимо.., нет!.. - и евреи!
   Лиля замерла.  Весь  класс  обернулся  в  ее  сторону.  Дура  святая,
чистопородная  разночинка,  от  деда-пономаря,  от  матери-прачки,  дева
чистая, с медсправкой "виргина интакта", с удочеренной в войну  сиротой,
косой и злой Зойкой,  поклонница  Чернышевского  и  обожательница  Клары
Цеткин, Розы Люксембург и Надежды Константиновны, -  была  в  ней  такая
провидчески феминистическая жилка, - верующая в "материя первична",  как
ее дед-пономарь в Пречистую Богородицу, честная, как оконное стекло, она
твердо знала, что враги - врагами, а евреи - евреями.
   Но величия этого поступка Лиля тогда не поняла. Голым просветом между
коротким  чулком  и  тугой  резинкой  ненавистных  голубых   штанов   на
шекочу-ше-китайском начесе она прилипла к выкрашенной маслом парте.
   - И все народы у нас равны, - продолжала Антонина  Владимировна  свое
святое учительское дело, - и нет плохих народов, у каждого народа бывают
и свои герои, и свои преступники, и даже враги народа...
   Она еще что-то говорила нудное, лишнее, но Лиля ее  не  слышала.  Она
чувствовала какую-то маленькую жилку,  как  она  бьется  возле  носа,  и
трогала пальцем это место, соображая, заметно ли это дерганье ее соседке
через проход Светке Багатурия.
   Возле школьных ворот Лилю ожидала удача: Бодрика не было. С  чувством
полного и навсегда освобождения, совсем не подумав о том, что  он  может
появиться опять  послезавтра,  вприпрыжку  она  понеслась  домой.  Дверь
подъезда, обычно плотно удерживаемая тугой пружиной, была  на  этот  раз
чуть приоткрыта, но Лиля не обратила на это внимания. Она распахнула  ее
и, шагнув со света  во  тьму,  смогла  различить  только  темный  силуэт
стоящего у внутренней двери человека. Это  был  Бодрик.  Это  он  слегка
придерживал дверь ногой, чтобы заранее разглядеть входящего.
   Их разделяли теперь два шага полной тьмы, но она  почему-то  увидела,
что стоит он, прижавшись спиной к  внутренней  двери,  раскинув  крестом
руки и склонив набок густо-русую голову.
   Он был актером, этот Бодрик, и теперь он изображал что-то страшное  и
важное, думал, что Христа, а на самом  деле  был  маленьким,  дерзким  и
несчастным разбойником. А девочка стояла напротив  со  скорбно-семитским
лицом - высоким переносьем  тонкого  носа,  книзу  опущенными  наружными
углами глаз, с нежно-выпуклым ртом, с тем  самым  лицом,  какое  было  у
Марии Иосиевой...
   - А зачем ваши евреи нашего Христа  распяли?  -  спросил  он  ехидным
голосом. Спросил так, как будто распяли евреи этого Христа исключительно
для того, чтобы дать ему, Бодрику, полное и святое право шлепать  Лильку
по заду ржавыми железными воротами.
   Она замерла в ожидании,  словно  забыв  о  возможности  выскочить  на
улицу, сбежать немедленно. Ведь дверь парадного была у  нее  за  спиной.
Она почему-то стояла столбом.
   Бодрик шагнул к ней, обхватил крепко, скользнул руками вниз и, задрав
незастегнутое пальто, попал рукой как раз на этот голый промежуток между
чулком и подтянутой к самому паху резинкой от штанов.
   Она  вывернулась,  метнулась  в  угол,  ткнула  Бодрика  в   какое-то
уступчивое место портфелем. Он охнул, а  она,  в  полной  темноте  сразу
попав пальцами в дверную ручку,  выскочила  на  улицу.  Плотное  розовое
пламя вспыхнуло в  голове,  весь  воздух  вокруг  воспламенился,  и  все
залилось такой красной могучей яростью, что она задрожала, едва вмещая в
себя огромность этого чувства, которому не было ни названия, ни границ.
   Дверь медленно открылась. Плечом вперед, чуть косо,  выходил  Бодрик.
Она бросилась на него, схватила его за плечи и,  взвыв,  со  всей  силой
тряхнула о дверь. От неожиданности нападения он  совершенно  растерялся.
То сложное чувство, которое  он  к  ней  давно  испытывал,  смесь  тяги,
злости, неосознанной зависти к ее сытой и чистой жизни, по своей силе  и
внутренней оправданности не шло  в  сравнение  с  тем  огненным  взрывом
ярости, который бушевал в ее душе.
   Он пытался оторвать ее от себя, стряхнуть, но это было невозможно. Он
даже не мог как следует размахнуться, чтобы  ее  треснуть.  Ему  удалось
только переместиться за угол от парадного, в некую слепую выемку  стены,
где они не были видны всем  проходящим  по  двору.  Но  это  было  не  к
лучшему. Она трясла его за плечи, голова его ударялась о серый  шершавый
камень, он лязгал зубами, и единственное, что он смог, - выпростав руку,
смазать ее два раза по  мокрому  красному  лицу,  причем  не  по-мужски,
кулаком, а всей распущенной пятерней, оставив на ее лице  четыре  грубых
грязных царапины. Но она этого не почувствовала. Она все  кидала  его  о
стену, пока вдруг ярость ее, как надувной красный шар, не оторвалась  от
нее и не улетела. Тогда она отпустила его и,  повернувшись  незащищенной
спиной и вовсе не думая о возможном  нападении  сзади,  беспрепятственно
ушла в свое парадное...
   ..Как  он  нравился  ей  минувшим  летом...  Она  стояла  за  тюлевой
занавеской бабушкиной комнаты и  часами  наблюдала,  как  он  размахивал
длинным шестом с развевающейся на конце тряпкой, как его голуби,  лениво
поднимаясь,  сначала   беспорядочной   неопрятной   кучей   вились   над
голубятней, а потом выстраивались, делали  широкие  плавные  крути,  все
шире, шире, и уносились в чисто вымытое теплое  небо.  Проходя  мимо  их
жилья, двухоконного низкого строения с прилепленной голубятней, сараем и
курятником, она замедляла шаг,  разглядывая  увлекательные  внутренности
чужой частной жизни: их железные  бочки,  верстак,  у  которого  работал
старший Бодров, вышедший тогда на временную свободу из  своего  обычного
заключения, лежащую на земле где-то свинченную ржавую колонку...
   В  конце  лета  Бела  Зиновьевна,  неуклонно   исполняющая   какие-то
анахронические, ей одной ведомые обязательства  богатых  перед  бедными,
послала Лилю в дом дворничихи с жестко отглаженной, аккуратно  сложенной
стопкой  ее,  Лилечкиных,  вещей,  из  которых  в  этом  году  она   так
стремительно вырастала. Девочки Бодровы, Нинка и Нюшка, с визгом и шумом
разделили Лилино добро, Тонька-дворничиха поблагодарила и сунула Лиле  в
руку маленький зеленый  огурец,  а  Бодрик,  еще  издали  завидев  Лилю,
убрался к своим голубям, кроликам и  цыплятам  и  не  показался  во  все
время, что Лиля оставалась в их отгороженном от общего двора  загоне.  А
Лиля все поглядывала в ту сторону, не выйдет ли...
   И только теперь, в парадном, она по