рно
качающимся бельем.
   Уверенность вдруг покинула Алену. Никогда еще  не  видела  она  таких
безвидных мест, и ей  захотелось  домой,  в  нарядный  дом  в  Оружейном
переулке, так близко от того дворца, где львы с подмороженными гривами и
тощими задами сидят на воротах...
   - Выходить, - сказала Лида, и притихшие девочки сгрудились у  выхода.
Трамвай с долгим звоном остановился, и, делать нечего, все  попрыгали  с
высокой подножки.
   Рядом с трамвайной остановкой стояли два двухэтажных кирпичных  дома,
остальное жилье было деревянным, рассыпающимся,  в  глубине  были  видны
несколько настоящих деревенских изб с колодцем в придачу.  Народу  видно
не было,  только  одна  согнутая  бабка  в  валенках  и  большом  платке
перебежала из дома в дом. Вдруг закричал петух,  и  тут  же  откликнулся
другой.
   - А нам сюда, - с некоторой гордостью Лидка указала на кирпичный дом.
   Она открыла парадную дверь, и все вошли в  темный  коридор.  Лампочка
горела только на втором этаже, и почти ничего не было видно.
   - Туда, туда, - указала Лидка, и все приостановились у второй  двери,
за которой следовал еще один коридор с поворотом.
   - Вот, - сказала Лида,  стукнула  кулаком  в  дверь  и  отворила,  не
дожидаясь ответа.
   Комната была небольшая, длинная, темноватая. Возле окна стоял топчан,
на нем лежала как будто  большая  девочка,  покрытая  до  пояса  толстым
одеялом. Она села, спустила на пол большие ноги. Платье у нее  было  как
бы с крылышками на плечах,  но  рук  под  этими  пустыми  крылышками  не
наблюдалось.  Когда  же  она  пошла  по  комнате,  оказалось,  что   она
маленькая, тощенькая и напоминает  утенка,  потому  что  походка  у  нее
немного валкая, ноги  вставлены  чуть  по  бокам,  ступни  необыкновенно
широкие, а пальцы на ногах большие, толстые и широко расставлены.
   - Ай! - сказала Светлана Багатурия.
   - Ой! - сказала Соня Преображенская. Остальные  молчали.  А  безрукая
женщина сказала:
   - Ну, заходите, коли пришли. Чего в дверях топчетесь?
   Алена же, вместо того чтобы сказать длинную приготовленную  фразу  об
открытии сбора, сказала скромненько:
   - Здравствуйте, тетя Тома.
   И в этот момент ей почему-то стало так стыдно, как  потом  никогда  в
жизни.
   - Иди, Лидка, чайку поставь, - приказала Тома старшей племяннице и  с
гордостью заметила:
   - Кран у нас прям на кухне, на колонку не ходим.
   - У нас тоже раньше колонка была,  -  со  своим  чудесным  грузинским
акцентом сказала Светлана.
   -  А  ты  откудова,  черная?  Армян,  цыган?  -  добродушно  спросила
безрукая.
   - Грузинка она, - со значением ответила Алена.
   - Дело другое, -  одобрила  Тома.  -  Ну,  чего,  -  рьяно  и  весело
продолжила она, как будто не желая по этой красивой  грузинской  ниточке
подойти к тому важному и интересному, ради чего они пришли, - к подарку.
-  А  гостинец  мне  принесли?  Давайте  сюда,  -  и  она  прижала  свой
длинноватый подбородок к груди, и тут все заметили, что у нее  на  груди
висит мешочек, сшитый из того же зеленого ситца, что и платье.
   Испытывая жгучее чувство не  правильности  жизни,  Алена  расстегнула
замок портфеля, вытащила кучу  мятых  рублевок  и  сунула  их  в  шейный
мешочек, покраснев так, что даже пот на носу выступил.
   - Вот, - бормотнула она. - Пожалуйста, спасибо.
   - А вы глядите, глядите, раз пришли, - мотнула  Томка  подбородком  в
сторону стены. На стене висели вышивки и  картинки.  На  картинках  были
нарисованы кошки, собаки и петухи.
   - А картинки тоже вы? - изумленно спросила Маша.
   Тома кивнула.
   - Ногами? - глупо поинтересовалась Багатурия.
   - А как захочу, - засмеялась  Томка,  показывая  сквозь  мелкие  зубы
длинный, острый на кончике язык. - Захочу - ногами, захочу - ртом.
   Она нагнула голову низко к столу, резко мотнула подбородком и подняла
лицо от стола. В середине ее  улыбающегося  рта  торчала  кисточка.  Она
быстро перекатила ее во рту из угла  в  угол,  потом  села  на  кровать,
подняла, странно вывернув коленный сустав, стопу, и  кисточка  оказалась
зажатой между пальцев ног.
   - Могу правой, могу левой, мне все равно. - И  она  ловко  переложила
кисточку из одной ноги в другую, высунула язык и совершила  им  какое-то
замысловатое гимнастическое движение.
   Девочки переглянулись.
   - А вот портрет товарища Сталина вы тоже нарисовать ногой  можете?  -
все пыталась Алена свернуть в нужном направлении.
   - Могу, конечно. Но мне больше нравится кошек да петухов рисовать,  -
увильнула Томка.
   - О,  кошечка  вон  та  серая  прелесть  какая,  точно  как  наша,  -
восхищенно  указала  Светлана  Багатурия   на   портрет   кошки   в   не
правильно-горизонтальную полоску. - Наша  Маркиза  у  бабушки  в  Сухуми
осталась. Я так скучаю без нее!
   - А мне петухи.., вон тот, пестрый, - сказала младшая Колыванова,  от
которой никто не ожидал.
   - Ишь ты, а раньше не говорила, Танька, - удивилась художница.
   - А вы расскажите  про  подарок,  -  гребла  целеустремленно  в  свою
сторону Алена Пшеничникова.
   - Дался тебе этот подарок, - почти рассердилась вдруг Томка.
   Но тут вошла Лидка и объявила:
   - Том, керосин-то выгорел, нету керосина.
   - А и нету, и не надо, - махнула кисточкой, зажатой  в  пальцах  ног,
Томка. - Поди-ка сюда. Поближе.
   И Томка зашептала что-то секретное Лидке в ухо. Лидка кивнула,  сняла
с Томкиной шеи мешочек и пошла к двери одеваться.
   Усевшись поудобнее, вроде как бы по-турецки,  пошевеливая  кисточкой,
Томка стала рассказывать:
   - Значит, так. Про подарок... - Она  засмеялась  рассыпчатым  ехидным
смехом. - Труд мой был не напрасный. Вышивала я  долго,  месяца  два,  а
может, четыре. Василиска-соседка по почте отправила, а  я  ей  наказала,
чтоб  с  возвратным  ответом.  -  И  она  снова  засмеялась,   а   потом
посерьезнела. - Но, честно сказать,  не  очень-то  я  рассчитывала,  что
ответ получу... Но пришел. Бумага большая, печать сверху, печать  снизу,
благодарственная, из самой канцелярии. Так и написано: Москва, Кремль...
Ну, думаю, дорогой товарищ Сталин, не подведи..
   Девочки переглянулись. Алена тревожным взглядом смотрела на Машу.
   - А жили мы в  Нахаловских  бараках.  Одна  стена  -  чистый  лед,  а
протопят как следует - вода течет, и нас шестеро  вот  в  такой  каморе.
Мать наша - деревня деревней, сестра  Маруся  -  пьянь,  рвань,  в  жопе
ветер, да выблядки ее сопливые... - Томка строго посмотрела на  обмерших
чистеньких девочек. - Ума ни у кого нет, об себе позаботиться не  могут,
не то что обо мне, безрученькой. А кому Бог ума  не  дал,  то  плохо,  я
скажу. Ну, я эту бумагу в зубы и иду в жилотдел...
   Светлана Багатурия подперла кулачком подбородок и даже рот открыла от
проникновения.  Сонька  хлопала  глазами,  а  Маша  Челышева  тяжко,  со
стеснением втягивала в себя дурной воздух и  с  еще  большим  стеснением
выдыхала.
   - Прихожу, а там в кабинет очередь,  а  я  без  ничего,  дверь  ногой
открываю и захожу. Они меня  увидели,  попадали  прям  -  Она  тщеславно
хихикнула. - А я на самый большой стол им, - с  неприличным  звуком  она
выплюнула изо рта воздух, - бумагу выкладываю и  говорю:  вот,  обратите
внимание,  великий  товарищ  Сталин,  всем  народам  отец,  знает   меня
поименно, пишет мне, убогой, свое благодарствие за мое ножное усердие, а
моя жилплощадь такая,  что  горшок  поставить  поссать  некуда.  Где  же
ваше-то усердие, уж который раз мы все  просим,  просим...  Теперь  я  к
самому товарищу Сталину жаловаться пойду... Ну, поняли теперь, пионерия?
Фатера-то моя, можно сказать, лично от самого товарища  Сталина!  -  Она
покрутила ртом и дернула носом:
   - Ничего вы не понимаете, мокрописки. Надевайте ваши польты  и  дуйте
отсюдова, - неожиданно злобно сказала она. Потом слезла со своего тюфяка
и запела тонким громким голосом, подстукивая голыми пятками и подергивая
боками:
   - Огур-чи-ки, по-ми-дор-чики...
   Девочки попятились к двери, схватили свои шубки-пальтишки в охапку  и
высыпались в коридор. Из-за двери был слышен крик Томки:
   - Танька! Танька! Ты-то куда?
   Но Таня Колыванова солидарно натягивала свое  пальто.  Толкаясь,  они
пробежали по изогнутому  коридору  и  высыпали,  разом  протиснувшись  в
парадную дверь, на улицу.
   Было уже совсем темно. Пахло снегом и дымом, деревенские тихие звезды
стояли в небесной черноте. Они побежали к трамвайной остановке и сбились
в кучу возле жестяной таблички. Соньке и Светлане было ничего себе, Маша
тяжело дышала, у нее начинался первый в ее жизни астматический  приступ,
которых будет  потом  много,  а  Алена  роняла  частые  слезы  с  густых
слипшихся ресниц.
   Она была так несчастна, как  только  можно  вообразить,  но  сама  не
понимала отчего.
   "Противная, противная, обманщица, - думала она. - И товарища  Сталина
она не любит..."
   - Дома влетит, - сказала бесчувственная Сонька, которой все было хоть
бы что.
   Две женщины в деревенских полушубках подошли к  остановке  и  встали.
Ждать пришлось на  этот  раз  довольно  долго.  Наконец  вдали  раздался
чудесный перезвон и из-за поворота появился  ясноглазый  трамвай.  Когда
они уже влезали в него,  появилась  Лидка.  Томкино  поручение  она  уже
выполнила и неслась вслед за сестрой.
   А Томка, с  бутылкой  в  своей  шейной  котомке,  не  надевая  чунек,
поднялась во второй этаж и постучала голой пяткой в коричневую дверь. Ей
не ответили. Тогда она развернулась, отступила на шаг,  ловко  просунула
ступню в дверную ручку и, качнувшись, открыла дверь. Внутри было  темно,
но это было ей неважно.
   - Егорыч! - позвала она с порога, но никто не ответил. Она  двинулась
в глубь комнаты. В углу лежал матрас, а на матрасе - Егорыч. Она  встала
на колени:
   - Егорыч, ты потрогай, чего я принесла-то. Доставай,  что  ли...  Ну,
давай! - торопила она его.
   И Егорыч, почти еще не проснувшись, поднял патлатую голову с  большой
сальной  подушки,  протянул  корявую  лапу  к   Томкиной   котомочке   и
добродушным сонным голосом сказал:
   - Тебе только давай. - Ну, чего притащила-то?
   Он был ее  дружок,  и  она  принесла  ему  дар.  Сама-то  она  выпить
немножечко тоже могла, но по-настоящему пить она не любила.  И  товарища
Сталина, как выяснила теперь заплаканная Алена  Пшеничникова,  она  тоже
по-настоящему не любила...

Чужие дети

   Факты  были  таковы:  первой  родилась  Гаяне,  не  причинив   матери
страданий  сверх  обычного.  Через  пятнадцать  минут  явилась  на  свет
Виктория, произведя два больших разрыва и множество мелких разрушений  в
священных вратах, входить в которые столь сладостно и легко, а  выходить
- тяжело и болезненно.
   Столь   бурное   появление   второго   ребенка    оказалось    полной
неожиданностью для опытной акушерки Елизаветы  Яковлевны,  и  пока  она,
пытаясь остановить кровотечение до прихода дежурного хирурга, за которым
было послано в другое отделение, накладывала лигатуры,  Виктория  крепко
кричала, поводя сжатыми кулачками, а Гаяне мирно спала, словно бы  и  не
заметив своего выхода на хрупкий мостик, переброшенный из одной бездны в
другую.
   Невзирая  на  суматоху,  поднявшуюся   вокруг   роженицы,   Елизавета
Яковлевна успела отметить про себя, что близнецы однояйцевые, и  это  не
очень хорошо, - она держалась  того  мнения,  что  однояйцевые  близнецы
физически слабее разнояйцовых, - а также она  обратила  внимание  на  то
забавное обстоятельство, что впервые в ее практике  близнецы  ухитрились
родиться в разные дни: первая двадцать второго августа, а вторая,  через
пятнадцать минут, но уже после полуночи, двадцать третьего...
   Пока  мать  девочек  Маргарита,  не  унизившая   себя   общепринятыми
родильными воплями, плавала в тяжеловодной  реке,  то  выбрасываемая  на
черный и прочный берег  полного  беспамятства,  то  снова  увлекаемая  в
горячие сильные воды с вызывающей тошноту скоростью, девочки  неделю  за
неделей содержались в детской палате и кормились от щедрот чужих сосцов.
   К  исходу  первого  месяца,  когда  мать  девочек,  перенеся  большую
операцию, лишившую ее возможности впредь проращивать  драгоценные  зерна
потомства, и последующее заражение крови, вынырнула,  вопреки  прогнозам
врачей, из промежуточного состояния и начала медленно поправляться, Эмма
Ашотовна, бабушка, забрала девочек домой.
   К этому времени ей удалось поменять хорошую работу  в  управлении  на
должность бухгалтера в жилищной конторе в  соседнем  доме,  чтобы  иметь
возможность сбегать среди дня к детям и покормить их.
   Дома, впервые распеленав два тугих поленца, выданных ей под  расписку
в роддоме, и  увидев,  как  запущена  их  бедная  кожа,  она  заплакала.
Виктория,  впрочем  еще   безымянная,   тоже   заплакала   -   зло,   не
по-младенчески, большими слезами. Эти первые общесемейные  слезы  все  и
решили: Эмма Ашотовна ужаснулась своей тайной неприязни к  новорожденным
внучкам, едва не унесшим жизнь ее драгоценной дочери, и пошла  на  кухню
кипятить постное масло, чтобы после купания намазать опревшие складочки.
   Уже через несколько дней внимательная Эмма Ашотовна  установила,  что
Виктория - она звала ее  про  себя  "егрорт",  по-армянски  "вторая",  -
яростно орет, если бутылочку  с  молоком  подносят  сначала  ее  сестре.
Старшая сестра, которую бабушка называла "ара-чин"  -  "первая",  голоса
вообще не подавала.
   Лежа валетом в кроватке-качалке, сработанной дворовым столяром  дядей
Васей, и получая из бабушкиных рук,  отяжеленных  крупными  перстнями  и
набухшими суставами, теплые бутылочки, они с честным  рвением  исполняли
свой долг перед жизнью: сосали, отрыгивали, переваривали,  исторгали  из
себя с удовлетворенным  кряхтением  желтые  творожистые  останки  трудно
добываемого молока.
   Они были  очень  похожи:  темные  густые  волосики  обозначали  линию
низкого и широкого лба, нежный пушок, покрывающий их  лица,  сгущался  в
тонкие длинные брови, а  верхняя  губа,  как  у  матери  и  бабки,  была
вырезана лукообразно, и именно в этой крохотной, но  явственно  заметной
выемке и сказывалось семейное и кровное начало. Хотя  обе  девочки  были
прехорошенькими, по  мнению  Эммы  Ашотовны,  старшая  была  потоньше  и
помиловидней.
   Следуя известной системе  народных  суеверий,  дополненных  и  своими
собственными, в некотором роде  авторскими,  Эмма  Ашотовна  девочек  не
показывала никому, кроме старой Фени, соседки, много лет  помогавшей  ей
по хозяйству. Однако, пока Феня с указанного ей расстояния рассматривала
два сопящих чуда природы, Эмма Ашотовна, причудливо сцепив пальцы, мелко
поплевывала на четыре стороны. Это отводило сглаз, к  которому  особенно
чувствительны, как известно, младенцы до года и девственницы на выданье.
   Была Эмма Ашотовна человеком оригинальным, со своей системой жизни, в
которой  равноправно  присутствовали   строгие   нравственные   правила,
несколько не завершенное высшее образование, набор упомянутых  суеверий,
а также  возведенные  в  принцип  собственные  прихоти  и  капризы,  для
окружающих, впрочем, вполне  безвредные.  Так,  к  последним  относился,
например, полный отказ от баранины, столь обычной для  армянской  кухни,
несокрушимая вера в целебные свойства листьев айвы, страх перед  желтыми
цветами и тайное обыкновение перебирать про себя ряды чисел, как  другие
перебирают четки. Так, с помощью  этой  своеобразной  игры,  решала  она
обыкновенно свои житейские задачки.
   Однако теперешняя ее задача была столь сложна, что со своими любимыми
числами, послушно позвякивающими  в  ее  крупной  голове,  под  большими
волосами, не могла она к ней подступиться.
   Эти  детки  были  долгожданными.  Дочь  ее  Маргарита  в  очень  юном
возрасте, не достигнув и восемнадцати, вышла замуж по большой  любви  не
то чтобы против воли родителей, профессора-отца и самой  Эммы  Ашотовны,
представительницы  древнего  армянского  рода,  скорее  -   вопреки   их
ожиданиям... Избранник Маргариты был крестьянского происхождения, уже  в
зрелом мужском возрасте. Та армянская глина, из которой он был вылеплен,
рано отвердела, и еще  в  детстве  он  утратил  пластичность.  Появление
Маргариты в его жизни было тем  последним  событием,  которое  завершило
окончательную форму его прочного характера.
   К новым идеям он всегда был настроен сдержанно, к незнакомым людям  -
подозрительно, все сложное казалось ему враждебным,  и  его  незаурядный
талант инженера вырос, возможно, на свойственном ему от природы  желании
разрешать все сложности наиболее простым путем.
   В жены себе он  выбрал  Маргариту,  когда  та  гостила  с  матерью  у
родственников в горной деревушке, а он, исполняя семейный долг,  приехал
навестить  своего  престарелого   дядю.   Три   дня   он   наблюдал   за
двенадцатилетней Маргаритой из дядькиного сада, сквозь просветы  крупных
листьев инжира, и спустя пять лет женился на ней. Она  стала  богом  его
жизни, тонкая, нежная Маргарита, с ног  до  головы  покрытая  персиковым
пушком.
   До женитьбы он был честолюбив, хорошо  продвигался  по  службе,  имел
несколько авторских свидетельств об  изобретениях,  но  брачное  счастье
было попервоначалу столь ярким, что затмило для него все кальки и синьки
мира...
   Так прошло несколько лет, и счастье несколько отуманилось: он  жаждал
детей, но  дитя,  невзирая  на  его  усердные  труды,  не  завязывалось.
Утомительное и бесплодное ожидание  сделало  его,  человека  от  природы
сдержанного, угрюмым, а Маргарита, разделяя  тоску  мужа  по  потомству,
чувствовала свою неопределенную вину. Миновало уже десять лет их  браку,
она все была юной и тонкой,  похожей  на  диснеевского  олененка,  а  он
постарел, померк, и даже инженерные  способности  его,  столь  блестящие
смолоду, как-то обмелели.
   Незадолго до войны Серго  получил  назначение  на  Дальний  Восток  и
выехал на новое место службы. Маргарита должна  была  следовать  за  ним
через короткое, но неопределенное время. Она уже  складывала  в  коробки
накрахмаленное до картонной  жесткости  белье  и  заворачивала  в  мятую
газетную  бумагу  фарфоровые  чашечки,  когда   началась   война.   Отца
Маргариты, Александра Арамовича, крупного востоковеда,  знатока  десятка
мертвых и полумертвых языков, еще задолго  предсказавшего  эту  войну  с
большой календарной точностью, в домашнем,  разумеется,  кругу,  вечером
того несчастного июньского воскресенья разбил паралич. Маргарита  никуда
не уехала: больше года, окруженный прощальной  любовью  жены  и  дочери,
полностью  лишенный  речи,  почти  недвижимый  и  с   совершенно   ясным
сознанием, пролежал он в своем узком  кабинетике,  вслушиваясь  в  тихий
треск спасенного от конфискации  куска  эфира,  начиненного  немецкой  и
английской, тоже вполне для него внятной речью.  В  конце  ноября  сорок
второго года он скончался.
   Через неделю после похорон, когда Маргарита уже собиралась поговорить
с Эммой Ашотовной о  переезде  их  к  Серго,  он,  без  предварительного
извещения, явился сам. За  этот  год  он,  как  ни  странно,  помолодел,
похудел, стал каким-то собранным и обновленным.
   Как выяснилось, он долгое  время  добивался  перевода  в  действующую
армию - на театр военных действий,  как  старомодно  выражался  покойный
Александр Арамович, - и теперь наконец ехал на фронт.
   В печально изменившемся доме, еще полном следов болезни и смерти,  он
провел чудом доставшуюся ему прощальную ночь,  и  рано  утром  Маргарита
поехала провожать его в Мытищи, где стоял эшелон. Вернувшись, она  легла
ничком на кровать, обняла пахнущую резким мужским одеколоном  подушку  и
пролежала так  четыре  с  половиной  дня,  пока  запах  окончательно  не
улетучился.
   Мать и дочь принадлежали к одной породе восточных жен, любящих  своих
мужей страстно, властно и самоотверженно. Они сплотились и жили  едиными
чувствами печали об ушедшем в тихие поля Александре Арамовиче и  тревоги
о Серго, ушедшем в смежное, грохочущее железом пространство.
   За пят