как  дети  одного
отца.
   Во  дворе,  среди  сверстников,  они  верховодили,  да  и  как   было
противостоять их  братскому  фаланстеру.  Время  от  времени  отворялась
форточка, и Симка хрипло кричала:
   - Юрка, Мишка, Гришка, Сашка, домой! - И была какая-то смешная музыка
в этом гортанном выкрике. Теперь Симкино  тщеславие  кормилось  от  этих
исключительных, таких удачных, таких талантливых - слава Богу! - и таких
умных - Боже мой! - и здоровых - тьфу-тьфу, не сглазить! - мальчиков.
   Потом настали новые времена. Казалось даже, что именно  с  Котяшкиной
деревни  они  и  начинались.  Ходили  слухи,  что  ее   снесут.   Симка,
пронырливая  Симка,  еще  загодя  устроилась  работать   в   райисполком
уборщицей, какая-то комиссия перемерила ей комнату, и оказалось,  что  в
ней не восемнадцать метров, а  семнадцать  и  восемь  десятых,  и  стало
приходиться меньше трех метров на человека, и они получили трехкомнатную
квартиру раньше всех, еще до всеобщего выселения.
   Никто не верил, пока Симка не повезла соседей на  эту  самую  Вятскую
улицу,  за  Савеловским  вокзалом,   куда   ходил   трамвай   прямо   от
Новослободской, и показала эту самую квартиру, даже с ванной.
   Первое время Бронькины мальчики часто  приезжали  в  старый  двор,  а
потом привыкли к новому, да и старый  стал  меняться:  ветхие  строения,
дровяные сараи  и  голубятни  сносили,  жильцы  разъезжались.  Кончились
последние остатки провинциальной Москвы с немощеными дворами,  бельевыми
веревками, натянутыми между  старых  тополей,  и  пышными  палисадами  с
бамбуками и золотыми шарами...
   Ирина   Михайловна,   полная    и    немолодая    уже    женщина    с
серебристо-курчавой головой и синими огоньками алмазов в длинных  мочках
ушей, промахнулась со временем. Она должна  была  встретиться  со  своим
мужем Сергеем  Ивановичем  на  площади  Маяковского  в  семь  часов,  но
заседание кафедры отменилось, и у нее образовалось окно в два  с  лишним
часа. Ехать домой было не с руки, поскольку они  собирались  с  мужем  в
гости на другой конец Москвы.
   Она  приехала  на  площадь   много   раньше   назначенного   времени,
намереваясь зайти в магазин "Малыш" и купить что-то  внуку,  но  магазин
был на ремонте, и она стояла в растерянности,  оказавшись  в  пустом  не
запланированном  и  не  расписанном  на  минуты  заранее  времени.   Она
огляделась по сторонам обновленным и бесцельным взглядом и  увидела  то,
чего лет тридцать не замечала: постепенно, исподволь изменилась площадь,
мало осталось домов того раннепослевоенного времени, когда она бегала  к
памятнику на свидание к Сереже; и какая стоит хорошая,  дымчатая  осень,
без сильного света, но и без ранних дождей.
   Ирина Михайловна впала в не свойственное ей  элегическое  настроение.
Ей некуда было спешить, было прекрасно.
   Она купила зачем-то букет мелких разноцветных  астр,  улыбнулась  его
жизнерадостной безвкусице, а потом подошла  к  филармонической  будочке,
торгующей  билетами,  и  стала  рассеянно   изучать   большой   лист   с
перечислением абонементов.
   Сидящая в будочке  женщина,  вытянув  шею,  с  не  меньшим  интересом
изучала самое Ирину Михайловну, а изучив, окликнула:
   - Ира! Ирочка!!
   Ирина Михайловна посмотрела на женщину, и сердце  ее  защемило:  лицо
было таким родным, мучительно знакомым,  словно  бы  выученным  когда-то
наизусть.  Фигурная  скобка  лба,  узкий  носик,  тонкая  переносица   и
по-египетски, до висков  раскинувшиеся  глаза,  -  лицо  незабываемое  и
забытое, как многажды виденный сон.., в детстве.., в детстве.., еще одно
усилие памяти, еще один нырок на заповедное дно.
   - Не узнаешь? - умоляюще улыбнулась женщина,  и  продольная  вмятинка
обозначилась на щеке. - Неужели не узнаешь?
   - Господи! Бронька! - изумилась Ирина  Михайловна,  которая  мысленно
перебирала самых отдаленных родственников по отцовской линии.
   - Я, Ирочка, я! Бронька! - И радость в  ней  была  такая,  что  Ирина
Михайловна даже смутилась. А  Бронька  моргала  ресницами  и  собиралась
плакать. Она закрыла окошечко и выбралась из будки. - Подожди,  подожди,
ради Бога, - зачастила она. - Ты ведь не спешишь? - с надеждой в  голосе
спросила она. Выйдя  из  будки,  она  оказалась  такой  же  маленькой  и
худенькой, как в детстве.
   Она обхватила Ирину и,  уткнувшись  ей  в  бок,  уже  сквозь  быстрые
легковесные слезы говорила скороговоркой:
   - Ирочка! Ой, Ирочка! Да как же я рада, что ты  нашлась!  Ты  ведь  у
меня одна подруга была, других не было... Если бы ты знала, что  ты  для
меня в детстве значила... Ведь единственная подруга... Я  помню,  помню,
как ты Юрочку просила показать... И бабушка твоя.., она нам  помогала...
Ирочка, вот радость-то... - Бронька смахнула со щеки слезу.
   Ирина  Михайловна  слегка  забеспокоилась:  неожиданность  узнавания,
легкое волнение от касания к детству уже  прошло,  а  Бронька,  судя  по
настораживающе-истерической  ноте,  была  немного  не  в  себе   -   так
показалось Ирине, человеку сдержанному и не  расположенному  к  открытым
эмоциям.
   - Пойдем ко мне, я тут совсем недалеко, рядом, три минуты, - умоляюще
предложила Бронька.
   Ирина посмотрела на часы - пустого времени было два часа.
   - У меня есть минут сорок, я с мужем договорилась здесь  встретиться,
- ответила Ирина, а Бронька уже засовывала в большую кожаную сумку  кипу
билетов и запирала будку.
   Тут только заметила Ирина Михайловна, что выглядит Бронька невероятно
моложаво и одета в зеленый лайковый костюм, которые отнюдь не на  каждом
углу продаются.
   - Пойдем, пойдем же, - теребила Бронька Ирину и уже  волокла  куда-то
через дорогу. - Я тут рядом. А мама, мама как  тебе  обрадуется...  -  И
снова Бронька говорила о том, как Ира была ее единственной  подругой  во
все времена ее ужасного, невыносимого детства...
   - А мама-то жива, подумать.., сколько же ей лет? - удивилась Ирина.
   - Восемьдесят четыре. Инсульт у нее был, ходит с палкой, скандалит. С
памятью не все, конечно, в порядке, забывает, что  близко...  А  прошлое
помнит очень хорошо. Не хуже меня, - с  оттенком  умной  грусти  сказала
Бронька.
   Они вошли в хороший, из тех,  что  прежде  назывались  генеральскими,
дом, в приличную квартиру. Когда хлопнула дверь,  раздалось  шарканье  и
стук палки.  В  коридор  вышла  Симка,  сморщенная,  воспаленно-красного
цвета, голова ее была повязана косынкой, все тем же фасоном -  козой,  с
двумя  рожками  надо  лбом.  Двумя  руками  она   опиралась   о   палку,
подволакивала левую ногу, сухое личико ее было искривлено съехавшим вниз
ртом.
   - А, это ты пришла, я думала - Лева, - не  совсем  внятно  произнесла
старая Симка.
   - Мама, Лева уехал в командировку, в командировке  Лева,  -  крикнула
Бронька, а Ирине сказала тихо:
   - Муж в командировке вторую неделю, а она никак запомнить не может. -
И снова, близко к крику:
   - Мама, ты посмотри, кто  к  нам  пришел!  Это  Ирочка,  внучка  Анны
Марковны. Ты помнишь Анну Марковну, в старом дворе?
   - А-а, - кивнула Симка. - Конечно, я помню Анну Марковну.  Она  жива?
Нет?
   - Давно умерла. Почти  двадцать  лет,  -  ответила  Ирина,  испытывая
странное чувство замешательства. - И бабушка, и дедушка,  и  мамы  давно
уже нет.
   - Анна Марковна была хорошая женщина, - снисходительно, словно от  ее
мнения зависело нынешнее  благосостояние  покойной.  -  Она  меня  очень
уважала, очень уважала, - с гримасой гордого  достоинства  выговорила  с
некоторым трудом Симка.
   Ирина Михайловна никак не могла вспомнить ее  отчества.  Не  могла  -
потому что никогда его и не знала. Никто никогда не знал отчества  Симки
- по крайней мере, в те времена...
   Бронька отвела мать в дальнюю  комнату.  Ирина  огляделась:  безликое
жилье со стандартной, как у  самой  Ирины,  стенкой,  множество  дорогой
музыкальной техники...
   - Я чайник поставлю,  -  сказала  Бронька.  -  У  меня  конфеты  есть
"Юбилейные", большая редкость теперь...
   Широкие рукава шелковой блузки красиво летали за тонкими  Бронькиными
руками, когда она доставала конфеты с высокой полки. Она  подняла  руку,
поправила заколку в волосах,  в  русых,  еще  сохранивших  рыжий  отсвет
волосах, и все  жесты  ее  казались  Ирине  необыкновенно  женственными,
красивыми. А Бронька все бормотала свое:
   - Ирочка, сколько лет, Ирочка. Боже мой, сколько же лет...
   "А Бронька-то красавица", - вдруг догадалась Ирина.  Раньше  ей  и  в
голову такое не приходило. Была  замухрышка  на  тонких  ножках,  рыжая,
хмурая.
   "В те годы мы такой красоты не понимали, - подумала Ирина. - Она была
слишком тонка по тем временам".
   Бронька поставила на стол синие кобальтовые чашки  с  густым  золотом
внутри. Знакомые, знакомые чашки. Ирина очень отчетливо  вдруг  увидела,
как молодая Симка с синей чашкой в руках сидит перед жесткой белизной их
семейного  стола  и  как  бабушка,   склонив   набок   голову,   слушает
скороговорную, не совсем понятную речь, пересыпаемую еврейскими  словами
и резкими жестами, которые все кажутся невпопад, а  она,  Ирочка,  сидит
под золоченым круглым столиком в углу  комнаты  и  смотрит  на  странную
гостью через бежевую бахрому скатерти, свисающей до самого пола.
   - Как мальчики твои? - спросила Ирина.
   - Хорошо, Ирочка. Взрослые. Мало сказать взрослые... Сейчас покажу, -
и вынула шкатулку, а из нее пластиковые стопки ярких цветных фотографий.
- Это Юрочка, он  в  Калифорнии  живет,  вот.  Инженер  по  электронике,
какое-то дело у него большое. Богатый. Не по-нашему, по-настоящему.  Это
жена его, трое  детей.  Американцы.  Девочки  красивые,  правда?  Внучка
Джейн. А это Мишка. Он врач-невропатолог. Он  там  образование  получил.
Юрочка ему  помог.  Это  мои  американцы.  Это  Мишина  жена,  китаянка.
Представь, на китаянке женился. У них там, в  Америке,  все  перемешано.
Особенно в Калифорнии.
   Ирина  с  интересом  смотрела   на   красивых   крепких   людей,   на
неестественно яркую, фальшивую по цвету жизнь, а Бронька взяла  скромную
стопку черно-белых и продолжала:
   - А Гришка и Саша здесь, с нами. То есть  не  с  нами.  Гришенька  на
Вятской живет. Развелся он, как-то неладно у него, а Саша в  Ленинграде.
Внуков нарожали. Две девочки у нас есть, Джейн у Юры и вот эта, Лилечка,
Сашина. А это Левы, мужа моего,  дочка  от  первого  брака.  Сейчас  чай
принесу. - Бронька улыбнулась и вышла.
   Перед Ириной лежала горка фотографий,  так  же  далеко  отстоящих  от
подлинной жизни, как Бронька в сером  деревенском  платке,  с  ребенком,
завернутым в тяжелое ватное одеяло, слева от крыльца,  почти  сорок  лет
тому назад, - с той только разницей, что эти  фотографии  были  лживы  и
реальны, а облик Броньки того времени правдив, но не воплотим...
   - Ах,  как  я  рада,  как  я  рада  тебя  видеть,  -  с  простодушным
многословием повторяла Бронька. - Но  ты  расскажи  о  себе,  как  ты-то
живешь? Что делаешь?
   Ирина улыбнулась, пожала плечами, - она жила хорошо.
   - Хорошо,  -  сказала  она,  -  дочка..,  в  аспирантуре,  внук,  муж
профессор, я преподаю.., доцент, в институте.
   И вдруг в душе  ее  возникла  необъяснимая  тень  недовольства  своей
жизнью, неловкости за свое полное и заслуженное благополучие.  "Да  нет,
глупости, - промелькнуло в мыслях, - чего же плохого в том, что родители
дали мне хорошее образование и обеспечили всем необходимым для  жизни  и
мы все  то  же  дали  своей  дочери..."  И  она,  вернувшись  глазами  к
фотографиям, сменила тему:
   - Хорошие фотографии... Я очень люблю фотографии...
   - Да? - со странным выражением спросила Бронька. -  Ты  действительно
любишь фотографии?
   Ирина кивнула.
   Бронька исчезла в смежной комнате, что-то там  грохнуло,  посыпалось,
прошло еще несколько минут, и она  появилась,  держа  в  руках  довольно
большую пыльную папку. Сдула пыль и положила ее перед Ириной:
   - Посмотри вот эти.
   Ирина   развязала   тесемку   папки.    Сверху    лежала    старинная
бледно-коричневая фотография крупного формата.
   Совсем юный темноволосый  студент  со  свежими,  недавно  отпущенными
усами сидел в кресле, расслабленно  положив  правую  руку  на  маленький
круглый столик, в  центре  которого,  на  месте  предполагаемой  вазы  с
цветами, лежала новая фуражка. Смутная улыбка бликовала на губах,  бодро
сверкали металлические пуговицы необношенного мундира.
   На шелковистом коричневом картоне стоял золотой факсимильный  росчерк
и строгий штампик:
   Салонъ Теодора Гросицкого, Ново-Ивановский Спускъ. Саратовъ.
   - Теодор Гросицкий был из семьи ссыльных поляков,  огромный  человек,
пьяница и задира. Но был он  очень  добрым  и  удивительным  мастером  в
фотографии. На спор пошел он  в  ледолом  через  Волгу  и  не  вернулся.
Утонул. Один из его фотоаппаратов долго хранился у нас, а потом дети его
изничтожили,  -  с  неожиданной  интонацией  смотрителя  музея   сказала
Бронька.
   На  следующей  фотографии,  тоже  приклеенной  на   коричневато-серый
картон, на  фоне  темного  мелкорисунчатого  ковра,  подтянув  колени  к
подбородку  и  обхватив  руками  маленькие  голые   ступни,   в   чем-то
светлокружевном, дамском, сидит юная  девушка,  удивительно  похожая  на
Броньку.
   - Красивая фотография, правда? Мастер делал, - улыбнулась  Бронька  и
положила перед недоумевающей Ириной еще одну: из овала смотрела еще одна
Бронька, в маленькой, нэповских времен, шляпке с большим бантом;  волосы
густо лежат  на  плечах,  вид  томный  и  лукавый.  Фотография  по  виду
старинная.
   - Да, да, я, - подтвердила Бронька. - Пятнадцати лет.
   А в руках у нее была уже небольшая, формата открытки, фотография того
же красивого студента,  на  этот  раз  в  косоворотке  с  незастегнутыми
верхними пуговицами, рядом с юной,  но  как  будто  слегка  располневшей
Бронькой, защищенной от солнца пышным сборчатым зонтом.
   - Вот здесь, - Бронька указала в глубь фотографии,  -  была  беседка,
оттуда - спуск к реке. После дождя глиняные ступени  становились  ужасно
скользкими, и поставили легкие  металлические  перильца,  выкрашенные  в
белый цвет.
   "Бред  какой-то.  Видимо,  это  какая-то  очень  похожая  женщина  на
фотографии, а Бронька... Бронька на почве этого сходства сошла с ума", -
объяснила себе Ирина странные Бронькины слова.
   Рядом легла еще одна фотография,  с  уже  знакомым  сюжетом:  тот  же
молодой студент в кресле, те же крупные и мелкие складки занавеса, но по
левую сторону, симметрично, в таком же кресле сидит тоненькая девушка  с
подобранными вверх, закрученными на широкую  ленту  дымчатыми  волосами.
Она смотрит на молодого человека, он смотрит в объектив. Девушка все  та
же.
   - Странно, не узнаешь! И это я. А фотография сделана  в  одиннадцатом
году, и я прекрасно знаю все обстоятельства этого дня, и дом,  и  улицу,
где все это было...
   "Определенно сумасшедшая, - подумала Ирина. - Нелепость какая-то  или
детское бессмысленное вранье?"
   Бронька правильно прочла Иринины мысли.
   - Нет, я не сумасшедшая. Рассказать? - Бронька опустила подбородок  в
ладони, оттянув наверх щеки. Лицо ее окитаилось, но не стало некрасивым.
- Действительно рассказать?
   Ирина кивнула.
   - Ты, Ирочка, единственный человек, который еще  может  его  помнить.
Скажи, помнишь Виктора Петровича Попова?
   - Попова? - переспросила Ирина. - Нет, не помню.
   - Старый фотограф, он иногда ходил к твоему деду  в  шахматы  играть.
Высокий, худой, по виду барин. Не помнишь?
   - Нет. К деду много народу ходило. Ученики, друзья. А  в  шахматы  он
играл обычно со своим ассистентом Гречковым. Попова не помню, нет.
   -  Жаль,  -  вздохнула  Бронька.  -  Впрочем,  теперь  это   неважно,
фотография эта - монтаж. И эта, - она ткнула пальцем в себя с  зонтиком.
- Здесь он был со своей сестрой. Он очень любил меня фотографировать. Он
был не просто фотограф, он был художник, актеров снимал,  и  для  музеев
фотографии делал. Что-то он переснимал,  клеил,  ретушировал.  Один  раз
театральный костюм принес, - сфотографировал меня  в  нем.  Он,  Ирочка,
считал меня красавицей. - Бронька засмеялась тихим глуповатым смехом.  -
Ты правильно, правильно подумала. Конечно, я сумасшедшая.  В  детстве  я
была совершенно сумасшедшая. Жила как во сне. Как в кошмарном  сне.  Мне
все казалось, что вот проснусь, и все будет хорошо и правильно. Хотя как
правильно - я понятия не имела. Я только твердо знала, что не могут  так
люди жить, как мы жили. Так есть, спать, разговаривать. Мне все казалось
- сейчас это кончится и начнется другое, настоящее. Я все ждала,  каждую
минуту, что все это распадется и исчезнет и настанет  новая,  правильная
жизнь, без этого безобразия... А, ты этого не знала.  Белая  скатерть  и
синие чашки на столе - о чем моя мать мечтала, это же все у  тебя  было,
может, ты и не знаешь этой  детской  тоски,  а  может,  это  было  такое
психическое расстройство.
   Ирина  внимательно  слушала  Броньку  -  ошеломленно   и   с   тонкой
неприязнью: не должно было быть  у  этой  маленькой  бывшей  потаскушки,
посмешища всего двора, таких сложных чувств, глубоких  переживаний.  Это
нарушало представления о жизни, которые были у Ирины Михайловны тверды и
плотны...
   - Ах, как жаль, что ты не помнишь  Виктора  Петровича,  -  продолжала
Бронька. - Он был наш сосед. Мать просила его,  чтоб  он  помог  мне  по
математике, я стала ходить к нему в шестом классе. Ира, он обращался  ко
мне на "вы"! Он ко всем обращался на "вы"! Вокруг  него,  как  это  тебе
объяснить, была другая жизнь, и она не касалась той,  которой  жили  все
остальные... Он ото всего был как-то огражден, относился с уважением  ко
всем, даже к кошке. Хамство ужасное и грубость, ты даже представить себе
не можешь, какое хамство, а его это не касалось. Я приходила к нему - по
алгебре ничего не соображаю и соображать не хочу.  Хочу  сидеть  за  его
столом и не уходить. У него в комнате - как на острове. А я тупая  была!
Ничего не понимала, а от  этих  буквочек  алгебраических  у  меня  такое
отвращение было. А он терпелив необыкновенно,  ни  одного  раздраженного
слова.
   Однажды он показал мне фотографии - старые семейные  фотографии,  вот
эти. И рассказал. О  своем  отце,  о  матери,  о  Теодоре  Гросицком,  о
кузинах... Господи, что со мной стало! Как я плакала... Виктор  Петрович
испугался, понять не может: "Что с вами? Что с вами?" А я на фотографиях
и в рассказах узнала ту жизнь, которая должна.., которую я все  ждала..,
не знала, что она прошлая, а не будущая и ко  мне  вообще  отношения  не
имеет, а мне - вот все это невыносимое, что в нашей  квартире,  в  нашем
дворе...
   Ира, я влюбилась. Я влюбилась в него, молодого, на этих  фотографиях.
Если б я  не  влюбилась,  я  бы,  наверное,  повесилась  в  каком-нибудь
дровяном сарае, так было невыносимо!
   А Виктор Петрович, он и в старости был очень красив, очень. С тех пор
я не встречала таких красивых людей. Теперь я  понимаю,  что  в  молодые
годы - видишь ту фотографию - он не был так красив, как в  старости.  Но
это теперь. А тогда я смотрела как раз наоборот -  видела  в  нем  этого
студента в новеньком мундире. Он был для меня Богом, Ирочка.
   Когда я поняла, что люблю его и что никого другого не полюблю, потому
что никакого другого - такого! - нет на свете,  тупость  моя  прошла,  я
стала сообразительна и остра. О  возрасте  же  -  и  моем,  и  его  -  я
совершенно не задумывалась, а замечу тебе, что  Виктору  Петровичу  было
тогда, к началу нашего романа, шестьдесят девять лет. А мне  не  было  и
четырнадцати. А страсти были - не дай Бог!  Кровь  южная,  горячая...  У
Виктора  Петровича  тоже  кровь  не  простая  -  мать  грузинка,  княжна
грузинская.
   Первое время я изнывала и страшно томилась.
   Ему,  конечно,  невдомек,  Однажды  прихожу  я   к   нему,   алгеброй
заниматься, а у него дама знакомая, в розовом  костюме,  в  пудре...  Он
попросил меня зайти завтра, и до завтра  я  не  сомкнула  глаз.  Ужасн