ы Федоровны Катя сохранила о своем  отце  еще  более  смутные
воспоминания. Это были обрывчатые, но крупным планом заснятые  картинки:
вот она, больная, с завязанными  ушами,  а  отец  приносит  ей  прямо  в
постель щенка.., вот она стоит на крыльце и наблюдает, как он  выуживает
из колодца с помощью длинной палки с крюком на конце утопленное ведро..,
вот они выходят из деревянного домика с горько-дымным запахом,  идут  по
заснеженной дороге в огромный царский дворец, где большие окна  от  пола
до потолка, изразцовые печи, картины на стенах и пахнет летом и лесом...
   Приезды отца в Пахру, где Катя, как в свое время и ее мать,  жила  до
школы, почему-то почти  не  запомнились.  Сохранилось  лишь  одно  яркое
воспоминание: она, Катя, в пятнистой кошачьей шубе и меховой шапке  идет
по узкой тропинке к остановке автобуса,  держась  одной  рукой  за  тетю
Беату, другой - за отца. Автобус уже стоит на остановке, и  она  страшно
боится, что он опоздает, не успеет в него влезть, и, вырвав  свою  руку,
она кричит ему:
   - Беги, беги скорей!
   В том же году он и выполнил Катину рекомендацию.
   Удивительно даже, на какую глубину была  похоронена  детская  любовь:
многие годы Катя совсем не вспоминала ни о нем, ни  о  честной  немецкой
вещице, пригодной для изучения клеток кожицы лука и лапок блохи...
   Катина ранняя дочка Леночка и вовсе  не  помнила  своего  отца.  Катя
развелась с мужем  через  год  после  рождения  Леночки.  Алиментов  она
никогда от него не получала и только слышала от общих знакомых,  что  он
жив.
   Семья, до рождения Гриши,  состояла  из  четырех  женшин,  но  полное
отсутствие мужчин  никого,  кроме  Мур,  не  беспокоило.  Мур,  привычно
рассматривавшая свою дочь  Анну  как  существо  бесполое,  бесцветное  и
годное только на торопливое ведение  домашнего  хозяйства,  недоумевала,
отчего ее внучка Катя так  скучно  живет.  Удивительный  для  Мур  факт:
откуда дети берутся при такой полнейшей женской  бездарности?  Ну  прямо
как животные: е...ся исключительно для размножения...
   Мур была относительно Кати глубоко не права. У нее была  на  редкость
удачная несчастная любовь, ради которой она и  оставила  своего  первого
невнятного  мужа,  и  с  предметом  своей  великой  любви  она   изрядно
мытарилась, родила от него Гришку и уже тринадцатый год бегала к  своему
совестливому любовнику на редкие свидания и откладывала с  года  на  год
момент настоящего, неодностороннего  знакомства  сына  с  тайным  отцом.
Семья - это святое, утверждал он, и Катя не могла с ним не соглашаться.
   Безотцовщина, таким  образом,  стала  в  их  семье  явлением  глубоко
наследственным, в трех поколениях прочно утвердившимся. В голову ни Анне
Федоровне, ни Кате, ни даже входящей в возраст Леночке не  пришло  бы  в
этот дом, целиком и полностью принадлежащий Мур,  привести  даже  самого
скромного, самого незначительного  мужчину.  Такого  права  Мур,  полная
великолепного  пренебрежения  к  своим  женским  потомкам,  за  ними  не
оставляла.  Анна  Федоровна  и  Катя  вполне   смирились   и   с   духом
безотцовщины, и с женским одиночеством, а Леночка, девочка  инфантильная
как раз в той области, где с великой полнотой проявилась одаренность  ее
прабабушки, вообще об этом не задумывалась.
   Тем острее почувствовала Анна Федоровна, как весь  дом  сошел  с  ума
после первого же прихода Марека. Не только  восьмилетний  Гришка,  но  и
дылда Леночка, в ту зиму почти уже дотянувшаяся до метра восьмидесяти, и
сама Катя выбегали на звонок Марека с  такой  восторженной  прытью,  как
будто за дверью стоял по меньшей мере Дед  Мороз.  Марек  и  держал  эту
безвкусную  красно-белую  ноту:   над   африканским   загаром   дымились
ярко-белые кудрявые волосы, а вместо пошлого  красного  халата  с  белым
ватным воротником  был  закинут  вокруг  шеи  шерстяной  шарф  глубокого
кровяного  цвета  и  того  высочайшего  качества,  которое  материальные
ценности почти превращают в духовные. Как и полагалось Деду  Морозу,  он
был весел, румян и невероятно щедр на всякие угощения и подарки,  а  еше
больше на обещания. Даже Мур проявляла к нему неумеренный интерес.
   Давно не испытанное чувство личного унижения мучило  Анну  Федоровну.
Марек, три дня тому назад вообще не  знавший  о  существовании  Гриши  и
Леночки, сегодня играл в их жизни такую роль: Леночка  только  о  том  и
говорит, куда ей выехать на учебу, в  Англию  или  в  Америку,  а  Гриша
бредит каким-то греческим островом, где  у  Марека  дача  -  двухэтажная
вилла, прислонившаяся спиной к розоватой скале и  глядящая  в  маленькую
бухту с белой яхтой, пришпиленной посредине залива, как костяная  брошка
на синем шелке... Гриша распотрошил альбомчик с Марековыми фотографиями,
и цветные оттиски чужой нереальной жизни валялись по всей квартире, даже
у Мур. Но, самое обидное, Катя ходила с  дураковатой  улыбочкой  и  даже
немного подмурлыкивала, в точности как ее бабушка...  Ко  всему  прочему
совестливая Анна Федоровна мучилась еще и тем, что носит  в  себе  такие
низменные чувства и не может с ними справиться.
   На работе у Анны Федоровны тоже было неприятное происшествие. Один из
самых тяжелых пациентов последнего времени, поступивший не планово, а по
травме, молодой милиционер, был прооперирован на редкость  удачно,  и  с
определенностью можно было  сказать,  что  по  крайней  мере  один  глаз
спасен. И на днях он перетащил  в  холле  телевизор  из  одного  угла  в
другой, и вся ювелирная работа пошла насмарку, возникли новые разрывы на
сетчатке, и теперь было совершенно неясно, сможет ли  она  снова  спасти
глаз этому дураку...
   В  Москву  Марек  приехал  по  делам.  Все  дело  его   сводилось   к
одной-единственной встрече с медицинскими чиновниками, и  назначена  она
была именно  на  первый  вечер  его  пребывания.  Речь  шла  о  каком-то
специальном оборудовании для послеоперационного  ухода  за  больными,  к
производству которого он имел отношение.  Как  сам  он  сказал  позднее,
переговоры эти были для него предлогом, чтобы повидать дочь.  Ту  первую
попытку наладить связь с бывшим семейством он  не  возобновлял  все  эти
годы: он имел слишком большой опыт общения с советской властью  и  в  ее
русском, и в польском варианте.
   От этой поездки он  ожидал  чего  угодно,  но  никак  не  рассчитывал
встретить таких  простодушных  и  трогательных  детей,  собственно,  его
семью, которая прекрасно без него обходилась и знать про него ничего  не
знала.
   Даже старая грымза вызвала в нем тень нежности  и  интереса.  В  этот
день он провел с ней несколько часов: так  случилось,  что  Гриша  пошел
скакать  на  очередную  елку  к  однокласснику,  а  Леночка  отправилась
заваливать очередной зачет.
   Марек, хитрая бестия, задал Мур очень удачный вопрос -  о  сталинской
премии,  некогда  полученной  классиком.  И  Мур  пустилась  в  приятные
воспоминания. Последний успех мужа совпал с новым взлетом  Мур  -  целой
обоймой ярких успехов на смежной ниве: бурный роман с тайным  генералом,
держащим весь литературный процесс в своем  волосатом  кулаке,  шашни  с
мужниным секретарем, с мужем  любимой  подруги,  каким-то  биологическим
академиком, и еще, и еще, и свидетельницей всему - насупленная дочь Анна
с пуританской тоской в душе и с глубоким отчаянием,  испытываемым  из-за
невозможности любить и неспособности не любить эту тонкую, нечеловечески
красивую, всегда театрально разодетую женшину, которая приходится родной
матерью.
   Рассказывала  Мур  разбросанно,  избирательно,   сыпала   именами   и
деталями, но картина перед Мареком рисовалась с полной отчетливостью.  К
тому же многое он знал от Анны...
   Пережив воспеваемого вождя совсем ненадолго, в очередной и  последний
раз     продемонстрировав      завистливым      коллегам      гениальную
предусмотрительность,  своевременно  умер  классик.  Его  положили   под
тяжелым серым камнем на Новодевичьем кладбище, и жизнь Мур на  некоторое
время поскучнела. Денег, впрочем, было немерено,  и  они  все  притекали
рекой -  авторские,  постановочные,  потиражные.  Другая  бы  жила  себе
спокойно, но Мур  что-то  заволновалась,  романы  наскучили,  опреснели,
желания потеряли прежнюю упругость, между пятьюдесятью  и  шестьюдесятью
оказались скучные годы. Потом она объясняла это  климаксом.  Но  климакс
благополучно завершился. Мур сделала  две  небольшие,  по  тем  временам
редкостные операции,  подруга  Верочка,  знаменитая  киноартистка,  дала
своего доктора,  -  и  пошло  некоторое  освежение.  Разумеется,  роман.
Ослепительный, невиданный, с молодым актером.  Сорок  лет  разницы.  Все
рекорды побиты, все простыни смяты, подруги в богадельнях  и  больницах,
некоторые дотягивают последние годы ссылки, а она, живая, острогрудая, с
маленькой  попкой   и   отремонтированной   шеей   принимает   красивого
цыганистого мальчика, юная жена которого беснуется  в  парадном.  Москва
гудит, жизнь идет...
   И здесь произошел сбой. Не правдоподобно быстро спился мальчик-актер,
посыпались одна за другой подруги, дочь Анна ушла из дома,  вышла  замуж
за тощенького студента, еврея, - как этого Мур с детства не  любила.  То
есть пусть, конечно, живут, не  в  газовые  же  камеры,  но  ведь  и  не
замуж...
   "Интересно, очень интересно, за кого она  меня  принимает?"  -  думал
Марек, но никаких вопросов не задавал. Внимательно слушал.
   ...Бывшие любовники все поумирали  один  за  другим,  и  генералы,  и
штатские. И досаднее всего - сестра Эва, на десять лет  моложе,  верная,
преданная... Пришлось Анну вернуть в дом, вскоре  и  Катю  поселили.  Не
успела оглянуться, полон дом детей, ничтожная жизнь,  без  веселья,  без
интересов...
   Зайдя в комнату к матери, чтобы убрать чайные чашки,  Анна  Федоровна
отметила про себя, что у Мур такой же счастливый вид, что и у детей,  и,
сверх того, она находится в состоянии полной боевой готовности: голос на
октаву ниже, чем обычно, мурлыкающий, глаза как  будто  на  два  размера
шире, спина прямей, если это только возможно. Тигрица  на  охоте  -  так
называла Анна Федоровна мать в такие минуты. Марек же сидел  с  туманной
улыбкой.
   Шел последний вечер  семейного  экстаза,  в  котором  Анна  Федоровна
старалась принимать наименьшее участие. Гриша висел на Мареке и время от
времени отлипал, но только для того, чтобы, разбежавшись, повыше на него
вскочить и поплотнее к  нему  прижаться.  Леночка  полным  ходом  шла  к
провалу сессии, но занятия в  эти  решающие  дни  она  забросила,  тенью
ходила за новеньким дедом. Поскольку заманчивая Англия отбила аппетит  к
отечественной науке, она не  испытывала  ни  малейшего  беспокойства  по
поводу  завтрашнего  экзамена.  На  Катю  Анна  Федоровна  старалась  не
смотреть: выражение лица было невыносимым.
   В  двенадцатом  часу  Марек,  простившись  со  всеми,  зашел  к  Мур.
Придерживая  ступнями  теплую  грелку,  она  смотрела  телевизор  и  ела
шоколад. Это был один из основополагающих принципов:  одно  удовольствие
не должно  мешать  другому.  Что  же  касается  грелки,  против  которой
последние тридцать лет возражала Анна Федоровна, Мур с юных лет привыкла
укладываться в подогретую постель  даже  в  тех  случаях,  когда  теплый
пузырь был не единственным ее ночным спутником.
   Почтительно  склонившемуся  перед  ней  Мареку   она   снисходительно
протянула узкий листок, исписанный до половины шаткими буквами:
   - Это тебе, дружочек. Там мне кое-что нужно.
   Марек не глядя сунул листок в карман:
   - С большим удовольствием...
   Он знал, как  обращаться  со  старухами.  Он  вышел,  Анна  Федоровна
замешкалась, поправляя торчком стоявшие за спиной Мур подушки.
   Мур, облизнув замазанный  шоколадом  палец,  загадочно  улыбнулась  и
спросила вызывающе:
   - Ну, теперь ты видишь?
   - Что? - удивилась Анна Федоровна. - Что я вижу?
   - Как ко мне относятся мои любовники! - ухмыльнулась Мур.
   "Первые признаки помрачения", - решила Анна Федоровна.
   Дети хотели проводить его до гостиницы. Остановился он неподалеку,  в
бывшем "Балчуге", который  преобразился  за  последние  годы  во  что-то
совершенно  великолепное,  вроде  того   хрустального   моста,   который
перекидывается по волшебному слову за  одну  ночь  с  одного  берега  на
другой.
   - Нет, будем считать, что уже попрощались, -  объявил  он  неожиданно
твердо, и Гриша, привыкший канючить  по  любому  поводу  и  отканючивать
свое, сразу покорился.
   Марек  намотал  на  шею  нестерпимо  красный  шарф  и  перецеловал  в
последний раз детей так естественно, как будто не пять дней тому назад с
ними познакомился. Потом он снял с вешалки оплешивевшую  на  груди  шубу
Анны Федоровны и сказал своим безапелляционным тоном:
   - Пройдемся напоследок.
   Анна Федоровна почему-то покорилась, хотя за  минуту  до  того  и  не
думала выходить с ним на улицу. Слова ни говоря, она впялилась  в  шубу,
накинула оренбургский дареный платок - брала она  подарки,  если  ей  их
приносили: коробки конфет, книги, конверты с деньгами. Брала и сдержанно
благодарила. Но цен за свои операции никогда не назначала, то есть  вела
она себя в этом отношении точно так, как ее покойный отец. О  чем  и  не
догадывалась.
   На улице он взял ее под руку. Из Лаврушинского переулка они вышли  на
Ордынку. Было чисто, бело и безлюдно. Редкие  прохожие  оглядывались  на
сухощавого иностранца, в одном светлом пиджаке не  спеша  прогуливающего
упакованную в толстую шубу немолодую гражданку, которая никем  не  могла
ему приходиться: для домработницы слишком интеллигентна, для жены  стара
и дурно одета.
   - Какой прекрасный город.  Он  почему-то  остался  у  меня  в  памяти
сумрачным и грязным...
   - Он разный бывает, - вежливо отозвалась Анна Федоровна.
   "Зачем  ты  приехал,  -  подумала  она,  -  все   переворошил,   всех
встревожил?". Но этого не сказала,
   - Пойдем куда-нибудь посидим, - предложил он.
   - Куда? Ночью? - удивилась она.
   -  Полно  всяких  ночных   заведений.   Здесь   неподалеку   чудесный
ресторанчик есть, мы вчера с детьми там обедали...
   - Тебе завтра вставать чуть свет, - уклонилась Анна Федоровна.
   Марек улетал ранним рейсом, сама она вставала  в  половине  седьмого.
Ссылка на завтрашний день успокоила ее. Он уедет, все  войдет  в  колею,
кончится это домашнее возбуждение.
   - Я хочу пригласить детей на лето в Грецию. Ты не возражаешь?
   - Не возражаю...
   - Ты ангел, Анеля... И самая большая моя потеря...
   Анна  Федоровна  промолчала.  Зачем  она  только  вышла  с  ним!   Из
многолетней привычки к домашнему подчинению... Надо было отказаться...
   Он почувствовал ее внутреннее раздражение, схватился тонкой перчаткой
за ее пухлые варежки:
   - Анна, ты думаешь, я ничего не вижу и  не  понимаю?  Опыт  эмиграции
очень тяжелый, очень. А у меня их было три. С польского  на  русский,  с
русского на иврит, последние пятнадцать лет английские... И  каждый  раз
проживаешь все заново, от  азбуки...  Много  всего  было.  И  воевал,  и
голодал, даже и в тюрьме посидел...
   Каким он был милым мальчиком, студентом-третьекурсником, нисколько не
похожим на крепких самцов, исполняющих  бодрый  обряд  собачьей  свадьбы
возле  ее  матери.  Она,  по  аспирантским  обязанностям,   вела   тогда
студенческий кружок, и роман их завязался между колбочками и  палочками.
Долго и тщательно она скрывала ото всех их отношения. Стыдно  было,  что
он такой юный. Но именно его юность, отсутствие в нем агрессивного  мяса
бессознательным образом ее и привлекали. У него  была  белая  безволосая
грудь и слева, возле соска, располагалось  созвездие  родинок  -  ковшик
Большой Медведицы. Он так и остался единственным мужчиной в ее жизни, но
она никогда не пожалела ни о том, что был он единственным, ни о том, что
именно он... Но всегда знала,  что  брак  для  нее  случайность.  Лет  в
шестнадцать она решила, что никогда не выйдет замуж:  не  было  для  нее
ничего противнее, чем мурлыкающий голос, возбужденный смех  и  протяжные
стоны из материнской спальни.., вечный гон, течка, течка... На мгновенье
она провалилась в сильнейшее детское ощущение несмываемой  грязи  секса,
когда неловко было смотреть на любую супружескую пару, потому что тут же
возникала  картинка,  как  они,  потея   и   стеная,   занимаются   этой
мерзостью... Как прекрасно быть монахиней, в белом, в чистом, без  всего
этого... Но какое счастье все-таки, что Катя есть...
   Марек что-то говорил, говорил, но это пролетало мимо,  как  снег.  Но
вдруг она очнулась от его запинающихся слов:
   - ..настоящее чудо, как проклятье превращается в  благословение.  Это
чудовище,  гений  эгоизма,   Пиковая   Дама,   всех   уничтожила,   всех
похоронила... И как ты это несешь? Ты просто святая...
   - Я? Святая? - Анна Федоровна с ходу остановилась, как будто на столб
наткнулась. - Я ее боюсь. И есть долг. И жалость...
   Он приблизил к ней свое лицо, и видно стало,  что  он  вовсе  не  так
молод, что кожа у него старческая, в мелких острых  морщинках  и  темных
старческих веснушках под всесезонным загаром:
   - Ну чем, чем я могу тебе помочь?
   Она махнула серой варежкой:
   - Домой проводи...
   Звонил Марек из  своего  Йоханнесбурга  так  часто,  как  не  звонили
приятельницы из Свиблова. Гриша страстно ожидал  его  звонков,  коршуном
кидался на телефонную трубку и кричал  всем  без  разбору:  "Марек!  Это
ты?". Леночка занималась только английским и примеривалась на отъезд.  В
ней вдруг проснулась прежде не свойственная ей деловитость, она  толково
и придирчиво выбирала себе место для будущей учебы.  Даже  Катя,  всегда
спокойная и немного сонная, ждала неопределенных перемен, так или  иначе
связанных с появлением отца, и, кажется,  немного  поохладела  к  своему
тайному другу, который, напротив, начал вялые разговоры о возможном  его
уходе из семьи.
   Марек с  энтузиазмом  принялся  за  выполнение  своих  рождественских
обещаний. Первыми ласточками были совершенно ортопедического вида  туфли
для  Мур.  Они  были  исключительно  уродливы  и,  вероятно,  столь   же
исключительно удобны.  Их  принес  прямо  домой  чуть  ли  не  секретарь
израильского посольства,  старинный  друг  Марека.  Мур  их  даже  и  не
примеряла, только хмыкнула. Туфли были на школьном каблуке и на каких-то
стариковских резиночках, а Мур последние  семьдесят  лет  носила  только
открытые  лодочки  на  изящных,  по  мере  возможностей  текущей   моды,
каблуках.
   За парой туфель последовала пара маленьких компьютеров, причем размер
их находился в обратной пропорции с ценой.  Позаботился  он  также  и  о
компьютерных  играх  для  Гриши.  Леночка  еще  не  оправилась  от   той
любительской кинокамеры, которую он оставил ей перед  отъездом,  еще  не
успела насладиться тем особым ракурсом мира, который  открывается  через
видоискатель, а новый подарок уже подгонял ее, требовал скорее научиться
всему тому, что с его волшебной помощью можно было делать.
   Наконец, через шесть недель после отъезда Марека, пришло  приглашение
из  Фессалоник,  подписанное  некоей  Евангелией  Даула,   приходившейся
близкой подругой Марековой жене, о которой только и было известно, что у
нее есть подруга-гречанка, которая и пришлет приглашение...
   Приглашение было составлено таким образом,  что  они  могли  ехать  в
любое время с июня по сентябрь.
   Гриша,  восхищенный  до  седьмого  неба  одним   видом   конверта   с
прямоугольным окошечком, носился с ним по квартире, пока не  натолкнулся
на Мур, направлявшуюся на кухню в своем металлическом снаряде. Он  сунул
ей в лицо конверт:
   - Смотри, Мур, мы  едем  в  Грецию,  на  остров  Серифос!  Нас  Марек
пригласил!
   - Глупости какие! - фыркнула Мур, которая никогда никаких  скидок  на
возраст не делала. - Никуда вы не поедете.
   - А вот поедем, поедем! - подскакивая от возбуждения, кричал Гриша.
   И тогда Мур оторвала руку  от  поручня  своих  ходунков  и  протянула
восьмилетнему правнуку под