ним  было все-таки?  -  спросил незнакомый Павлуше старый
рабочий с  лицом того темного цвета,  который день за  днем и  год за  годом
незаметно откладывается на  лицах людей,  десятки лет работающих на  горячем
производстве.
     - Сердце! - сказал Крутилин.
     - У нас так рассказывают: он принимал очередной рапорт из цехов и вдруг
опустился без сознания,  -  сказал Павлуша. - Хорошо, что Арамилев, парторг,
был тут,  не растерялся,  сразу кнопку секретарю,  а сам в трубку, спокойно,
чтобы  паники  не  поднимать:  "Иннокентия Зосимовича срочно Москва вызвала,
обождите,  рапорт будет принимать Бессонов". И тут же по городскому - врача,
а  сам  кинулся ему  галстук снимать,  освободил грудь,  чтобы легче дышать.
Правда,  он скоро пришел в себя,  хотел встать, но ему не дали, перенесли на
диван.
     - Переработка, конечно, - сказал Гамалей.
     - Что у  него определили,  я  этого не  знаю,  -  продолжал Павлуша.  -
Ивашенко,  главный сталеплавильщик,  раньше ведь он  был  у  нас  во  втором
мартеновском,  так  рассказывал:  его  хотели  специальным вагоном отвезти в
областную больницу,  но он отказался и остался дома.  Он не верил, что с ним
что-нибудь серьезное,  привык быть  здоровым,  да  ведь силища-то  какая!  -
сказал Павлуша с  восхищением.  -  Один раз он всех обманул,  оделся,  хотел
поехать на завод,  а шофер у него ездит с ним уже лет пятнадцать,  отказался
везти. Он даже накричал на него. "Уволю тебя!.." - "Увольняйте, говорит, а я
не повезу..."
     - Нам его потерять нельзя,  -  сказал старый рабочий,  -  его печать на
всем, что мы тут сделали...
     Павлуша,  который начал рассказывать только потому,  что  был вызван на
это,  почувствовал, что старый рабочий сказал правду. Павлуша подумал о том,
что его личный путь на производстве и  в жизни мог бы и не быть таким путем,
если бы  Сомов среди больших своих дел не помнил о  нем.  И  все на площадке
заговорили о  том же  и  начали приводить примеры,  каждый из своей работы и
жизни.
     Никогда   так   не   проверяется  ценность  руководителя-работника,   с
деятельностью которого связана работа и  жизнь десятков и сотен тысяч людей,
как в то время, когда перед ними встает возможность по тем или иным причинам
расстаться со своим руководителем.
     Та  оценка  работника-руководителя,  которую  он  чаще  всего  получает
непосредственно или через чужие уста от сравнительно узкого круга окружающих
и часто подчиненных ему людей,  не может являться действительной оценкой его
места в  жизни.  Как  часто передвижение такого работника с  одного места на
другое долгое время остается даже неизвестным ни тем десяткам и сотням тысяч
людей, которых он покинул, ни тем, которых он осчастливил.
     Много  уже  времени спустя где-нибудь в  таком  же  неофициальном клубе
вдруг возникнет разговор между двумя или тремя:
     - А у нас, оказывается, новый директор!
     - А ты не знал?
     - Куда же того-то дели?
     - А кто же его знает, перевели куда-то.
     Заслужить,  чтобы заговорили о тебе десятки и сотни тысяч, можно только
в  двух случаях:  если ты настолько дурно работал и  так этим напортил,  что
люди не  в  силах удержаться от выражения удовлетворения справедливостью той
власти,  которая тебя наконец убрала; и если ты работал так хорошо, что твоя
деятельность оставила реальный след  в  жизни,  когда каждый участник общего
труда понимает, что без тебя это могло быть и не сделано или было бы сделано
хуже.
     Вот такое чувство было сейчас в  душах людей,  обсуждавших во  многих и
многих неписаных клубах болезнь Сомова.
     Все,  что на  протяжении последних полутора десятков лет было создано в
Большегорске усилиями десятков и  сотен тысяч людей,  во всем этом была доля
Иннокентия Сомова. Да, ему до всего было дело!
     Люди знали об этом и переживали его болезнь,  как свою.  Если бы он мог
это слышать!
     Скрежеща тормозами и  вызванивая себе  дорогу,  трамвай  развернулся по
широкой  петле  и  выехал  с  проспекта  Строителей  на  Набережную улицу  к
остановке.  Здесь уже не  было такого напора людей,  стремившихся попасть на
трамвай:  до  завода было уже  недалеко.  По  Набережной густо шел  народ по
направлению  к  дамбе,   и  среди  народа  медленно  продвигались  сдвоенные
трамвайные вагоны - те, что прошли раньше.
     Вагоны были обращены теперь к  заводу той стороной,  с которой садились
люди.  И  хотя  люди,  заполнявшие вагоны,  ежедневно совершали этот  путь и
ежедневно перед ними открывался все тот же вид,  разнообразившийся только от
времени дня или ночи да от погоды в  разные времена года,  не было человека,
который не  сделал бы  усилий,  чтобы поверх или  между голов других снова и
снова взглянуть на развернувшуюся перед глазами панораму завода.
     Для здешних мест не редкость солнечные дни,  тем более солнечные утра в
средине лета.  Но  здесь  редко не  бывает ветров -  они  вздымают пыль  над
городом,  над заводом,  над рудником,  особенно там, где ведутся разработки,
строятся новые  цехи  или  жилые здания.  Ветер не  уносит,  а  рассеивает и
перемешивает дым,  пыль,  сажу над всей огромной территорией,  и  в  пелене,
затмевающей  небо,   движется  мерклое  круглое  солнце,  на  которое  можно
смотреть.
     Но  утро этого дня было особенным утром.  Завод был весь залит солнцем.
Озеро отражало и завод с его дымами, и небо над ним.
     Трудно назвать другое производство, которое производило бы такое мощное
впечатление,   как  крупное  металлургическое  производство.  Корпуса  цехов
поражают воображение своей громадностью и протяженностью.
     Но особенность пейзажу придают черные великанши-домны с  их беспрерывно
работающими подъемными механизмами,  с их куполами,  оснащенными коленчатыми
трубами  газоотводов  и   пылеуловителей,   напоминающими  сочленения  колец
какого-то    допотопного   змея,    и    постоянные   спутники    домен    -
кауперы-воздухонагреватели,  стройные,  цилиндрические,  увенчанные куполами
гармонической формы.  Округлые стены  циклопических силосных башен  с  углем
отливают на  солнце.  Надземные легкие  галереи кажутся висящими в  воздухе.
Гигантские  портальные краны  углеподготовки и  изящные  башенные  краны  на
строительстве  новой  домны  ажурно  вырисовываются своими  конструкциями  в
голубом небе.  Серая  железобетонная труба  на  новом блоке коксовых батарей
заканчивается строительством,  и  две девчонки,  кажущиеся отсюда букашками,
возятся на  самом верху ее,  свободно передвигаясь по деревянному подвесному
помосту-ободу без всяких перил.  Снуют поезда, и слышен зов паровозов. Синяя
вспышка  электросварки  озаряет  окна.   И   потоки  шлака  из   опрокинутых
вагончиков-чаш стекают по откосу берега, как золотые реки.
     В безветренном воздухе дымы восходят столбами над десятками труб.  Одни
дымы  извергаются мощными клубами,  другие вздымаются тихо и  медленно,  как
легкие испарения,  третьи сочатся тонкими струями,  как от сигар,  четвертые
можно заметить только по  вибрации горячего воздуха.  Дымы восходят к  небу,
сохраняя свою окраску,  даже когда они смешиваются где-то  там,  в  небесной
вышине, - это целая симфония дымов - черных, темно-бурых, желтоватых, белых,
коричневых,  голубоватых.  И  вдруг  среди  них  над  тушильной башней кокса
взлетает вспышкой веселое,  ослепительно-белое,  сверкающее на солнце облако
пара!
     Трамвайные  вагоны,  вытянувшиеся цепочкой,  свернули  с  Набережной на
дамбу  и  двигались через озеро в  сплошном потоке мужчин,  женщин,  юношей,
девушек, катившемся по направлению к заводу.
     Есть что-то  величественное и  прекрасное в  этом ежедневном проявлении
воли,  сознательности,  организованности многих тысяч  людей.  К  восьми,  к
четырем,  к двенадцати,  ранним утром,  днем, ночью возникает на улицах этот
поток рабочих и  работниц.  Все  люди  разные,  все  со  своими слабостями и
сильными сторонами,  у всех свои неотложные заботы,  беды,  свои радости - у
тебя умер близкий,  ты  не сможешь попасть сегодня с  любимой в  загс,  тебе
необходимо обшить и  обуть детей,  а ты просто с похмелья,  -  но все идут в
свою  смену в  великом потоке трудового братства;  в  восемь,  в  четыре,  в
двенадцать ты встанешь на свое место и будешь выполнять свой долг, кто бы ты
ни был.
     Ежедневный поток тысяч людей,  спешащих к труду,  -  там, где труд стал
или  становится владыкой  мира,  -  это  не  только  выражение  дисциплины и
организованности,   это  символ  новой  государственности.  Каждый  человек,
попадая в  этот  поток,  несет в  себе ее  частицу.  Он  совершает этот путь
ежедневно и  ежедневно чувствует себя  частью  государства.  Правда,  в  эти
минуты он  редко думает об  этом и  еще  реже говорит об  этом.  Чувство это
выражается  в  неуловимом  подъеме,  в  непринужденном  остром  веселье,  во
взаимном доброжелательстве, которые сопровождают ежедневное движение масс на
работу.
     Это чувство испытывал и Павлуша, совсем уже забывший о доме.



        "ПРИЛОЖЕНИЕ"

        "ЧЕРНАЯ МЕТАЛЛУРГИЯ"
                             (Заметки к плану)


                                                      Ноябрь - декабрь 1952.

                                  К роману


     Женщина-врач:
     "Смотрите, сколько вам клетчатки принесли".


        "x x x"

     Акафистов  -   старый  стяжатель,  замаскировавшийся  под  рабочего  (и
действительно работает на  рудообогатительной фабрике),  скупщик  краденого,
хозяин уголовной квартиры.  К  председателю завкома:  "Так ты уж устрой мне,
Андреич,  а то я,  знаешь,  такой застенчивый,  сам никогда не попрошу". Все
выклянчит! Одновременно ему присущи черты того самого старика писателя, лица
вымышленного,  о  котором рассказывают так  много  анекдотов в  писательской
среде.


        "x x x"

     Больной Балышев все  время  просит "заячью" пищу:  капустку,  морковку,
свеколку.  Когда его вынесут на  улицу,  на  мороз -  в  "мертвый час",  все
беспокоятся, - "не замерзнете?" "Нет, я, как кочан капустки, обернут в сотни
одежек".
     Женщина-врач,  Сомова Галина Николаевна, смеется: "Опять капустка". Она
- очень русская.  Лицо -  мягких очертаний,  правильный овал,  волосы русые,
такие же брови и ресницы,  глаза серые, умные, живые, ресницы небольшие, нос
чуть вздернут,  не сильно,  а  точно как нужно,  в  губах -  не толстых и не
тонких, а очень соразмерных лицу и глазам, и в подбородке - волевая складка,
но   женщина-врач  часто  смеется,   показывая  очень  ровные  (аккуратные),
сплошные,  не крупные и не мелкие,  а совсем такие,  как надо,  матово-белые
зубы,  и  только между двумя верхними передними,  более широкими,  тоненькая
щелочка,  что придает улыбке и всему лицу необыкновенную милость. Лицо у нее
моложаво для тридцатичетырехлетней женщины,  а  телом она женственно-статна,
лицо очень здоровое,  нет ни лишних морщинок,  ни подглазиц, лицо спокойное,
ясное  по  выражению,  какое  бывает  у  семейных женщин  чистой,  трудовой,
организованной ими  самими жизни,  румянец мгновенно вспыхивает на  щеках от
природной застенчивости,  с  годами преодоленной в силу характера профессии.
Кисти рук, ноги, может быть, чуть-чуть большеваты, а в общем тоже такие, как
надо.  Если взять все порознь,  то трудно,  кажется,  и  отметить что-нибудь
приметное,  особенное,  а в сочетании все особенно,  все приметно, все полно
обаяния:  и эта улыбка, и мгновенно вспыхивающий румянец, соединенный с этой
живостью ясных,  прямо смотрящих на тебя глаз,  и  неповторимые жесты полных
рук,  не  широкие,  а  где-то на уровне груди,  легкие и  тоже живые,  точно
обнимающие ладонями и  преподносящие вам в этих ладонях что-то круглое,  что
вылетело только что из  раскрывшихся в  улыбке природно-алых уст.  И  только
указательный палец  правой руки  иногда отделится не  то  поясняюще,  не  то
укоризненно,  не то просто для того,  чтобы показать, какой это милый палец.
Но как они были точны в  работе,  ее пальцы,  руки,  как сразу выступали эти
складки воли в ее сжатых губах и подбородке,  когда она работала.  И как она
могла быть требовательна и  строга!  (Ввести эпизод с пресловутым посещением
инструктора и  деловым письмом вопреки ее  приказу и  вопреки воле больного.
Больной желчно:  "Если это еще раз повторится,  я выпишусь".  Она: "Если это
еще раз повторится, я выпишусь вместе с вами". - "То есть?" - "То есть подам
на увольнение...").
     И  все-таки больной заметил,  что и  при входе к  нему и при выходе она
мгновенно кидала взгляд на лицо свое в зеркало,  висевшее над умывальником у
входа. Однако и это было так же естественно и мило, как все, что она делала.


        "x x x"

     Молодая  женщина  (Голубева  Агриппина)  с   двумя   детьми-близнецами.
Работала на  экскаваторе по  уборке  строительного мусора  на  строительстве
комбината. Потом начальник горнорудного управления выпросил ее (а еще лучше,
это  было  сделано по  настоянию женщины -  секретаря правобережного райкома
Паниной) на гору, на большой экскаватор "УМЗ", работающий на руде. Путь ее к
мужу в ссылку и разочарование в муже.  В бараке она живет там же,  где живет
доменщик Каратаев,  отец артистки.  У  нее живет в  комнате,  приюченная ею,
девушка   татарка,   работающая   на   строительстве   железобетонных   труб
новостроящихся коксовых батарей комбината.  А может быть,  с ней живет более
старшая,  чем она,  одинокая,  лишившаяся мужа подруга,  - одна из описанных
мною во время поездки в Днепропетровск - беленькая.


        "x x x"

     В  поезде на  похороны Сомова в  специальном вагоне едут зам.  министра
(или министр) Багдасаров и начальник строительства главка, в прошлом крупный
инженер-строитель.  Они  говорят о  Сомове.  Споры о  материальном факторе в
вопросе о  том,  кто  идет в  проектные организации,  в  НИИ и  в  заводские
лаборатории.  Споры о роли профессоров и преподавателей в том, какие молодые
инженеры выходят из вузов.  (В связи с  трудностью найти человека с  широким
горизонтом на место Сомова.)


        "x x x"

     В вагоне третьего класса, в одном купе того же поезда, не зная о смерти
Сомова,   едут   на   его   комбинат  два   только  что   получивших  диплом
инженера-металлурга,   один  -  только  что  получивший  диплом  архитектора
(Лесота) и  молоденькая артистка одного  из  крупных театров Москвы  -  Вера
Каратаева.  Она едет в Сталиногорск к отцу.  Вначале студенты не знают,  что
она артистка.  Их то яростные,  то очень веселые споры обо всем. Она молчит.
Они вначале не знают,  что она артистка.  Она нравится архитектору, но он не
знает,  кто  она  и  как  к  ней  подойти.  Металлурги знают  друг  друга по
институту,  архитектор  познакомился с  ними,  когда  они  брали  билеты  на
городской станции. Артисточка никому из них не знакома.
     Здесь  же  вкатить длинное,  веселое,  лирическое,  обличающее и  очень
бытовое обращение к  себе и ко всем братьям-писателям о преимуществах езды в
вагоне третьего класса перед спальным,  а  тем более специальным вагоном.  А
может быть,  это произнести устами или в мыслях Балышева (в связи с тем, что
он  увидал прогуливающихся по перрону этих трех молодых людей и  артисточку,
вылезших из вагона третьего класса), сделать это устами Балышева, начальника
строительства главка ("Да здравствует третий класс,  да  здравствует юность,
черт возьми!").


        "x x x"

     Вдруг  тоненькая артисточка,  купившая  на  одной  из  крупных  станций
газету,  говорит своим неожиданно сильным,  низким,  необыкновенного обаяния
голосом:
     - Боже мой, Сомов умер!


        "x x x"

     Разговор секретарей обкома -  "старого" и  "нового".  Одного только что
сняли,  а другого только что назначили (на заседании в ЦК). Оба остановились
в  гостинице "Москва",  обедают в  ресторане вместе.  "Новый",  при всем его
внутреннем такте  и  понимании положения "старого",  не  выдерживает,  когда
"старый" только и говорит о том,  как другие работники обкома,  "его" кадры,
"завалили" его на заседании в ЦК, чуть ли не "предали" и т.п.
     "Новый":   нельзя  воспитать  кадры  на   поощрении  того,   чтобы  они
поддакивали  и  угождали  тебе,  надо  и  подбирать  людей  прямых,  смелых,
способных на  критику,  пусть ошибающихся по  неопытности,  но  вообще людей
способных мыслить самостоятельно.  И  надо  поощрять в  людях эти  черты,  а
ошибки умело исправлять и учить их на ошибках. Не надо бояться окружать себя
людьми,  которые смотрят на  иные вещи не твоими глазами.  Правда доходит до
них  в  конце концов,  а  в  ряде случаев они тебя поправят.  Одно дело люди
чуждой идеологии,  другое дело -  свои,  не поддакивающие люди.  Вот если их
третировать,  не  замечать,  а  не  то  и  глушить и  "задвигать",  их можно
оттолкнуть и  к чужим.  А что касается поддакивающих,  угодничающих,  то они
только  кажутся ортодоксальными,  а  на  самом  деле  в  них  вырабатывается
трусость  мысли,  они  приучаются говорить неправду,  а  с  другой  стороны,
поскольку это часто все же люди тоже свои и  честные,  только мелковатые,  в
них накапливается недовольство этим своим положением.  И  они не такие уж по
существу "друзья" и  "верные  проводники" "линии"  ("твоей  линии!"),  -  не
удивительно,  что вдруг почувствовали возможность освободиться от привычного
гнета.  А  поскольку привыкли тебе говорить неправду,  могли уже  и  о  тебе
сказать "с перегибом" тоже неправду,  чтобы угодить людям еще более крупным,
чем  ты.  От  этого и  в  области вся работа плохо шла,  что ты  неправильно
подбирал и воспитывал кадры,  -  выходит, ты сам в этом виноват и жаловаться
тебе не на кого.


        "x x x"

     Министр  Багдасаров  посещает  ремесленное училище  в  М.,  беседует  с
ремесленниками.   Савка  (на  вопрос  министра),  как  на  экзамене  или  на
показательном  вечере:  "Нам  предоставлены все  возможности  выбирать  себе
профессию по душе.  Я  с  детства мечтал стать сталеваром.  И вот я учусь по
этой профессии".
     Министр.  Нет,  так у нас дело не пойдет... Где это ты рос, чтобы мог в
детстве мечтать о профессии сталевара?  Разве ты в деревне видел,  как сталь
варят?
     Савка. Нет.


        "x x x"

     Савка - это тот парнишка, разговаривавший с знатным сталеваром Павлушей
Кузнецовым,  когда он вместе с ними, ремесленниками, ранним утром садился на
трамвай на  правобережной стороне,  чтобы  ехать на  завод.  Погожий,  ясный
осенний   (или   весенний?)    денек.    Величественный   пейзаж   огромного
завода-комбината на той стороне озера.


        "x x x"

     Артисточка Вера дома у отца -  доменщика Каратаева. Вечер. Пятьсот тонн
пыли выбрасывает комбинат на  город в  сутки.  Артисточка одна поет песню из
"Кубанских казаков" - ту, где калина в ручей роняет цвет, а девушка не может
рассказать парню о своей любви:  "Милый мой,  хороший,  догадайся сам".  Она
поет одна, но в душе ее гремит оркестр и хор.
     Так ее застает архитектор. Но нет, это не он герой этой песни!..


        "x x x"

     "Образование!  Почему оно так называется:  "о-бра-зо-ва-ние"... Вот ты,
например, еще камень дикий, образа твоего еще нет, его надо "о-бра-зо-вать";
понял?  А через что образовать? Через образование, чтобы в камне диком образ
твой означился.  Вот откуда это слово: "образование". Понял теперь?" - Слова
мастера, обращенные к Павлу Кузнецову, а может быть, к Савке Черемных.


        "x x x"

     Еще о женщине-враче -  Галине Сомовой.  Уточнить жесты.  Она говорила и
смеялась и  вдруг  точно преподносила,  протягивала,  подавала вам,  охватив
ладошками,  большой цветной мячик.  Или  уточняя,  или поясняя что-то,  она,
держа кисти рук перед собой,  на уровне груди,  вниз ладонями, поочередно то
опускала,  то поднимала соединенные пальцы то одной,  то другой руки. А если
на  правой  руке  пальцы  поджимались к  ладони  и  действовал  только  один
указательный,  это означало, что она хотела что-нибудь особенное внуш