рошлогоднее сено,  законопатив  ржавые  щели
омшаника богатырским храпом.
     В  полночь Неретин вскочил.  Усталой сонной  походкой пошел  к  навесу.
Вытащил старую дедову долбянку и, превозмогая ломоту в костях, спустил ее на
воду.  Выбрал самое  легкое и  крепкое весло.  Сильно стиснул зубы,  толкнул
веслом от берега и, тихо качаясь на волнах, поплыл книзу.
     Загадочно шипели  под  лодкой  лиловые воды.  Широкими плавными струями
бежали за кормой. В их темной глубине веселыми зрачками огней мигали звезды.
И  с  каждым  взмахом быстрели у  Неретина руки,  сгонялась с  мышц  усталая
ржавчина,  и  мысль  -  перелетная  птица  -  бежала  далеко  вперед,  через
разъедаемые водою поля.
     Не помнил,  как обогнул забоку у  речного колена и  вылетел на бурливую
стрежу.  Не помнил,  как все ниже и ниже сносило челнок, все дальше и дальше
от цели -  в черный пролом улахинских сопок.  Очнулся,  когда заскрипела под
днищем  земля  и  злобный собачий лай  понесся с  берега.  Быстро сообразил:
"Хутор Нагибы". Проковылял несколько сажен по воде.
     - Пошла вон! - прогнал собаку суровым окриком.
     Долго и настойчиво барабанил в дверь.
     - Кой леший ломится? - глухо прошипело за дверью.
     - Открой, свои!
     - Хто свои?
     - Неретин.
     Сыро  закашляла дверь,  и  из  темноты сеней вывалился на  порог черный
мохнатый ком получеловечьего, полузвериного мяса.
     - Какой  водой  али  ветром?  -  хрипнуло  из  беззубой ямы.  В  густой
медвежьей поросли дико вращались желтоватые белки.
     - Водой,  мил дед,  водой...  Дай,  друже, лошадь. Завтра с племянником
пришлю.
     - Куда без дороги на ночь глядя?..  Ночуй.  Чаю согрею.  С медом, елова
шишка, с медом...
     - Не могу, ей-богу...
     - А то ночуй?
     - Нет, нет. Не могу.
     - Твое дело. Кому бы другому, а тебе дам. Дам, дам...
     Седлая лошадь, Нагиба долго возился в сарае.
     - Прощай, елова шишка, - сказал напутственно. И хотя Неретин уже не мог
его слышать,  долго хрипел вослед: - Держись, мил друг, осинником. Осинником
держись, осинником...


        "6"

     Таяли над сопками звезды. Хлестал по ногам свежий росистый осинник. Все
вперед и вперед, неумело прижавшись к луке седла, рвался синеглазый Неретин.
Ходили под  ногами крутые лошадиные бока.  На  них мешалась с  росой липкая,
мыльная пена.  И ядреный лошадиный фырк,  оставаясь позади,  долго бродил по
кустам - не гас.
     Когда забрезжил рассвет,  заиграли пастухи,  бабы погнали на  пастьбу к
сопкам  коров,  ворвался  Неретин  в  село.  Серым  комком  на  исхлестанном
лошадином крупе  промельтешил по  улицам  и  у  крашеного аптечного крыльца,
вспугнув полусонных кур, круто осадил лошадь.
     Аптечная служительница в калитке протяжно звала теленка:
     - Тялу-ушка,   тялу-ушка!..   Сех...   се-ох...   се-ох!..   Иди  сюда,
про-орва!..
     Увидела Неретина,  метнулась к  нему и  зачастила быстро певучим бабьим
бисером:
     - Иван  Кириллыч,   батюшка,   родно-ой...  Скончалась  Григорьевна-то,
скончалась... ночью вчерась, роди-имый...
     В  охотку побежали из глаз дешевые старушечьи слезы.  Потекли не нужные
никому по желтой морщинистой мякоти.


        "ГЛАВА ДЕВЯТАЯ"


        "1"

     В те дни и ночи непривычно быстро сменяли друг друга дела. А сами дни и
ночи бежали, может быть, быстрее дел.
     Одной такой ночью народился на многоглазом небе сладкоросый, травяной и
ячменный месяц июль.  Был он узкий,  светло-желтый и  сочный,  как тоненький
ломтик китайской дыни. И, должно быть, к его крестинам вошла в берега Улахэ.
     Жарким  июльским днем,  спустившись ниже  речного  колена,  вытаскивали
мужики из-под гальки толстый стальной трос от парома.  А  вечером прискакала
из  Спасск-Приморска первая  почта  и  привезла  Неретину писульку.  Были  у
почтаря черные от  спелой черемухи губы.  После воды черемуха зрела буйная и
густая.
     В правлении заседало волостное земство.
     Твердый и угловатый почерк письма разобрал Неретин в перерыве.
     "...События в Питере,  как видишь, развиваются. Наш комитет раскололся.
Меньшевики теперь отдельно, мы отдельно... В Спасск-Приморске создалась наша
группа. Съезди, познакомься..."
     Подписано было четко и просто, без закорючек: "Продай-Вода".


        "2"

     Дома старый Нерета починял снохам лапти.  Руки привычно вдевали лыко, а
голова думала совсем о  другом:  об  убытках от разлива,  о  том,  что плохо
роятся пчелы,  о  больном старшем внуке,  об единственном оставшемся в живых
сыне.  Когда думал о  сыне,  впервые рождалось в  душе любовное,  горделивое
чувство.  И потому ухватил Нерета бежавшего мимо трехлетнего внука за пузо и
нарочито важно сказал ему:
     - Иван-то,  дядя твой,  заседает...  -  Тона,  однако,  не  выдержал и,
щелкнув парнишку в пуп, весело крикнул: - Эх, ты-ы, пузырь!..
     Иван  вернулся поздно.  Был  он  сухой  и  строгий в  последние дни  и,
разговаривая с  людьми,  уже  не  бросался веселыми:  "Понял?..  понятно?.."
Хрустел у  Ивана в кармане свежий,  только что написанный секретарем земской
управы черновик протокола.

                                  Слушали

     1. О мероприятиях по борбе с будущими голодающими.

                                Постановили

     У  ково остался хлеб сбору 14 году и ранее свести в обчественные амбары
употребить в  засев будущево года.  Мельницу и хлеб гражданина Шипова Вавилы
канхисковать.  Лавочку  Капая,  а  также  денежные  суммы  канхисковать.  На
слободные коперативные и кредитнава таварищества деньги,  а также сумы Капая
снарядить абоз за хлебом в Спасское.

                                  Слушали

     2. Ково послать старшим абоза.

                                Постановили

     Направить приседателя Неретенку Ивана по личному желанию онова самово.

     Дед Нерета бросил лапти.
     - Каки, детка, новости будут? - спросил, ухмыляясь.
     Иван в упор посмотрел на отца. Сурово сказал:
     - Хлеб  ваш  четырнадцатого года  и  ранее  -  в  общественный амбар...
Земство постановило.
     - То ись как? - переспросил дед. - Мой самообстоятельно, лиже-ча всех?
     - Всех,  у кого есть.  Завтра сход будет.  Утверждать постановление для
нашего села.
     Стоял над дедом не  сын,  а  председатель земской управы.  Сандагоуская
власть.  Когда чувствует власть силу,  вид у нее бывает совсем особенный. "А
раньше говорил, моего не заберут", - подумал Нерета с легкой горечью.
     Ложась спать,  он долго думал:  ждать ему сходки или свезти хлеб утром.
Так и уснул, не решив.


        "3"

     Ночью на душистом сеновале темно и пусто.
     Давил  Неретина  прогнивший тес  крыши,  не  давал  уснуть.  И  звонкое
июльское небо  в  щелях  не  утешало,  не  грело.  Вместо  неба  смотрели на
председателя с тоской и любовью большие карие глаза фельдшерицы.
     И  от  глаз тех,  от  собственной тоски и  любви -  без сна и  без слез
метался на сеновале Неретин, одинокий сизо-перый голубь...


        "4"

     Мысли  деда  Нереты пришли в  полную ясность,  когда,  выглянув утром в
окно, увидел играющих во дворе вихрастых белоголовых внучат. Двое, извиваясь
на  земле,  изображали утопающих.  Остальные,  забравшись на  грязные свиные
корыта, вытаскивали первых шестами.
     - Играют,  -  сказал Нерета любовно.  - А мне чо, более других надо, чо
ли?.. Лишь бы им хватило...
     Нахлобучил по-хозяйски шапку и вышел во двор.
     - Степка!  Тащи ключи от амбаров!.. А вы телегу снарядите. Живо-о! Будя
рубахи мазать.
     В амбаре сухо и душно.  В просторных закромах золотится пшеница. Хлеб у
Нереты с тринадцатого года.
     Копнул ржавой рукой самое старое зерно. Чуть слышно потянуло прелью.
     - Вот  оно  чо  делается,   а?..   -  И  решительным  гребком  наполнил
полнозерной крупой первый совок.
     - Ровней держи мешок, детка! Батька тебя твой так учил, чо ли?..
     Из потревоженного хлеба тянулась под крышу легкая ароматная пыль.
     А через час,  вздуваясь туго набитыми мешками, поползла к общественному
амбару первая подвода с хлебом.
     Золотистый играл в проулках июль-суховей. Резвился по крышам - душистый
и  жаркий.  Тем золотистым июлем зрела за Иваном Неретиным неуемная мужицкая
сила.  Зрела  потому,  что  кончиком  земляной души  -  может  быть,  совсем
по-особенному, по-своему, по-мужичьи, - но понял старый Нерета, какая задача
стоит перед его сыном.


        "5"

     На сходке длиннобородый сельский председатель говорил:
     - Придется обсудить спервоначалу нащет  выгону.  Потому,  Никита  Гудок
жалился...
     - Чево там Никита Гудок!  -  кричали мужики.  -  Все знаем!..  Корова с
пастьбы, а у ней вымя пустое. Не выгон, а горе!..
     - Пасту-ух,  мать его за ногу!  Не насчет выгону, а пастуха к хренам!..
Так судим.
     Шевелил   длинную   председателеву  бороду   жаркий   июльский   ветер.
Председатель жмурил от солнца глаза и говорил, смеясь:
     - Цыц, ну-у!.. Эта спервоначалу. Потом имеется постановление волостного
земства насчет того,  кака,  к примеру,  помочь будет в смысле голода.  - Он
покосился на  сидящего рядом  Неретина.  -  На  этот  предмет  пояснит  Иван
Кириллыч, а также в смысле лавки и мельницы...
     На сходке, в сторонке у орехового куста, стоял Жмыхов.
     - Много тут разговоров,  -  сказал Кане,  зевая,  - большое село, ясное
дело.
     Посмотрела Каня в желтозубый отцовский рот и тоже зевнула.
     - Домой нам, дочка, пора - вот што...
     Рядом  с  Каней -  Дегтярев.  У  Дегтярева голубой глаз,  цвета дальних
сопок.  Такой глаз не палит,  не жжет,  а тянет,  как омут. И потому сказала
Каня отцу:
     - Вода еще велика. Коли омута большие, не больно уедешь.
     Жмыхов  увидел в  толпе  дырявую поповскую шляпу  и,  раздвигая мужиков
большим костистым локтем, полез к отцу Тимофею.
     - Ладно,  - говорил председатель, - ежели Микиту уволим, кто скот будет
пасти?
     - Назначить Горового Антошку, - решительно настаивал Евстафий Верещак.
     - Ох,  быстрый какой!  -  рассердился Горовой.  -  Чай,  я косец,  а не
пастух...  Вот ежели у  тебя маслобойню отнять,  дак ты,  окромя в  пастухи,
никуды не способен!..
     - Хо-хо-хо...  Хе-хе... - дробно и стукотливо, как телеги на деревянном
ходу, затарахтели мужики. - Што верно, то верно... Поддел...


        "6"

     Было  Кане  на  сходке скучно.  Вспомнилась ей  далекая красавица Нота.
Резвятся там  на  песчаных отмелях серебряные гольяны.  В  ключевых устьях у
карчей   настороженно   спят   пятнистожабрые  лини.   Медленно   помахивают
густоперыми хвостами.
     Ее  потянуло домой.  Она сильно выгнулась,  расправляя члены,  и  снова
зевнула.
     - Пойдем... куда-либо... - тихо сказал Дегтярев.
     - Пойдем, - промолвила она, почти не думая.
     Они пошли рядом.  Рука Дегтярева выше локтя касалась ее плеча,  но Каня
не отстранялась.
     - Болтают,  болтают...  Ну их к лешему, - говорил Антон добродушно. - А
ты, наоборот, молчишь. Скажи, отчего глаза косые?
     - В мать, - ответила она коротко.
     - В какую такую мать? Матери разные бывают. Твоя, как видно, корейка?..
     - Нет, русская. Это така порода - забайкальская.
     - Вон оно што-о!..  - обрадовался Антон неизвестно чему. - А я полагал,
што корейка...
     Остывали на  Каниных веках вторую неделю и  не  могли остыть два жарких
дегтяревских поцелуя.  Вспоминая их,  вздымалась на  дыбы  наливная  девичья
грудь и  в  монгольских глазах бродило,  разбрасывая искры,  молодое вино  -
черного таежного винограда.  Пил вино Дегтярев правым голубым глазом, пьянел
от каждого глотка, и не утолялась, а росла жажда.
     - Пойдем реку смотреть, - сказал Кане чужим голосом.
     Она чуть вздрогнула и  остановилась.  Непонятно заострились и  сузились
глаза.  И верный друг -  инстинкт,  что ходит по тайге со всяким человеком и
зверем, сказал ей слово, как уколол иглой: "Опасно..."
     Когда  чует  таежный человек опасность,  -  не  бежит.  Опасность сзади
страшнее, чем спереди.
     - Пойдем! - сказала Каня.
     Они  свернули в  забоку  и  молча  зашагали по  твердой  высохшей после
разлива дороге.  С  боков медленно выправлялась,  вылезала из-под песчаных и
галечных наносов  июльская густосочная трава.  Трещали неумолчно под  листом
желтобрюхие циркачи. Был их стрекот гульлив и зноен, как июль.
     - Увиваются за тобой в  Самарке парни-то,  не иначе,  -  сказал Антон с
сожалением.
     - За мной,  не за тобой!  - усмехнулась Каня. - Плакать тут нечего... -
Ей захотелось уверенно и твердо, по-отцовски, добавить: "Ясное дело!"
     - Поди, уж не одного курильщика извела, а?..
     - И то дело наше.
     Гулял по  дегтяревским жилам мужской нетерпеливый задор,  а  у  Кани  с
каждым ответом голос - осторожней и суше.
     В лесу сквозь черемушный лист устилало солнце дорогу золотым кружевом.
     - Кого любишь? Скажи! - спросил Дегтярев прямо.
     У Кани под кофтой настороженно застукало сердце. Еще острей и уже стали
глаза,  и захотелось сильно, как на охоте, стиснуть ружье. Но ружья не было,
и пальцы мягко скользнули по ладоням.
     - Глянь,  кака черемуха!  -  сказала она  неожиданно.  -  Бежим нарвем,
ну-ка!..
     Круто рванулась в сторону,  как спуганная олениха,  и,  с треском ломая
кусты,  побежала в  чащу.  Дегтярев ринулся  вдогонку.  Вздымалась с  кустов
нанесенная водой мелкая песочная пыль.  Серой мукой засевала лицо,  скрипела
на зубах.
     - Возьму! - кричал Антон. - Не уйдешь!..
     Каня молча рвалась через кусты,  цепляясь за  ветки вырвавшимися из-под
шапки косами.  Короткая юбка взбрасывалась на  бегу,  и  Антон видел мельком
точеные загорелые ноги выше икр.
     - Возьму-у!..  -  летел по кустам,  наполняя забоку,  сильный басовитый
рев.
     Так выбежали они на поляну, где находились когда-то дровяные заготовки,
а  теперь торчали только обомшелые пни да  редкие нетронутые кусты черемухи.
Перебегая от  одного к  другому,  Каня  споткнулась и  упала.  Знакомые руки
придавили  ее  к  земле,  не  давая  подняться,  и  к  раскрасневшемуся лицу
склонилось возбужденное и  потное  лицо  Дегтярева.  Песочная пыль  осела  в
складках грязными полосами,  но по-прежнему лукав был и  смел мучитель-глаз,
цвета дальних сопок.
     - Возьму, - уверенно прошептал глаз, голубой мучитель.
     Обидным,  тяжелым и  ненужным показалось с  непривычки мужское тело,  а
верный друг,  что ходит по  тайге со всяким зверем и  человеком,  закричал о
какой-то непонятной, небывалой опасности. Каня схватила Антона за воротник и
с  силой  дернула в  сторону.  Воротник оборвался с  куском  прелой  рубахи,
обнажив левое плечо до локтя.  Столкнулась с  целомудренной девичьей боязнью
мужская упрямая и  бесстыдная сила.  Каня  почувствовала,  как  жесткие руки
насильно,  не спросясь,  полезли в  заповедные места,  и  в  то же мгновение
крепко вцепилась зубами в обнаженное плечо Дегтярева...
     Это длилось несколько секунд,  не  более,  но  она явственно ощутила на
зубах ржавый и  солоноватый вкус крови.  Мужское тело обмякло,  и  над  ухом
послышался глухой задержанный стон.  Тогда она  разжала зубы  и,  вскочив на
ноги, стремительно помчалась в кусты.
     Морщась от  боли,  Антон  приложил к  укушенному месту  оторванный клок
рубахи и сел.  "Все-таки не закричал,  - подумал не без гордости, - да и она
пощады не просила..."  Где-то совсем необычно шевельнулась злоба и тотчас же
угасла.  Он  встал  и,  пошатываясь,  вышел  на  опушку.  Долго и  тщательно
присматривался и прислушивался по сторонам. Не видно, не слышно.
     - Эй! - крикнул, превозмогая боль.
     Ответа не последовало.
     - Ну, и катись... - сказал он с любовью и восхищением.


        "ГЛАВА ДЕСЯТАЯ"


        "1"

     На сходке по кочковатым головам мужиков прыгали короткие рубленые слова
Неретина.  Раздвигали они  плотно  сшитые  черепа  и  согласно  укладывались
внутри, как мелкие, хорошо колотые дрова.
     А  когда  Неретин  кончил  и  сельский  председатель,  расчесывая рукой
льняную кудель бороды, сказал:
     - Подымай правую руку,  которые согласны! - выросла над сходкой густая,
мозолистая и корявая забока.
     Митька Косой, присяжный запевала, с трудом протискался к Харитону.
     - Слышь, голован, - сказал вполголоса, дернув его за рубаху.
     - Ну? - обернулся Кислый.
     - Моя ведь правда...
     - В чем?
     - Да Марину-то... Пропили седни Вдовины мельнику, ей-богу...
     Жидкие  Митькины  плечи   судорожно  сжались  острыми  клещами  длинных
Харитоновых рук.
     - Откуда ты знаешь? - спросил Харитон глухо.
     - Только што сестра сказала.  Она у  ей  была.  Лежит девка в  амбаре и
ревет.  -  Митька поковырял в  носу указательным пальцем и,  не найдя ничего
утешительного, добавил строго: - В воскресенье свадьба, во как!
     Были у Харитона всегда прямые, грубые, топором тесанные мысли. И первая
мысль,  которая пришла ему в голову, была - пойти и убить мельника. "Чего ей
за гнилым пропадать",  -  подумалось жестко. Однако эта мысль быстро отпала.
Он знал,  что его или арестуют,  или расстреляют самосудом,  а  на поддержку
Неретина в таких делах нельзя было и рассчитывать.
     Тогда он бросил сходку и быстрым развалистым шагом пошел к Марине.


        "2"

     На  неогороженном дворе  Вдовиных стояли  только две  постройки:  изба,
похожая на голубятню,  и маленький,  на тоненьких ножках,  амбарчик. Харитон
тяжело  перешагнул  полусгнившие  ступеньки  амбара  и  решительным  толчком
отворил дверь.
     В  душной полутьме,  на  грязном тряпье,  уткнувшись лицом  в  подушку,
лежала Марина.  Она  не  обернулась и  вряд ли  слыхала,  как он  вошел.  Он
остановился у порога и долго молча наблюдал за ней.
     Марина уже не плакала или,  вернее, не могла уже плакать и лежала тихо,
без движения, почти не дыша. Источились горькие думы о собственной судьбе, о
Дегтяреве,  о мельнике, осталось только переполнявшее душу и тело безмерное,
дошедшее до последней черты отчаяние.
     Харитон на цыпочках подошел к ней и,  опустившись на корточки,  положил
ей  на  голову большую черную руку.  Она  вздрогнула и,  посмотрев на  него,
ничего не сказала. Похоже было, что нисколько и не удивилась его появлению.
     - Слышь...  Марина!.. - сказал Харитон, насильно вытягивая застревающие
в горле слова. - Гнилой он, и сволочь... мельник-то...
     Она ничего не ответила, но он не продолжал, ожидая, что она догадается,
о  чем он хочет говорить.  Марина не догадалась.  Тогда он взял ее за руку и
более твердым голосом сказал:
     - Уж  лучше тебе за  меня пойти...  Конечно,  белого хлеба у  меня нет,
черный тоже не всегда бывает... Зато здоров.
     Марина не понимала как следует,  о  чем он говорит,  но звук его голоса
напоминал ей  Дегтярева.  Она  снова  упала головой в  подушку и  заплакала,
по-детски, неглубоко и часто всхлипывая.
     - Не нужно плакать, ну! - крикнул Харитон сурово. - Не время!..
     И только от его крика она осознала наконец,  в чем дело. Тычась носом в
подушку, заплакала еще горше и жалобней.
     - ...Сговорена...  уже...  с попом...  сва-адьба... - проступили сквозь
плач  и  всхлип дрожащие и  мокрые,  лишенные всякой надежды слова.  -  Свез
уже... отцу Ивану... муку... Вавила...
     - Черт с им,  с попом! - вспылил Кислый. - Дура ты, вот што! На кой ляд
нам поп?.. Сама гнилая будешь, дети - пойми!.. Не до попа тут!..
     Не  привыкшая думать,  в  куски разбитая горем,  Марина только на  одну
секунду попыталась представить,  как отнесется к ней,  невенчанной, село. Ей
вспомнилась   брошенная   прошлый   год   землемером   высокогрудая  Палага,
затравленная пьяными бабами на пыльных перекрестках и  утопившаяся в омуте у
речного  колена.   И  оттого,  что  невыносимо  противным  и  страшным  было
распухшее,  изъеденное сомами и  раками тело Палаги,  не  нашлось в  простой
Марининой голове сил, чтобы переступить неумолимый, веками признанный закон.
     - Нельзя... - сказала она