,  все  заговорили сразу,  гневно и  страстно,  протягивая
вперед землистые руки.
     - Твой отец богач - его хлеб забирай!
     - Кем избран!
     - Сво-олочь!  -  выкрикнул кто-то,  покрывая всех  надтреснутым злобным
басом.
     - Это  кто  выругался?  -  с  угрозой спросил Неретин,  сдерживая толпу
суровым взглядом. - Кто выругался?
     Он спустился на одну ступеньку ниже, заставляя всех отступить назад, и,
отыскав глазами знакомого ему обладателя баса, погрозил ему пальцем уверенно
и строго, как учитель ученику.
     - Пусть один говорит! - сказал он не терпящим возражений голосом.
     Во  внезапно  наступившей тишине  заговорил сосед  Харитона -  Евстафий
Верещак.  Был он угрюм и  решителен,  как у  себя в  маслобойне,  и  упрямой
мужицкой волей преодолевал винные пары, туманившие голову.
     - Народ решил,  что ты  ему непотребен,  -  сказал он,  смотря прямо на
председателя. - Молод ты - первое, чужак в селе - второе, и... непотребен...
Народ решил, пусть старое правление будет - вот!
     - Народ ничего не решил,  -  возразил Неретин сухо. - Вас мало здесь, а
меня  избрал  волостной съезд.  Через  пять  месяцев будет  второй  -  тогда
заявите.
     - Не могем ждать! - злобно прогнусавил Вавила. - Зови съезд скорее. Как
нас спихивал, дак ране созвать сумел!
     - Сумей и ты! - так же сухо ответил Неретин.
     Оттого, что был он строг и уверен в себе, а воздух ленив и зноен, никто
не знал,  что нужно делать,  и все молчали, пригибая к земле упрямые крепкие
лбы.
     Опять очнулся первый Евстафий Верещак.
     - Ванька... смотри-и, - предостерегающе процедил он сквозь зубы.
     Тяжелые слова повисли в расплавленном воздухе, и толпа заколыхалась.
     - Ты лучше не грози, - сказал Иван Кириллыч, - потому что...
     - Больш-шевики   пр-редатели  р-родины!   -   завизжал  вдруг   Барков,
захлебываясь пеной.
     Он затрясся в  пьяной истерике,  и в его тусклых глазах где-то в темной
глубине зрачков испуганно забилась жалость к себе и ненависть ко всему миру.
     Толпа с  ревом надвинулась на Неретина,  опрокинув Баркова и спотыкаясь
об него ногами.  Иван отступил назад, не зная, пригрозить ли револьвером или
еще испробовать силу своего голоса.
     - Не уйду я! - сказал он твердо.
     - Сами сбросим!  -  стонал Вавила,  размахивая потным кулаком перед его
лицом. - У, стерва!
     Откуда-то  сбоку,  оттискивая народ от крыльца,  выдвинулась неуязвимая
жилистая  фигура  и,  отгородив Неретина от  мельника,  вынесла  над  толпой
жесткое лицо Харитона Кислого.  Ярость клокотала в  каждой частице его тела,
челюсти были  крепко сжаты  последним напряжением воли,  и  глаза,  серые  и
жестокие,  буравили слезящиеся глаза Вавилы.  Несколько секунд они  смотрели
друг на друга - один, сдерживая себя нечеловеческим усилием, другой, истекая
желтыми слезами, пока громадный кулак не взвился над толпой, как цеп.
     - Р-расшибу!  - рявкнул Харитон, чувствуя, как кровь волною хлынула ему
в голову.
     Мочась от страха,  мельник отпрянул в  толпу,  но удар по темени настиг
его у нижней ступеньки и свалил под чьи-то кованые сапоги.  Вавила запомнил,
что от них сильно пахло дегтем.
     Потом все  смешалось.  Мелькали,  как  молоты,  кулаки,  трещали скулы,
рвались праздничные пиджаки,  и  яростный звериный рык окутал толпу вместе с
едкой и жаркой дорожной пылью.
     Несколько  человек  бросилось  к  Неретину.  Он  выхватил  револьвер и,
воспользовавшись их замешательством,  соскочил с  крыльца.  Отдельные фигуры
трусливо побежали прочь, ломая придорожные засыхающие кусты, втянув головы в
плечи и даже не оглядываясь.
     Из  ближних и  дальних изб  бежал  народ разнимать.  Бежал откуда-то  и
старый Нерета, прихрамывая на тронутую ревматизмом ногу.
     Иван охолаживал дерущихся ручкой нагана. Наган был вороненый, Тульского
завода, и действовал преотлично. Прибегавший народ помогал.
     Труднее всего оказалось с Харитоном. Он освирепел, и к нему нельзя было
подступиться.  Шапка упала с  его головы,  и голова качалась черной копной с
прядью серебряных волос на темени. И когда народ отхлынул наконец, расчистив
ему место, он бессмысленно остановился у распростертой фигуры Баркова. Кровь
сочилась у  учителя горлом,  и  он  плакал тонко  и  жалобно,  как  ребенок,
вздрагивая на песке.
     - Стой,  Харитон!..  -  крикнул Неретин,  вцепившись изо  всей  силы  в
занесенную руку.
     Кислый обмяк, ослабляя мышцы.
     - Пусти... не ударю... - сказал мрачно.
     И  пока Неретин и  другие возились с  Барковым,  он уже шагал по дороге
своей обычной развалистой походкой, высоко держа голову на кряжистой шее.
     На другой день привезли с  верховьев убитого упавшей лесиной дровосека,
и Харитон, записавшись на его место, ушел на рубку к таксатору.


        "ГЛАВА ТРЕТЬЯ"


        "1"

     Дед Нерета строгал на  верстаке у  амбара доски на  ульи.  Было дымно и
душно.  Вспотевшие костлявые лопатки нудно терлись о  холщовую рубаху.  Ноги
тонули в море медово-серебряных стружек.
     Иван вернулся из поездки по волости.
     - Как хлеба? - спросил Нерета.
     - Плохо...
     - Да уж хорошими быть не с чего... - дипломатично промычал дед.
     Иван распряг лошадь и увел в сарай.
     - Иди-ка сюда, - позвал его дед.
     Он  был  недоволен сыном.  Конечно,  приятно иметь  роднею председателя
волостного земства,  но  ведь хозяйство тоже -  не кедровая шишка.  Вылузгал
орехи и бросил.
     - Все ездишь? - спросил он Ивана не без ехидства.
     - Езжу... - угрюмо ответил тот.
     - Служба твоя,  что лануш,  -  сказал Нерета наставительно,  - отцвел и
нету. А земля дело прочное. Проездишь, детка, землю-то, а?
     - Вот уж отцвету - тогда за землю...
     - А не поздно ли будет?
     Они долго молчали. Нерета бросил строгать и подошел к сыну.
     - Ванюха!  -  сказал он,  неожиданно меняя тон. В седых глазах забегала
всегдашняя усмешка,  и  веселые искры побежали в  строгие сыновние глаза.  -
Брось, а? Оженим по первой статье - найдем бабу, косить будем, а?..
     - То есть как же "брось"? - удивился сын.
     - А  так...  К хренам,  скажи,  мне ваше удовольствие!  Я,  мол,  и сам
человек - надоело мне с вами маяться.
     - Бросить нельзя,  -  возразил Иван  Кириллыч,  улыбаясь.  -  Хитер  ты
больно...  Раз начато - надо кончать. Скажем, посеял ты гречку, а убирать не
станешь...
     - Гречку я для себя сею, - перебил дед.
     - Это я так,  к примеру,  -  продолжал Неретин,  -  а только предо мной
задача...
     Он хотел объяснить,  какая перед ним задача,  но не стал, решив, что не
пришло еще этому время.
     - Зада-ча!  -  передразнил старик.  -  Вон  люди говорят,  поделить все
хочешь, правда? Нет?
     - Врут.  Не в  дележе дело.  Скажем,  у тебя хлеба много,  но ты своими
руками его нажил -  никто и не возьмет. А раз Копай нетрудовым потом нажился
- отдай!.. Поработай сам, а тогда свой хлеб и кушай!..
     - Не шибко и ты в политике силен,  -  съязвил дед. - Баловство все это!
Как был шалай-балай,  так и остался.  Какой ты мне сын?.. Бузуй ты, детка, а
не мужик! Вот уж свернут тебе шею...
     Неретину стало жаль отца,  но он боялся "распускать слюни" и  ничего не
ответил.  Дед обиделся и взялся за рубанок.  Это была первая размолвка в это
лето. Потом они спорили часто и даже ругались.


        "2"

     В  этот вечер Иван Кириллыч пошел к  фельдшерице Минаевой.  Она  болела
воспалением почек.  В  больницу  ехать  было  далеко  -  пятьдесят верст  по
таежному тракту. Приходилось ждать, пока пройдут первые приступы болезни.
     Поправившийся учитель  Барков  со  всей  семьей  пил  чай  на  школьном
крыльце.
     - К шлюхе своей пошел,  -  сказала жена учителя,  повышая голос,  чтобы
Неретин мог ее слышать. - Нашел приятельницу, большевичку.
     - Как Анна Григорьевна? - спросил Неретин у аптечной служительницы.
     - Все болеют...
     Он зашел на квартиру.  Минаева по-прежнему лежала в постели - желтая, с
припухшим лицом, разметав нечесаные волосы по подушке. Завидев Неретина, она
так и просияла на него своими большими темно-карими глазами.
     - Здравствуй, - сказал он просто, наклоняясь и целуя ее в лоб.
     Лоб был горячий и влажный.
     - В волость, слыхала, ездил?
     - Был...
     - Ну и как?
     - Ничего,  - ответил он неохотно. - Настроение лучше здешнего. Особливо
внизу. Там и хлеба лучше. А с тобой как?
     - Не хуже, не лучше... Арбуза мне хочется...
     Она хотела шутливо улыбнуться, но улыбка вышла по-детски жалкой.
     - Арбузов еще нет, да тебе и нельзя.
     - Я знаю, я шучу...
     - Слушай, - сказал Неретин, наклоняясь. - Я, знаешь, зачем пришел?
     - Зачем?.. - спросила она растерянно.
     Он  тихо засмеялся и  взял ее за руку.  Рука с  нежной ямочкой на сгибе
была пухлая и желтая, как лицо. Но все же она была мила ему, эта рука.
     - Ни зачем...  Поняла?..  Ни зачем -  просто пришел. Пришел потому, что
болит о тебе душа,  и потому,  что приходить приходится редко, и нет времени
на любовь,  и мало помощников в деле, и потому, что хочется и можется жить и
работать, и сила есть, а ты больна...
     Он быстро-быстро целовал ее руку,  а  каштановые волосы метались на его
голове, и ласковые глаза с синью пучились прямым спокойным светом.
     Она молча и нервно гладила его волосы, не зная, что сказать, не решаясь
почему-то назвать его уменьшительными именами.
     - Будет, что ли? - спросил он шутливо, отпуская руку.
     Она притянула его близко-близко и, касаясь горячими губами уха, сказала
совсем неожиданно:
     - Какой ты хороший и... странный...
     - Странный? - удивился Неретин.
     - Да. Я живу здесь семь лет, а таких еще не видала.
     "Чудит", - подумал Неретин, сразу принимая добродушно-насмешливый тон.
     - А  где  я  жил,   там,  надо  полагать,  здешние  странными  кажутся.
Понятно?..
     - Нет, все-таки... не то.
     - И тебе, стало быть, без "таких" скучно тут было?
     - Скучно...
     - Чего ж ты не уехала?
     Она хотела сослаться на  какие-то  тяжелые условия,  но что-то взмыло к
горлу изнутри,  и, удивляясь себе, что может вымолвить это так спокойно, она
сказала:
     - У меня ведь ребенок был...
     Сказала и запнулась.
     - Ну, так что ж? - допытывался он. - У меня двое были. То есть не сам я
рожал, надо думать, а были мои... - И так как она молчала, он добавил:
     - Но если понадобится, я куда угодно поеду. Очень просто.
     Она заволновалась и попыталась приподняться на подушке.
     - Лежи, лежи... - удержал он ее за плечо.
     Она нервно передернула руками, соображая что-то, и наконец сказала:
     - Тут целые дела... Когда-нибудь расскажу, не могу сейчас... Ошиблась я
как-то,  ну и...  - Голос ее оборвался, и неожиданно для себя и для него она
заплакала.
     - Вот это уж зря, - сказал Неретин укоризненно, - на-ка полотенце.
     Чувствуя прилив необычайной нежности,  он  стал сам обтирать ей  слезы,
впервые замечая,  что руки у него грубые и жесткие, а пальцы немного кривые.
Но от его уверенных и ласковых движений она успокоилась и даже улыбнулась.
     - Видишь, какая я кислая, не то, что ты...
     - Ничего,  будешь со мной,  пройдет.  Я  ведь простой.  А  рассказывать
вообще не стоит - ерунда.


        "3"

     Неретин сидел еще долго. Служительница зажгла лампу и принесла ему чаю.
Он  выпил стаканов семь,  удивляясь,  куда они умещаются,  и  шутил по этому
поводу. Минаева слушала его, и ей страстно хотелось выздороветь.
     Только когда в церкви пробило двенадцать,  он ушел. Ночь стояла сухая и
вместе с  тем  странно тягучая и  липкая не  по-летнему.  На  западе огневел
злато-сизый  пояс  горящего леса,  а  за  ним  плавилось заревом  небо,  как
вогнутый лист раскаленного железа.
     В лохматой голове Ивана - в этом луженом и крепком солдатском котелке -
уже варились и кипели простые, обыденные мысли о работе.


        "ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ"


        "1"

     В  промежуток между гречишным севом и  сенокосом Жмыхов ходил на охоту.
Но этим летом жара давала себя чувствовать даже в  Садучарской тайге,  и  он
знал,  что мяса теперь никто не купит:  в погребе портилась даже солонина, а
ледники имелись только у не нуждавшихся в мясе кошкаровских староверов.
     Тогда он решил плыть в  Сандагоу,  чтобы летнее время не пропало даром.
Надо было забрать у Нереты двадцать пудов муки, оставшиеся с прошлой зимы за
беличьи шкурки,  купленные дедом  на  шубу  в  приданое дочери.  Кроме того,
следовало  получить  у  волостного  объездчика  свое  лесничье  жалованье  и
захватить в правлении газеты, которых он не читал уже около двух месяцев.
     Он подправил лодку и спустил ее к реке. Плоскодонка была большая, но не
тяжелая, почти не пропускала воды. Дома он подстриг бороду, одел патронташи,
сумку и  большую алюминиевую флягу в суконном чехле,  наполненную медовухой.
Марья  оправила сзади ему  рубаху:  Жмыхов был  костист и  высок,  и  рубаха
некрасиво морщилась на спине.
     - Ну что ж, пора... - сказал жене. - Где Каня?
     - В лодке ждет.
     Она в последний раз осмотрела его с ног до головы.
     - Хорош! - сказала насмешливо.
     - Знамо,  хорош, - улыбнулся Жмыхов, заглядывая ей в монгольские глаза.
Черные,  немного суженные,  с большими ресницами и отчетливыми бровями -  то
были  смелые  глаза  ее  предков  со  средней Аргуни,  откуда  он  вывез  ее
восемнадцать лет назад.
     Они пошли на берег вместе.
     Дочь  Жмыхова уже  сидела  на  корме  и,  лениво болтая веслом в  воде,
смотрела, как бежали вниз маленькие крутящиеся воронки.
     - Скоро ты? - крикнула нетерпеливо отцу.
     - Поспеешь, козуля...
     Жмыхов передал ей топор и винчестер.
     - Прощай, старуха! - сказал жене подбадривающим тоном.
     Марья не обиделась на обращение "старуха", хотя на загорелом лице ее не
было старческих морщин, а черных волос не потревожила седина.
     - Езжай, - ответила она просто.
     Он  столкнул нос лодки с  берега и  с  неожиданной легкостью перенес на
него  двести  двадцать фунтов своих  костей и  жил,  когда  лодка  была  уже
подхвачена быстрым течением.  Бурый пес бросился вплавь вслед за лодкой,  но
Марья отозвала его назад, и он долго недовольно ворчал, поблескивая вымокшей
шерстью.


        "2"

     От хутора до Самарки верст тридцать пять.  Надеясь на быстроту течения,
Жмыхов редко брался за весла. Каня сидела у руля, а он дремал, лежа на носу,
под журавлиную песню Ноты,  и  солнце высекало золотистые искры из его русых
волос с  рыжеватым отливом.  Волос у  Жмыхова -  мягкий.  Недаром сандагоуцы
зовут лесника "Королем", а гольды "Золотой головой".
     У Кани руки крепкие,  а глаз острый. Нота тоже хитрая река - мечется то
вправо,  то  влево.  Лижет скалистые обрывы,  водовороты делает.  Белопенные
водовороты злобно рычат. Кедр тянет с берега корявые мшистые лапы. За кедром
непролазная темь да карчи.
     В других местах веселее - березняк белеет серебряной корой. Вьется небо
вверху меж  ветвей иссеченной лентой,  и  зверь молчит под кустом,  от  жары
разомлев,  и  пихта  стоит прямо и  тихо,  как  сон.  Курится тайга медовыми
смолистыми запахами...
     - Комар прилетел, - сказал Жмыхов под вечер, - давно комара не было.
     - Стало быть, дождь будет, - пояснила Каня.
     - Ясное дело, будет. К тому и говорю.
     Он  выпрямился во  весь  рост  и  посмотрел  вдаль.  Нота  вырвалась из
кедрового плена  и  бежала по  широкой безлесной долине.  С  боков  долины -
сопки.  Ближе - черные, дальше - синие, а совсем далеко - голубые. На сопках
- опять тайга.
     Большая река Нота,  а Улахэ еще больше. Нота идет в Улахэ на полтораста
верст ниже Сандагоу,  и в этом месте -  Самарка.  Есть еще ключ Садучар.  Он
пришел из  голубых Сихотэ-Алиньских отрогов и  вынес в  самое сердце хлебных
полей хвойный пихтовый клин.  Растрепал Нотовы берега, взбаламутил спокойную
воду, натащил тяжелых таежных карчей. Садучар - холодный и суровый красавец.
     - Будем воевать, - сказал Жмыхов, заслышав его пенокипящий гул.
     Он  переменился с  дочерью местами,  снял снаряжение и  засучил рукава.
Были у него волосатые и жилистые руки.
     Палило огнем вечернее солнце,  дымилось небо тонкой пеленой,  и воздух,
полный невидимого речного пара, стоял неподвижен и густ. Волос Жмыхова горел
на  солнце золотой чешуей,  а  у  дочери волос черный не  мог спрятаться под
кожаной шапкой.  Кофта  у  нее  совсем расстегнулась,  и  груди  виднелись -
румяные загорелые яблоки.
     Темный пихтовый клин в пожелтевшей долине бежал на лодку. Садучар ревел
тайфуном,   пенился  белыми  сихотэ-алиньскими  облаками.  Лодка  дрожала  и
металась на  волнах,  как  испуганный конь,  и  резала  кипучую  пену.  Каня
опустилась задом на пятки и  влипла коленями в днище.  Был у нее монгольский
пронизывающий глаз. Жмыхов впивался в реку веслом и кричал:
     - Загребай нос!
     Каня крепче врастала коленями в  лодку,  а  руки ее действовали верно и
точно,  как железные рычаги машины.  И когда,  под самым обрывом,  кренясь и
поскрипывая  бортами,   судно   пролетело  наконец  Садучарово  устье,   она
откинулась на спину и засмеялась громко и весело.
     - Ловкачи  мы!  -  крикнула  отцу  сквозь  смех  из-за  белых  зубов  и
потянулась,  свежая и гибкая,  как улахинский кишмиш. - Нас голыми руками не
возьмешь, - добавила горделиво.
     - Ясное дело, - согласился Жмыхов привычной фразой.
     Вспотевшее лицо его бронзовело под золотистой шапкой волос,  и  широкая
грудь, курчавясь мхом в прорези воротника, вздувалась, как кузнечный мех.


        "3"

     Нота разрезала Самарку на  две части.  Человек на  берегу мочил дубовые
бочки в речном затоне.
     - Эй, здорово! - крикнул ему Жмыхов.
     Человек приподнялся и,  прикрыв глаза  от  солнца  мокрой рукой,  долго
рассматривал сидящих в лодке.
     - Кажись,  Король? - сказал он наконец. - Ну-ну, доброго здоровья тебе,
- и тотчас же добавил: - И дочке твоей.
     - Стрюк дома?..
     - Со съезда приехал - все дома. Слышишь, в кузне гукает.
     - С какого съезда? - удивился Жмыхов.
     Но бондарь уже нагнулся и не слышал его.
     Бабы стирали на плотах белье. Загорелые мальчишки барахтались в воде. В
знойном  мареве  плавали  позолоченные  купола  деревенской  церкви.  Жмыхов
обогнул причал и пристал прямо у стрюковской кузницы.
     - Кузнец!..  -  позвала Каня  Стрюка.  После  победы над  Садучаром она
чувствовала во всем теле избыток молодой и задорной силы.
     Стрюк  вышел  из  кузницы.  Был  он  низкого роста,  но  коренастый,  с
чрезмерно длинными руками и мощными ладонями.
     - Те-те-те...  -  защелкал  он  языком,  стараясь  изобразить  на  лице
удивление.  -  Приехал Король и козу свою привел?..  Ладно.  Куды, в Сундугу
собрались?
     Русские улахинцы звали волостное село не Сандагоу, а Сундуга.
     - Есть такое дело, - в тон ему ответила Каня.
     - Ну, тогда сбирай манатки, ночью дождь будет.
     - Ясное дело, - подтвердил Жмыхов.
     - Не ясное,  а хмарное,  -  пошутил Стрюк,  втаскивая лодку на берег. -
Айда-те!..


        "4"

     Дома Стрюк рассказал Жмыхову все новости. А новостей было много. Прежде
всего,  у  Стрюка  оказалось несколько майских  газет,  в  которых только  и
толковали о  выборах во  Всероссийское учредительное собрание.  Сами  выборы
предполагались осенью.  И  так как газеты у Стрюка были самые разнообразные,
то  Жмыхов имел возможность познакомиться с  тем,  как  смотрят на  это дело
разные люди.
     Правда,  разобраться в  тонкостях он  не  мог:  различных оттенков было
множество.  Так,  например,  на  одних газетах сразу под заголовком большими
черными буквами красовались лозунги:  "Война до победного конца!  Вся власть
Временному правительству!" А на других:  "Война до конца за мир без захватов
и контрибуций!",  но зато -  "Да здравствует демократическая республика!" На
третьих  стояло:   "Долой  кровавую  бойню!   Вся  власть  Совета