Ждать дальше не  имело никакого смысла.  Как бы в  раздумье,  он прошелся по
каюте и, поравнявшись с дверью, выхватил из кармана браунинг.
     - Не шематись!  - крикнул тугим и звонким, как натянутый трос, голосом.
- Руки на стол! Ну-у! Поговорим по-настоящему.
     - Ты что? - прохрипел Семенчук, бледнея. - Ты что!.. Ах ты, с...
     - Цыть!  -  оборвал Селезнев с  мрачной угрозой.  -  Только пикни!  Дыр
наделаю - не сосчитаешь! Эй, кто там? Сюда иди!
     Стоявший у дверей народоармеец ворвался в каюту.
     - Обезоружить!
     В  несколько секунд  Семенчук лишился всех  знаков своего командирского
звания.
     - Вот теперь погрузился и сиди, - мрачно пошутил Селезнев. - Все равно,
где расстреляют: здесь или за Амуром.
     Он вышел из каюты и запер Семенчука на ключ.
     - Иди на берег,  -  сказал народоармейцу, - и позови Кныша. Скажи, мол,
комендант и  Семенчук  зовут  узнать  насчет  продуктов.  Да  пошли  ко  мне
Назарова!
     Он еще не знал точно,  что ему делать в  дальнейшем,  но первая позиция
была занята почти без боя.
     - Назарыч!  -  сказал он,  когда взводный спустился вниз. - Всю команду
незаметно разложи по  борту.  Усову скажи,  пущай приготовится.  Как  кончат
грузить дрова,  скажешь мне, а кого другого пошли отдать концы. Если спросят
на берегу,  зачем отвязывает,  пущай скажет,  что грузить,  мол, вас будем у
второго причала, выше...
     "Может,  выйдет,  а может,  и нет",  -  подумал он,  провожая взводного
глазами.  Во  всяком  случае,  ему  самому не  следовало вылезать наверх без
Семенчука.
     Минут через пятнадцать пришел Кныш.
     - Ну, как там? Что говорят?
     - Да что, товарищ комендант, народ серый... - Кныш презрительно почесал
за  ухом.  -  Я  им  наговорил страстей -  до будущего года хватит.  Придет,
говорят, Семенчук, будем митинговать. Только злы они - это верно.
     - Ладно. Больше на берег не ходи. Ступай.
     Когда Селезневу сообщили,  что погрузка окончена,  он  не  пришел еще к
ясному решению.  Туго перетянув пояс и  надвинув фуражку на лоб,  взбежал на
палубу и,  пригибаясь к  доскам,  почти ползком перебрался на  баржу.  Нудно
скрипела ржавая цепь,  и где-то внутри медленно стучала машина,  подталкивая
судно навстречу якорю.
     Весь  Семенчуковский отряд сгрудился у  второго причала.  Бесформенная,
обезглавленная масса  зловеще  чернела  на  светло-зеленом фоне  берега,  но
Селезнев чувствовал всем своим нутром,  что  она сплошь состоит из  усталых,
растерянных и обманутых людей.
     Лежа между снарядными ящиками,  он  слышал,  как  пароходные лопасти со
звоном раскалывали воду,  и думал,  как поступить. Он мог бы просто миновать
второй причал, дав судну полный ход. Но тогда люди на берегу почуют измену и
откроют стрельбу.  Он не имел права идти на такой риск,  чувствуя под ногами
семьдесят пудов динамита.  Одной пули в  трюм было бы  достаточно,  чтобы от
гнилой посудины не осталось и следа. Значит...
     Лицо  Селезнева стало  коричневым и  жестким,  как  ржавое  железо.  Он
медленно повернул голову  и  тихим,  оледеневшим голосом бросил  припавшим к
борту людям слова, простые и безжалостные, как камни:
     - Взвод,   слушай...  мою  команду...  Пулеметчики,  приготовься...  По
Се-мен-чу-ковскому... отря-аду... постоянный прицел... Взво-оод!
     С  берега доносился разноголосый человеческий гомон,  и  густо и  ровно
стучала машина, как настороженное сердце зверя.
     - Пли!
     В  первое мгновенье никто на берегу не понял,  что это смерть.  Но залп
следовал за залпом. Тогда, бросая винтовки, скатки, патронташи, сумки - все,
что мешало бежать,  -  сгибаясь к земле,  люди ринулись прочь от берега. Они
падали в  траву безжизненными кулями мяса,  не издав предсмертного стона,  а
раненые впивались в землю костенеющими от страха пальцами.
     - Вверх стрелять!  -  кричал Селезнев. - Довольно по людям! Усов, давай
полный!
     Пароходик рванулся книзу и, кутаясь клубами дыма, разбрасывая в стороны
белые пласты кипучей холодной пены, помчался прочь от Аргунской.


        "7"

     Челноков прибыл на станцию Вяземскую поздней ночью. Матросский батальон
ждал его на перроне в полном боевом снаряжении. Батальоном командовал рослый
сивоусый матрос с  миноносца "Гроза".  От него Челноков узнал историю похода
матросских батальонов из Владивостока на Иман.
     Когда  японцы врасплох напали на  владивостокский гарнизон,  доблестные
моряки под перекрестным пулеметным огнем высадились с миноносцев на берег и,
преодолев восемь рядов проволочных заграждений, вырвались в тайгу. Окольными
тропами,  продираясь сквозь валежник и чащу,  они в двенадцать суток сделали
около пятисот километров и утром вошли в город Иман, усталые и загоревшие, с
песней:

                По морям, морям, морям,
                Нынче - здесь, а завтра - там...

     На рассвете батальон под командованием Челнокова выступил в направлении
станицы Аргунской.  Две  ночи  батальон провел  в  тайге.  На  третьи  сутки
высланная  Челноковым  разведка  сообщила,   что  Аргунская  близко  и   что
Амгуньский полк еще находится в станице.
     - Что-то,  товарищ комиссар,  неладно у них, - сказал разведчик, отирая
рукавом пот  и  улыбаясь.  -  Баба  в  крайней избе говорит,  будто приходил
пароход и  командира увез у них...  Большая,  говорит,  стрельба была,  есть
убитые и раненые...
     - А  часовые у них расставлены?  -  удивленно приподняв брови,  спросил
Челноков.
     - С этого краю часовых нет...
     Оставив батальон в  лесу,  Челноков с  двумя  разведчиками взобрался на
сопку. Станица Аргунская лежала внизу в вербовых зарослях. Далеко видна была
извивающаяся лента реки, отливавшая серебром и весенней синью.
     Посреди станицы,  у церкви,  виднелась большая толпа вооруженных людей.
Семенчуковский отряд митинговал.
     Люди,  лиц которых нельзя было разобрать, сменяя один другого, взбегали
на  паперть,  игрушечно размахивали руками.  Иногда до Челнокова докатывался
гул голосов.
     Коренастый человек,  сильно прихрамывая,  взошел по ступенькам.  По его
фигуре  и  хромоте Челноков узнал  в  нем  командира первой  роты  Буланова,
бывшего пастуха.  Буланов постоял на паперти, потом поднял руку, и тотчас же
лес  рук вырос над толпой.  До  Челнокова чуть долетел голос команды.  Толпа
закипела и распалась - Семенчуковский отряд начал строиться.
     - Ну, вот что, ребята, - дрогнувшим голосом сказал Челноков, - бегите к
командиру,  скажите,  чтобы строил батальон в  колонны и  шел к церкви,  а я
сейчас к своим пойду...
     И, к величайшему удивлению разведчиков, он побежал с сопки в станицу.
     Пробежав  переулком,  у  выхода  на  площадь  Челноков  замедлил шаг  и
спокойной, твердой походкой направился к шеренге.
     В тот момент, когда он вышел на площадь, шеренга рассчитывалась надвое:
     - Первый... Второй... Первый... Второй...
     Но в этот же момент вся шеренга увидела Челнокова,  - счет перепутался,
шеренга дрогнула и замерла.
     Командир первой роты Буланов удивленно обернулся и застыл.
     Челноков медленно подошел к нему.
     - Товарищ комиссар! - неожиданно взвизгнул Буланов. - Мы...
     Вдруг  рябое  лицо  его  исказилось,  он  схватился руками за  голову и
заплакал.
     Челноков некоторое время сурово смотрел на  него.  Было так  тихо,  что
слышна стала возня голубей на колокольне.
     - Товарищи! - обернувшись к шеренге, спокойно сказал Челноков. - На ком
остановился счет? Продолжайте...
     Несколько секунд еще стояла тишина, потом кто-то сказал почти шепотом:
     - Первый...
     - Второй... - хрипло отозвался сосед.
     - Первый... - смущенно откликнулся третий.
     - Второй... - уже более уверенно подхватил четвертый.
     - Первый... Второй... Первый... Второй...
     По главной улице,  вздымая клубы пыли,  мерно шагал матросский батальон
на соединение с Амгуньским полком.
        "1923"



        Александр Александрович Фадеев.
        О бедности и богатстве



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Фадеев. Собрание сочинений в трех томах. Том 1
     Издательство "Художественная литература", Москва, 1981
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 13 сентября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


     Этой  осенью  исключили мы  из  партии  Николая  Камкова,  работника по
лесному делу.
     Отец его,  лесничий Иван Степанович Камков,  был  в  свое время человек
богатый,  имел большую заимку и дом по соседству с нашим селом Утесным,  где
теперь колхоз "Красный партизан".  Заимку забрали мы  у  них  только в  1922
году,  когда закрепилась в нашем крае Советская власть.  А самого старика не
тронули за то, что в годы войны прятал у себя партизан и славился в крае как
ученый лесовод.
     Исключили мы  Николая Камкова за  пьяный дебош  в  колхозе.  Приехал он
осенью на побывку к  отцу -  отец и сейчас лесничествует в наших местах -  и
как раз попал к празднику распределения доходов. И тут это с ним случилось.
     Когда стали разбирать эту его историю,  вызвали и нас, выходцев из села
Утесного, членов партии, разбросанных по краю. Николку в юности нашей все мы
хорошо знали и верили ему, а после гражданской войны потеряли его из виду. А
тут мы увидели,  что и раньше нельзя было верить ему,  и даже удивились, как
по  тем временам могли мы ошибаться в  людях и  как такой человек до сих пор
продержался в партии.
     В  прошлое время образование нам было недоступно,  и очень пленяло нас,
мужицких детей,  что  сын  известного всему  краю  ученого  барина,  Николка
Камков, водится и дружит с нами.
     Как только приедет он на побывку из школы,  сейчас ружье за плечи - и к
нам.  И уж целые недели и месяцы с нами.  Вместе и на поле,  и по рыбу, и на
охоту,  и на вечерку, и из одной миски едим, и одежду он носит такую же, как
мы.
     По праздникам ходили мы иной раз стенка на стенку,  -  один край у  нас
был бедняковский,  а другой богатенький,  -  и всегда, помню, Николка Камков
был с нашим,  с бедняковским.  Он и в юности был большой,  грузный;  брови у
него были густые,  голос как из трубы.  Валит,  бывало, всех подряд, пока не
соткнется с Мельниковым сыном Алексашкой Чикиным.  Тот был ловкий, быстрый и
глазом и на руку,  и чистый зверь.  Уж если изловчится ударить,  бил в самые
страшные места и без пощады. Бились они едва не по часу, потом Камков первый
протягивал руку.
     - Хватит. Уважаю, - говорил он.
     - То-то,  барин! - смеялся Алексашка. - Да уж если по чести, я и сам не
против.
     Был еще у нас такой мужичок, Гурьев Антон, бродячий человек, еще по тем
царским временам не признававший ни бога,  ни попов.  Не было у него никакой
скотинки,  даже птицы, - изба, чуть прикрытая соломкой, без всяких пристроек
и загорожи, стояла одна на самом краю.
     Работы он никакой не признавал.  "В том одном,  -  говорил он,  -  я  с
господом богом нашим Иисусом Христом согласен",  - и целыми месяцами не было
его в селе. Работала одна, без кровинки в лице, работала и на чикинских и на
камковских землях, жена его, а детишки его - была их тьма - побирались.
     Вернется,  бывало,  Гурьев Антон с бродяжничества своего, ходит по селу
чуть не в  чем мать родила,  голова без шеи,  прямо на плечах лежит,  тулово
короткое, ноги длинные, лицо в рыжих клоках, важное - и все болтает.
     - Придет скоро великое поравнение людей. Готовьтесь!
     - Какое такое поравнение, Антоша?
     - Имущество хозяев земли делить будем поровну.
     - Да нешто на всех хватит?  Людей на земле, поди, не мене, чем звезд на
небе.
     - На одежду,  на питание хватит, а там будем все жить по-бедняковски, -
важно говорил он.
     С  этим  Антошкой  Гурьевым  больше  всего  и  дружил  Николай  Камков,
частенько у него и ночевал под стрешками на чердаке.  Напьются, бывало, оба,
сидят,  свесив ноги с избы. Антошка невесть что несет, а Камков обнимает его
и поет, весь в слезах:

                ...Россия, нищая Россия,
                Мне избы бедные твои,
                Твои мне песни ветровые,
                Как слезы первые любви.

     А  и  в  самом деле,  убогое было село наше!  От железной дороги двести
верст,  кругом тайжища,  болота.  Месяцами сидели без керосина,  без соли. В
праздник под вечер идешь с охоты,  подойдешь к парому, а за рекой стон стоит
над селом,  -  так много пьяных.  Детишки лет по пяти - и то любили играть в
пьяниц.
     И много было у нас нещадной бедноты в селе Утесном:  Блинковы, Комлевы,
Анчишкины,  - да разве перечислишь нас всех, людей великого труда, горькой и
злой жизни.  Но была и  у нас своя тайная гордость за то,  что своими руками
проложили мы дорогу сюда,  раздвинули эти страшные леса, подняли горькую эту
землю, несчетно побили лютого зверя и сохранили совесть и пламя в сердце.
     И  когда вернулись с германского фронта первые наши солдаты-большевики,
поняли мы, что заслуживаем лучшей доли на земле.
     В гражданскую войну большая часть села нашего пошла в партизаны.  Пошли
мы все -  Блинковы,  Комлевы,  Анчишкины,  - несть нам числа. Пошел и Гурьев
Антон. Пошел с нами и Николай Камков. Уже вот сейчас, когда разбиралось дело
Камкова, вспомнили мы, старые бойцы, что были у них, у Гурьева да у Камкова,
и тогда свои заскоки.
     Займем, бывало, усадьбу, мельницу, станцию, Гурьев кричит:
     - Попалить все к чертовой матери!
     Скажут ему:
     - Зачем палить?  Это все мы сами сделали,  это все наше.  Разъясни ему,
Николай, раз ты образованный человек при трудовом крестьянстве.
     А Камков задумается, говорит:
     - А может,  он и прав?  Зачем нам все это?  Я,  -  говорит,  -  на себе
испытал, что такое богатство и сколь от него вреда на земле.
     Гражданская война  многих  из  нас  поставила  на  настоящий путь.  Как
вспомнишь славных боевых товарищей-друзей,  где они,  - а уж это все большие
работники,  знатные люди, люди с образованием. Колхоз мужики ставили уже без
нас и бились не хуже,  чем мы в гражданской войне. Когда сковырнули Чикиных,
долго еще мешали жить их последки.  А  сколько горя хватили,  пока научились
честно работать в колхозе на всех и на себя!  Ведь столько отравы оставалось
еще в душе у каждого от старого времени.
     И   кто  же   оказался  среди  ненавистников  колхоза  нашего  "Красный
партизан"?  Да  Гурьев Антон!  Может быть,  он  к  тому времени в  хозяйстве
оперился и было ему что терять?  Нет, все такая же стояла его изба, и работы
он  по-прежнему никакой не признавал,  и  сам он остался,  как был.  Старшие
сыновья и  дочери от него отложились и ушли в колхоз,  а жена его,  мытарша,
померла,  и  взял  он  из  неизвестных мест  раскулаченную вдову с  четырьмя
детьми.  Борода его,  торчащая клоками,  как у  пса,  поседела,  и  в глазах
родилась злость. Целыми днями ходил он из избы в избу и говорил прибаутками:
     - Здорово,  работнички на Советскую власть!  Наработались всласть,  а в
брюхо нечего класть?
     В  первые,  трудные годы  были  люди,  что  слушали его,  а  потом дела
переменились.  С  тех самых статей,  что в  старое время всегда были для нас
несчастьем, открылось в колхозе новое богатство - липовый мед с непроходимых
лесов наших и рис,  тяжелый и белый,  как сахар,  с наших болот. И тут народ
повеселел.  Как раз совпало так,  что кончился постройкой тракт,  что связал
наше село Утесное с железной дорогой и с морем.  И стала черная, мокрая наша
земля творить чудеса.
     Пропал как-то Антон Гурьев на месяц,  вернулся,  и все так и ахнули,  у
нас уже школу-десятилетку построили,  а он, бродячий человек, привез с собой
попа.
     - Раз я в бога уверовал,  - говорит, - имею я право церковь распечатать
(церковь уже  лет восемь стояла заколоченная).  А  божьего человека привез я
вам  для  совести,  чтобы совесть имели.  Вот  услышите из  уст его,  какому
братству учил нас господь наш Иисус Христос!
     Но поп на другой день сбежал.  Надул его Гурьев:  сказал,  что зовет по
приглашению верующих,  а верующие ответили,  что бог -  он и так все видит и
слышит.
     В тридцать четвертом году вышел наш колхоз на третье место в области. И
вдруг засияли на весь край имена наших людей.  И  не то было знаменито,  что
вновь прославились старые бойцы,  а знаменито было то,  что новые люди вышли
из самой неведомой глуби,  из самых безвестных фамилий, ничем не славившихся
на селе ни в старое время, ни в годы гражданской войны, ни после.
     Дед Максим Дмитриевич Горченко,  о  котором и  в старое-то время не все
знали,  жив ли он или уже помер, дед, весь век просидевший в своем хозяйстве
возле десяти гнилых колодок,  вдруг несметно снял  меда с  колхозного улья и
был  назначен  инспектором  над  всей  пасекой.  Агафья  Семеновна  Блохина,
бригадирша,  - эту фамилию даже я в старое время не слышал, - дала со своего
участка на болоте столько центнеров доброго риса,  что по науке это никак не
выходило.  А  надо знать,  что  перед тем  ушла она от  мужа,  прогульщика и
пьяницы,  с грудным ребенком.  И столько было молока в могучей груди ее, что
за год этот выкормила она не только своего, а и ребенка больной соседки.
     И много их таких, больших и малых, поднялось у нас на селе в тот год. А
там  уж  пошли расти просто люди-красавцы.  Главная красота их  в  том,  что
красуются они друг перед другом трудом своим,  и  думают за всех,  и уважают
друг друга за труд и ум. И ничего на свете уж не боятся эти люди.
     Да и по внешности жизнь стала краше.  Стали носить наши девушки башмаки
на  высоких каблуках.  Стали завозить к  нам  в  село костюмы с  галстуками,
велосипеды,  патефоны, радиоаппараты, книги, игрушки для ребят - все то, что
не есть главное в жизни, а украшает ее.
     Тогда Гурьев Антон запел уже по-другому.
     - Ага,  разбогатели,  -  говорит, - колхознички? Забыли про равенство и
братство? Люди, - говорит, - должны быть все равны, а вы что делаете? Вы вон
в пиджаки позалезли, а я в драных портах хожу!
     Скажут ему:
     - Кто ж  тебе виноват?  Иди работай с  нами,  и воздается тебе по труду
твоему.
     А  он  аж  зубами ляскает от  злости.  Стали смотреть на  него,  как на
блажного.
     И  вот осенью тридцать пятого года,  в год самого лучшего урожая у нас,
появился в селе Николай Камков. Давненько его не видели, работал он все годы
где-то не в  нашем крае.  Знали все,  что человек он партийный,  работает по
лесному делу,  и  обиделись на  то,  что  не  остановился он  ни  у  кого из
колхозников и  даже у  отца не  стал жить,  а  влез,  по  старой памяти,  на
чердачок к Антону Гурьеву.
     Что их связывало -  неизвестно,  но все дни до праздника ходили они под
сильными парами. Камков весь опух, и вид у него был какой-то потерянный.
     Председатель колхоза  нашего,  Петр  Федорович Блинков,  рослый  мужик,
хорошей кости и красивый с лица,  умный и прямо бешеный в работе - в колхозе
его зовут "царь Петр", - встретил их как-то на улице.
     - Что ты, - говорит, - Николай Иванович? Али что потерял?
     Тот посмотрел на него из-подо лба, говорит:
     - Молодость свою ищу, не видал ли?
     - Каждый,  брат,  молод  настолько,  насколько  он  себя  чувствует,  -
засмеялся царь Петр.  - Я вроде и постарше тебя, а все молодею, а тебя вон в
какую дряхлость кинуло!
     - Да, я вижу, здорово вы все зажирели тут.
     Ответ такой задел нашего царя Петра:
     - Как это прикажешь понять?
     - А так... Тоже, поди, патефончик завел?
     - А что ж?  У покойной мамаши твоей даже фортепьяно водилось, да только
нас, мужиков, туда не пускали.
     - Слыхал? - спросил Камков у Гурьева.
     Тот так и зашелся.
     - Они, - говорит, - на этих штучках всю душу свою проиграли!
     - Нет,  -  говорит царь Петр,  председатель колхоза нашего, - душа наша
беспроигрышная,  ей цены нет.  А вот у вас вместо души -  винный пар, вам бы
проспаться.
     На колхозный обед пришел Камков без Гурьева, совсем уже п