У  Тины  было  двойственное отношение к  жене Красовского.  В  глаза ее
жалела,  а Павлуше часто говорила, что Шура - гордячка, хочет показать себя.
Поэтому, когда Тина заводила речь о работе, Павлуша охотно приводил в пример
Шуру Красовскую. На этот раз он получил ответ неожиданный.
     - Конечно,  тебе  бы  больше хотелось,  чтобы  я  походила на  Захарову
Дуньку, - сказала Тина. - Вам, Кузнецовым, видно, это больше нравится!
     В первый раз она пошла на то, чтобы затронуть родню Павлуши.
     - А ты разве не Кузнецова? - спросил он с лукавой усмешкой.
     - Кузнецова прислуга! Если бы мы оба работали, могли бы няньку взять...
     - Чтобы над  нами  смеялись?  Мы  с  тобой рабочие люди,  нам  нянек не
положено. И попробуй найти няньку у нас в Большегорске!
     - Ты так прославился, что у тебя и в детский сад возьмут.
     - А ты отдашь?
     Так началась их ссора...
     Никогда еще Тина не испытывала такого щемящею чувства любви к мужу, как
теперь,  когда видела его уходящим по улице в  толпе вместе с Вассой и Соней
Новиковой. И никогда с такой силой отчаяния не сознавала она своего ужасного
поражения в жизни.
     Перед Тиной в  будничной простоте проходило ежедневное и доступное всем
торжество людей,  которое можно было определить словами, тоже простыми: люди
идут на работу.  А она,  Тина, уже не могла быть участницей этого торжества.
Она не  только не была равной среди женщин,  где когда-то была среди первых,
но все эти женщины и мужчины,  которые шли на работу с ее мужем, становились
в положение более высокой близости к нему,  чем она,  Тина. Отдав и подчинив
ему себя,  она уже не могла быть так близка к нему,  как те, кто был равен с
ним и независим от него.
     Тина  вернулась в  столовую,  разняла ссорившихся детей и  увела их  на
кухню. Но она не видела, хорошо ли они едят, не слышала их лепета.
     "Как все это получилось?  Как я  пошла на это?  С чего это началось?" -
спрашивала она себя и боялась и стыдилась ответить.
     И  в  это время она услышала в передней низкий кашель и мокрый,  тяжкий
звук босых ступней Федора Никоновича.
     День домашней хозяйки входил в свои права.


        "VI"

     С  того  момента как  Павлуша столкнулся во  дворе  с  Вассой  и  Соней
Новиковой,  он  сразу  вступил  в  тот  открытый  шумный  мир  многообразных
интересов, который был и его миром.
     - Кого мы  видим,  Сонечка?  Надолго ли к  нам?  Все разъезжаешь?  Речи
произносишь?   А  печь-то  поди  вздыхает  по  тебе?  -  говорила  Васса,  с
удивительной проницательностью,  вскрывая самое  больное  место  Павлуши.  -
Читаем,  читаем речи твои!  Видим,  не сам писал, - сказала она, и ноздри ее
язвительно весело дрогнули.
     Эту  манеру насмешливого отношения к  Павлуше Васса  усвоила еще  в  те
времена,  когда Павлуша начал ухаживать за  Тиной.  Если  бы  он  умел тогда
читать в девичьих глазах и слушать не то,  что говорят слова,  а что говорит
голос,  много неожиданного для  себя открыл бы  Павлуша под этой насмешливой
манерой Вассы.  Но  он  и  в  юности и  теперь был простодушен в  этого рода
отношениях с девушками,  с женщинами.  Он даже не прикладывал усилий к тому,
чтобы быть находчивым,  остроумным,  он  разоружал насмешниц своей открытой,
смелой,  мужественной покорностью.  После того как он женился, встречи его с
Вассой стали случайными,  редкими, и в насмешках ее над ним все меньше можно
было обнаружить доброй женской игры,  а  все  больше разящей издевки,  будто
Васса мстила ему за что-то. Но Павлуша даже не замечал этого.
     - Не говори,  не говори,  не говори! - весело отмахивался он. - Уже два
раза на меня писали.  Знаешь,  что говорят? "В теперешнем твоем положении от
тебя ждут политических выступлений!.."  -  И большие смеющиеся глаза Павлуши
лукаво сверкнули на Вассу, а потом на Соню. - Политических так политических!
На конференции металлургов я все-таки вкатил кое-что насчет охраны труда,  а
на партийной конференции меня никто и не спросил. "Надо, говорят, выступить,
и  вот тебе в помощь редактора газеты".  Я гляжу,  а он уже и речь мою из-за
пазухи тащит!
     Соня Новикова,  в  яркой пестрой кофточке и в этом небрежно повязанном,
идущем  к   ее  светлым  волосам  платке-паутинке,   покосилась  на  Павлушу
темно-зелеными глазами и  засмеялась,  показав нежный подбородок.  Но  Васса
вовсе не хотела выпустить Павлушу из неприятного положения так запросто,  не
израненным.
     - Учись,  Сонечка,  как коллективно прославиться,  -  говорила Васса. -
Нургалиев и Красовский у печи, а Павлуша за всех троих на трибуне!..
     Но Павлуша,  оказывается,  и  не склонен был скрывать,  что у  него это
самое больное место.  Конечно,  было бы неправдой сказать, будто эти поездки
ему неинтересны,  будто он ездит против своего желания,  -  нет, эти поездки
приносят ему большую пользу,  он сам чувствует,  как вырос за это время.  Но
печь...  Конечно, теперь она уже не может быть первой на комбинате. Если она
все-таки идет среди передовых, в этом заслуга Мусы и Коли, его друзей.
     - Тебе надо еще за границу съездить,  тогда у вас дела лучше пойдут!  -
сказала Васса, подрагивая тонкими ноздрями.
     Александр Гамалей,  услышав их громкие голоса и  смех Сони,  похожий на
воркование,  оглянулся, чуть улыбнулся в пшеничные свои усы и, когда молодые
люди поравнялись с  ним,  вежливо приподнял фуражку,  показав лысеющее темя,
сильно загоревшее от того,  что Гамалей любил работать в  саду с  непокрытой
головой.
     По  окончании  Отечественной войны  Гамалей  вышел  в  запас  в  звании
старшего лейтенанта и  по  привычке к  военной  форме  продолжал ее  носить,
правда уже без погон и  без звезды на фуражке.  Но он уже не чувствовал себя
военным человеком;  он  был мастеровым с  детства,  как и  отец его,  и  при
встречах с людьми не брал под козырек,  а снимал военную фуражку так же, как
когда-то отец снимал свой картуз.
     - Ах, Саша, люблю, когда мужика в твоем возрасте, когда он уже привык к
заботе,  к  ласке,  жена  вдруг оставляет на  его  собственное попечение!  -
притворно-грустным   голосом,   которому   противоречили  ее   заискрившиеся
темно-зеленые глаза,  заговорила Соня,  по праву многолетней дружбы с  женой
Гамалея называя его  не  Александром Фаддеевичем,  как  его называли все,  а
просто Сашей.  -  Наверно,  ты  поворочался сегодня на  жесткой-то  постели!
Чайку-то хоть попил перед работой?  Дети, наверное, голодные в школу пойдут?
Маленький-то как?
     Жена  Гамалея  Мария  работала,   как   и   Соня,   старшим  оператором
проволочного стана и всю эту неделю работала в ночной смене.  Соня,  которая
должна была ее  сейчас сменить,  подшучивала над Гамалеем,  что ему пришлось
всю ночь провести в одиночестве и некому с утра покормить его и детей.
     Гамалей спокойно улыбался в усы,  темно-голубые глаза его, выделявшиеся
на загорелом лице,  как чистые озера,  смотрели на Соню с  понимающим добрым
выражением,  будто говорили: "Не потому ты смеешься надо мной, что я один, а
потому,  что  ты  одна,  давно уже одна и,  может быть,  весь век останешься
одна".
     Соня поняла его  взгляд,  и  что-то  тяжелое обозначилось в  складке ее
полных губ с опущенными углами,  казалось, даже тень легла под нижней губой.
В то же время необъяснимая улыбка играла в глазах ее,  умная женская улыбка,
словно говорившая:  "Да, я знаю, что я на всю жизнь одна, но я могу дать еще
столько счастья, так не судите же меня, если я все еще кого-то жду, зову..."
Соня чуть коснулась руки Гамалея и  с некоторой излишней экзальтацией начала
хвалить его жену Марию.
     Сорокалетний Гамалей и жена его, моложе его лет на шесть, были известны
на  комбинате не  только  как  хорошие работники,  а  и  по  их  удивительно
сложившейся личной судьбе.
     В тридцать пятом году Маша Акафистова, восемнадцатилетняя девушка, дочь
поселенца из раскулаченных,  к  тому времени уже восстановленного в правах и
работавшего на  Большой горе на  рудообогатительной фабрике,  вышла замуж за
лучшего друга Гамалея Сергея Тришина.  Оба  родом из  Краматорска,  с  одной
улицы,  из одной школы,  сыновья слесарей,  начавшие свой трудовой путь тоже
слесарями,  они и  в  Красной Армии служили в одной части,  оба одновременно
демобилизовались в  должности командира взвода и оба попали на Большегорский
комбинат,  где  вскоре стали  работать на  портальном кране  углеподготовки,
импортированном из Германии.
     Семья Сергея Тришина стала единственной семьей и Гамалея. Правда, он не
соглашался столоваться у Тришиных, а тем более отдавать Маше белье в стирку,
сколько она ни настаивала.  Маша нигде не работала,  но Гамалей говорил, что
не  хочет обременять ее  нахлебником:  к  началу войны у  Тришиных были  две
дочки-дошкольницы и сынок,  делавший первые свои шажки.  Сергей,  после того
как  женился,  получил комнату в  квартире на  три  семьи в  так  называемом
"немецком" доме. А Гамалей по-прежнему жил в "Шестом западном" и пользовался
всеми  благами этого  молодежного общежития,  хотя  был  здесь  единственным
молодым человеком, которому уже подкатывало к тридцати.
     Когда Александр и  Сергей не были в вечерней смене (а они всегда были в
одной  смене:  их  кран  углеподготовки имел  две  кабины и  работал на  два
грейфера),  Гамалей проводил свои вечера в семье друга.  Спокойный, сильный,
голубоглазый, с большими добрыми руками, он оказался незаменимой нянькой при
детях Тришина.  Маленькими они охотно шли на руки к Гамалею, он мог возиться
с  ними часами.  Он  знал сотни народных сказок и,  рассказывая их девочкам,
незаметно переходил на украинский язык, но девочки понимали Гамалея. А когда
дети ложились спать,  он молча усаживался у подоконника,  с которого свисали
путаные бледно-зеленые плети растения, называемого в народе "бабьи сплетни",
и,  глядя прямо перед собой,  все сосал, сосал свою короткую кривую трубку с
обгоревшим  чубуком,   выпуская  дым   из-под  пшеничных  усов  удивительной
мягкости.
     Друг его и ровесник всегда что-нибудь рассказывал смешное или страшное,
- о свадьбах с похищениями,  о пробуждении мертвых в могилах,  о невероятных
аферах с  удачным исходом.  А  то  вдруг брал гармонь с  порыжевшими мехами,
вывезенную  еще  из  Донбасса,   и,  свесив  набок  русый  чуб  свой,  точно
прислушиваясь,  не  врет ли старая,  пел грустным сиплым баритоном старинные
русские и украинские песни.
     В  такие  минуты жена  его,  которая даже  самую мелкую работу по  дому
выполняла с  таким  неистовством,  будто  хотела что-то  заглушить,  забить,
умертвить в себе, вдруг замирала, замирала на том самом месте, где заставала
ее песня.  С лицом иконописной красоты, она слушала песню - чернявая, худая,
нервная, палимая вечным внутренним огнем - и вдруг говорила:
     - Женились бы вы, Александр Фаддеевич, ей-богу!..
     - А зачем мне жениться,  когда мне и так хорошо?..  - отвечал Гамалей и
все дымил и дымил на "бабьи сплетни".
     Похоже было,  что так и  пройдет жизнь Гамалея до самой старости.  Но с
началом войны и  Гамалея и  Тришина призвали как младших офицеров запаса.  И
впервые в  жизни они  были разлучены:  Гамалей попал под Киев,  а  Тришин на
западный фронт,  где и погиб в бою под Ельней.  Гамалей узнал о гибели друга
почти  год  спустя,  после выхода из  окружения,  узнал из  письма Марии,  в
котором она ничего не писала ни о себе, ни о детях.
     В ответном письме Гамалей писал:
     "Знаешь ли ты, что Сергей был моим братом? Ты знаешь! Старики мои давно
померли, и все мы, Гамалеи, братья и сестры мои, все люди самостоятельные, я
среди них меньший.  О  ком же,  как не о тебе и детях твоих,  как не о семье
погибшего брата  моего Сергея,  может сейчас болеть моя  душа?  Понимаешь ты
это?  Ты понимаешь.  Я здесь всем обеспечен,  а пенсия,  что получаешь ты за
Сергея,  мала.  Я  буду  высылать  тебе,  пока  жив  буду,  свое  офицерское
жалованье. Ты женщина умная, добрая, так не обидь же меня отказом".
     И  стал  Гамалей высылать ей  свое  жалованье,  и  она  не  обидела его
отказом. Но не знал Гамалей, что с первых же дней, как ушел ее муж на фронт,
Мария пошла работать на  завод,  а  все жалованье Гамалея откладывала она на
открытую для него сберегательную книжку.
     Когда  вернулся  Гамалей  с  войны,   больше  года  еще  пришлось  ему,
окруженному детьми погибшего друга,  дымить трубкой в знакомой комнате, где,
как  и  раньше (как и  впредь!),  украшали стену фотографии Сережи Тришина -
одного, и вдвоем с Машей, и вдвоем с Гамалеем, и в кругу товарищей, - прежде
чем согласилась Мария выйти замуж за Александра Фаддеевича.
     И казалось, ничто не изменилось в их жизни: Гамалей давно был неотделим
от этой комнаты;  дети давно его приняли как старшего друга; Маша продолжала
работать на  заводе,  как  работал  и  Гамалей.  Изменилось только  то,  что
появился на свет маленький Гамалей,  и семья получила,  наконец, квартиру на
Заречной стороне,  и то,  что Маша стала спокойней и чаще смеялась, и, когда
смеялась, в лице ее появлялось что-то застенчивое, девичье.
     Улица в  часы,  когда рабочие люди  идут на  работу или  возвращаются с
работы,   похожа  на  перемещающийся  клуб,  превосходящий  масштабом  своим
настоящие клубы,  не говоря уже о таких временных клубах, как "забегаловки",
раздевалки при цехах или очереди в магазинах.
     - А,  Павлуша!.. Здоров, Павлуша!.. Как жизнь, Павлуша?! - слышалось то
и дело из уст молодых и старших.
     Да,  его любили здесь.  Любили за то,  что он тут вырос, выучился, стал
знаменитым и  остался таким же общительным,  веселым,  каким его знали еще в
ремесленном.
     Парень,  закрывший Павлуше глаза и повисший у него на плечах,  оказался
его младшим товарищем,  Гришей Шаповаловым.  В прошлом году он был у Павлуши
вторым подручным,  а  после того как Сеня Чепчиков,  первый подручный,  ушел
сталеваром на  комсомольскую печь,  Гриша занял его место.  Но  на свою беду
Гриша на всех собраниях вылезал с критикой неполадков во втором мартеновском
цехе, и в конце концов его избрали цеховым комсомольским секретарем.
     - Слушай,  Павлуша,  - сказал Гриша, стискивая его руки своими жесткими
ладонями,  одинаковыми в длину и в ширину.  -  Надеюсь,  ты сохранил на Сеню
Чепчикова какое-то влияние?  Что случилось с человеком?  Мы поручили ему как
члену бюро всю физкультурную работу, а он даже на бюро не ходит!
     - Какой же ты секретарь, если власти на него не имеешь! - смеясь сказал
Павлуша. - Как дела? Материально тебя не поджало?
     - Очень поджало, - признался Гриша с некоторым смущением.
     В   самом  деле  его  заработок  как  секретаря  цеховой  комсомольской
организации оказался значительно ниже заработка первого подручного.
     В группе мужчин, окруживших Вассу и Соню, шли доменный мастер Крутилин,
внешностью своей опровергавший привычное представление о  доменщиках,  такой
он  был  сухой  и  маленький,  и  недавно  приехавший из  Запорожья  старший
вальцовщик тонколистового стана  горячей прокатки Синицын,  длинный,  худой,
прямой,  с выгнутой шеей,  в светлом модном пиджаке с неестественно широкими
плечами.
     Они обсуждали политические новости дня,  злобой которого было созванное
в  Париже  для  подготовки встречи министров иностранных дел  четырех держав
совещание заместителей министров. Совещание находилось как раз на том этапе,
когда   заместители   министров   трех   держав   отказывались  включить   в
предполагаемую повестку дня вопросы об Атлантическом пакте и об американских
военных  базах,   внесенные  Громыко.   Крутилину  очень   хотелось,   чтобы
заместители министров трех  держав все-таки как-нибудь уступили и  чтобы все
было хорошо.
     - Сорвут?.. - спрашивал он, с надеждой глядя на Синицына.
     Синицын,  узкая голова которого была как  бы  продолжением его выгнутой
шеи, делал неопределенный жест костлявой кистью руки и отвечал жестоко:
     - Сорвут!
     - А что значит -  "они заседают в розовом дворце", почему он розовый? -
спросил очень молодой, но известный уже и за пределами Большегорска каменщик
Кораблев.  -  Нет,  ведь  может быть  изнутри отделка розовая,  так  в  этом
хитрости нет,  а если снаружи,  так это вряд ли штукатурка,  наверно, мрамор
особый?
     - Нет,   пусть   лучше  товарищ  Синицын  скажет,   почему  наш   новый
листопрокатный так долго листа не дает? - с улыбкой сказал Гамалей.
     Синицын,  техник  по  образованию,  вдруг  ужасно  обиделся  на  вопрос
Гамалея.
     - Спрашивайте не у меня,  а у строителей-монтажников!  - вскричал он. -
Из-за  них мы все еще решаем ребусы и  загадки,  а  стан настроить не можем.
Посмотрели бы  вы,  как  работает он  у  нас,  на  "Запорожстали"!  Там труд
вальцовщика давно уже стал интеллектуальным трудом.  И роль операторов выше,
чем у вас, - сказал Синицын, покосившись на Соню.
     Мужчины,  в обществе которых шли Соня и Васса, шутливо нападали на них,
будто они  потому до  сих  пор  не  замужем,  что ведут себя как разборчивые
невесты.  В самом деле,  женщины красивые,  известные, портреты их постоянно
висят на Доске почета у главных ворот, - не может быть, чтобы никто к ним не
сватался. Видно, отшивают женихов!
     - Вы,  молодые бабы,  -  привереды!  -  вмешался в этот разговор мастер
Крутилин.  - Как это так, замуж не выскочить у нас в Большегорске! Вы больше
на доменщиков, на сталеплавильщиков поглядывайте, - там одни мужики!..
     - Нужны они нам, чумазые! - сказала Васса.
     - Ишь аристократия какая!
     - А  она  права,   Алексей  Петрович:  она  не  против  доменщиков  или
сталеплавильщиков,  а она -  девушка,  перед ней все пути открыты, - сказала
Соня,  женским чутьем понимая, как больно бьет по самолюбию Вассы то, что ее
могут считать уже засидевшейся и ищущей жениха. - Это у нас, вдов, положение
безвыходное.
     - Почему безвыходное?  -  наивно спросил Синицын,  которому Соня  очень
нравилась.
     - Потому,  что...  мир уже поделен! - сказала Соня с необъяснимой своей
улыбкой.  -  Хотите,  чтобы мы  его  переделили?  Тогда берегитесь,  если вы
человек семейный! - сказала она под общий хохот мужчин.
     Они уже были вовлечены в пестрый поток людей,  все более сгущавшийся по
мере  приближения к  залитой солнцем площади,  через которую один за  другим
проносились битком  набитые,  с  висящими  на  подножках  людьми  трамвайные
вагоны.
     Маленькая немолодая женщина,  с  лицом в сети преждевременных морщинок,
но  с  необыкновенно жизнелюбивым  выражением,  которое  придавали  ее  лицу
острые, подвижные глаза и вздернутый носик, - как говорят, "с лукавинкой", -
одетая в  такое  поношенное платье и  повязанная таким  старым платком,  как
будто она  специально выбрала все  самое негодное,  вывернулась из  толпы и,
лихо продев тонкую руку под руку Соне, зашагала рядом с ней.
     - Здравствуй,  Прасковьюшка, здравствуй, милая! - ласково сказала Соня,
прижимая руку женщины к груди своей.
     Это   была   работавшая  в   одном   цехе   с   Соней  увязчица  бунтов
проволоки-катанки,  одна  из  последних  представительниц  тяжелого  ручного
труда, сохранившегося даже на таком совершенном стане, как проволочный.
     Бунты  поступают с  моталок,  когда  проволока еще  раскалена,  и  двое
рабочих или работниц в  специальной одежде и рукавицах,  обдуваемые холодным
воздухом,  перевязывают бунты  с  двух  сторон обрезками холодной проволоки,
чтобы бунты не  рассыпались перед тем,  как их  подцепит медленно движущийся
крюковой транспортер охлаждения.
     Прасковья Пронина,  женщина малограмотная и  многодетная,  потерявшая в
войне мужа,  вот уже восемь лет стояла на этом горячем посту.  Всего ребят у
нее было шестеро.  Два старших сына уже работали, но матери не помогали: они
были известны на  Заречной стороне как  неисправимые хулиганы,  уже  не  раз
имевшие дело с милицией.
     Несмотря на  тяжелый труд свой,  жизнь без мужа и  неудачу со  старшими
сыновьями, Пронина отличалась редкой жизнест