тихо.
     - Подумай!
     Харитон сидел на полу и ждал. Сидел долго: час, может быть, два. Желтый
солнечный  платок  у  растворенной  двери  передвинулся  к  противоположному
закрому, а он все ждал.
     Марина  перестала плакать и  молча  лежала на  тряпье.  Из-под  грубого
холщового платья торчали неживыми обрубками ее босые грязные ноги.
     - Слушай,  -  хрипло сказал Харитон,  - а если я найду такого попа, что
повенчает... со мной?..
     - Не найдешь, - ответила она безнадежно.
     - А если найду?
     - Сам знаешь, чего спрашиваешь!.. - крикнула она истерически.
     Он резко вскочил и вышел на улицу. Несколько секунд Марина слышала, как
хрустели под тяжелыми ступнями разбросанные по двору щепки.


        "3"

     В  этот день казались Кане люди опаснее зверей.  И  на пришедших только
что со  сходки отца Тимофея и  Жмыхова она тоже взглянула с  недоверием.  Но
было у  лесника все такое же  впалое лицо,  с  отросшей за поездку рыжеватой
бородой,  и  по-прежнему шутил лукаво и  смеялся священник.  Разве только от
жары больше обычного налился кровью поповский мясистый нос и сиял и лоснился
от пота.
     - Ну, так как порешим? - грузно отдуваясь, спросил поп Жмыхова.
     - Так уж порешили.  До вечера мы,  ясное дело,  управимся. Десять пудов
муки своей свезу в  обчество.  Постановление!..  Хоть и  не нас касается,  а
все-таки везти домой всю неудобно.
     - По  холодку и  грянем,  -  согласился отец  Тимофей.  -  Ночи  теперь
месячные. Гляди, к утру до Кошкаровки доплывем.
     Он ушел, звучно сморкаясь в подрясник.


        "4"

     Когда  прибежал Харитон домой,  сидел отец  Тимофей на  толстом обрубке
дерева и,  подвывая под нос что-то веселое,  чинил свои уже не менее ста раз
чиненные сапоги. Разбирался поп в дратве чище Евангелия.
     Выслушав сбивчивые пояснения и  просьбы Харитона,  он  удивленно развел
руками.
     - Вот так де-ело!  - протянул басисто. - Видна, как говорится, птица по
полету,  а  добрый  молодец  по  соплям.  И  охота  тебе  венчальную  комедь
отламывать, а?
     - Так не идет без венца, пойми! - горячился Харитон.
     - А мельника думаешь с носом оставить? Отняли, мол, мил человек, у тебя
мельницу, дак на тебе вот эдакий нос?..
     Отец  Тимофей приставил к  своей  луковице желтую руку  и,  выпустив из
межколенья сапог, залился безудержным басовитым хохотом.
     - Брось ты! - сказал Харитон грубо. - Мне не до смеху...
     - Ну и дурень!  В твои годы я тоже большой чудак был.  Бывало,  Маруся,
псаломщикова дочка:  "Пойдемте,  Тимоша,  впроходку!.."  Я  так  и  таял.  А
кончилось впролежку. Теперь моя жинка - вона!..
     Харитон схватил попа за плечи и, притянув к себе, сказал сдержанно:
     - Ты... со мной теперь не шути... понял?
     Был  отец  Тимофей по-прежнему спокоен и  весел,  только  в  черемушных
глазах появилась маленькая серьезность.
     - За  эдакие делишки,  нападение то ись на священную особу,  при старой
власти напороли бы тебе,  паря-зараза,  кой-какое место. Теперь, конешно, ты
можешь меня и убить...  -  И, переходя внезапно на совершенно деловитый тон,
забубнил отец Тимофей:  -  Доставай двух свидетелей,  кралю под мышку -  и в
часовню, что в орешнике на отлете. Я там буду.
     - Ночью надо, - сказал Кислый, - а то ежели увидят...
     - До вечера надо, - обрезал поп, - потому уеду с сумерками...
     Харитон бросился к выходу.
     - Стой!..  Раздобудь пару колец да  захвати бумагу и  чернила.  Я  хоть
уеду,  а бумага останется.  Церковной печати у меня не имеется,  так потом в
волости заверишь...
     Оставшись один,  отец  Тимофей взялся  за  сапог.  Работа,  однако,  не
клеилась.  Потертая подошва стояла  с  куском  гнилого верха  и,  ощерившись
гвоздями, смотрела на попа ехидно и злобно, по-щучьи.
     - Жизнь тоже! - сказал он неизвестно по какому поводу.


        "5"

     Отягченная росой, жалась к земле новая июльская трава. Звездным вечером
шли  от  земли густые и  пряные соки.  Одинаково дышали ими влезшие под небо
кедры и пресмыкающиеся у их подножий мхи. В темных берлогах вбирало их всеми
порами шерстистых тел угрюмое зверье.
     В  насыщенном парами  воздухе далеко  разносился ленивый стук  тележных
колес.  Гаврюшка правил лошадью,  а  Жмыхов с  отцом Тимофеем и Каней шагали
рядом с телегой.

                ...Исайя, ликуй,
                Кого любишь - поцелуй... -

игриво напевал отец Тимофей.
     Ползли за людьми и подводой большие несуразные тени.
     - Чего больно весел? - спросила Каня.
     - Так...  -  усмехнулся поп.  - Штуку мы тут одну отмочили... Человеку,
скажем, счастье на всю жизнь, а мне - выпивка.
     Тянуло от попа едким табаком и спиртом.
     - Тебе завсегда выпивка, - сказала Каня немного даже с грустью.
     На коротком канате тянулась за телегой лодка.  Скребла и царапала песок
черствым и  крепким днищем...  По  бокам дороги под свежими обильными росами
падали темноликие кусты.
     - Да...  -  в  раздумье  протянул Жмыхов,  -  ворочает Неретин  делами.
Большой  человек,   ясное  дело.   Много  людных  мест  прошел  и  в  книгах
разбирается.  А  мы  тут...  -  Он махнул рукой и  с  неожиданной суровостью
докончил: - живем, как звери...
     - Это ты,  может быть,  и зря,  -  сказал отец Тимофей.  Неодобрительно
тряхнул большой и гулкой,  как котел, головой и, пережевывая губами, добавил
низко: - Не звериным сильны мы тут, а человеческим. Так полагаю.
     "Мудрит поп, - подумал Жмыхов, - пьян вовсе..."
     Притулившись к  берегу,  тихо спал на реке паром.  Они спустили на воду
лодку и сгрузили в нее муку.
     - Но-о! - крикнул Гаврюшка, весело тряхнув вожжами. - Прощевайте.
     Долго тарахтели по лесу удалявшиеся колеса.
     - Ну,  садись,  дочка,  -  сказал  Жмыхов  встрепенувшимся  голосом.  -
Марька-то на хуторе, поди, заждалась.
     Лодка скользнула по  воде и,  распуская по бокам играющую месяцем зыбь,
поплыла книзу...
     Из  прибрежных кустов вышел  на  берег человек.  Остановившись у  самой
воды,  долго смотрел вслед уплывавшим.  Смотрел до тех пор, пока долетали до
него бубнящий голос отца Тимофея и раскаты звонкого девичьего хохота.
     А когда замерли вдали людские голоса, человек на берегу задумчиво ткнул
ногой блестящую гальку и, понурив голову, слушал привычным лесным ухом тихий
шелест воды о камень.


        "6"

     Приемка хлеба и остальные дела задержали Неретина на неделю.
     Теми днями шел по инородцам послух, что, уходя из Сандагоу, взял Тун-ло
у  Неретина чудодейственную бумагу  к  русскому Старшому в  Хай-шинвее*.  На
самом же деле Тун-ло ушел в тайгу на охоту.
     ______________
     * Китайское название Владивостока. (Примеч. А.Фадеева.)

     Свежим росистым утром выехал в Спасское обоз за хлебом. Пересекая падь,
дружелюбно  катились  по  дороге  телеги.  Высевалась  из-под  колес  мягкая
золотистая пыль.
     Натиснув -  от  солнца -  к  самым глазам солдатскую фуражку,  ехал  на
передней подводе Неретин. Даже в дороге не умела отдыхать его луженая голова
и варила одну за другой деловитые мысли.
     О порыжевшие сапоги терлись истрепанные придорожные кусты.
     В  большой компании спокойно,  не  урося,  бежали  лошади,  и  возчики,
позатыкав в пазы вожжи,  сгруппировались на нескольких телегах.  Старые -  к
старым,  молодые -  к  молодым.  Глядя на  изуродованную падь,  уныло качали
головами старики,  молча попыхивали обгорелыми трубками.  На  задней подводе
играл на гармошке Митька Косой.  Не попадая в  тон,  орали несогласным хором
парни:

                Друга девка красивей -
                На полтину дешаве-ей...

     У  перевальной Дубовой сопки разнуздали и напоили лошадей.  Со стороны,
обращенной к долине,  сопка была совсем лысая,  почти бестравная. Торчала на
красном  скалистом выступе одинокая ель.  А  из-за  гребня  смотрели в  падь
зеленые короны дубняка.
     У  опушки  на  вершине  Неретин  пропустил  все  подводы.  На  востоке,
обвившись сырыми  туманами,  сгорбил мощную  спину  Сихотэ-Алиньский хребет.
Крался там  по  иглистым тропам маньчжурский полосатый тигр,  утопал во  мху
когтистой бархатной лапой.  И, может быть, еще тише и скрытней пробирался за
ним - шебуршал отполированным в траве улом - седой и молчаливый таежный сын,
Тун-ло.
     На  Сихотэ-Алиньском хребте золотыми осенями бьются не на живот,  а  на
смерть седогривые пантачи-изюбры из-за гибкого стана оленихи.
     А  внизу,  под  неретинскими  ногами,  расстилалась  размытая  и  голая
Улахинская падь.  Казались с  высоты сандагоуские хаты  не  более  спичечных
коробок. На угрюмых церковных задах притаилось темное и скучное кладбище. Но
туда Неретин не посмотрел.  Белела там новеньким, никому не нужным крестиком
свежая могилка Минаевой, - а к чему бередить уже зарастающие раны?
     Неретин  видел,  как  начинали бахрометь в  пади  новой  свежей  травой
принесенные сверху пески и гальки. Пугливые утки слетались на старые места к
озерам.  В  болоте  под  сопкой  уже  оправились  от  разлива  синеглазые  и
красноперые ирисы.
     И  думал  Неретин  о  том,  как  неумолимые стальные  рельсы  перережут
когда-нибудь Улахинскую долину,  а через непробитные сихотэ-алиньские толщи,
прямой и упорный,  как человеческая воля,  проляжет тоннель.  Раскроет тогда
хребет заповедные свои  недра,  заиграет на  солнце обнаженными рудами,  что
ярки и  червонны,  как кровь таежного человека.  По хвойным вершинам впервые
застелется горький  доменный дым,  и  новые  жирные  целики  глубоко  взроет
электрический трактор.
     И  оттого,  что воспоминание о тракторе было связано с нехитрой жалобой
гольда на обрывке березовой коры,  захотелось Неретину, чтобы одним из таких
тракторов управлял седой и молчаливый таежный сын - Тун-ло.
     Грохот спускавшихся в тайгу телег становился все глуше, а Неретин стоял
и думал. Из первобытной таежной тишины выскочил на проложенную людьми дорогу
резвоногий заяц.  Потыкался  мордой,  попрядал  мохнатыми ушками  и,  увидев
человека, испуганно нырнул в кусты.
     Вызванивая подковками о камень никому не понятную песню, побежал с горы
Неретин -  многоликий и живучий, синеглазый и красноперый ирис на Улахинских
болотах.
        "1923"



        Александр Александрович Фадеев.
        Землетрясение



     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: А.Фадеев. Собрание сочинений в трех томах. Том 1
     Издательство "Художественная литература", Москва, 1981
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 13 сентября 2002 года
     ---------------------------------------------------------------------


        "1"

     В   1920   году  по   условиям  перемирия,   заключенного  с   японским
командованием,  части  Приморской группы  отошли  на  тридцать километров от
железной дороги,  за нейтральную зону.  Второй Вангоуский отдельный батальон
отошел  в  глубокий  таежный  тыл,  в  село  Ольховку.  Батальон должен  был
построить там зимовья и склады на случай новой партизанской войны.
     Наступил август.  Давно уже были построены зимовья и склады, а никто не
вез ни продовольствия,  ни снаряжения.  Про батальон точно забыли. В течение
месяца бойцы получали по горсти пшена на день.
     Решили  тогда  послать  двух  отделенных командиров,  Федора  Майгулу и
Трофима Шутку, в ближайшую хлебородную долину - просить помощи.
     Федор Майгула и  Трофим Шутка были  уроженцы южных уссурийских районов,
односельчане и одногодки.  Они дружили между собой. Это были настоящие парни
- рослые,  как  ясени.  Майгула любил помечтать.  В  свободное время он  мог
часами лежать на  траве и  смотреть,  как облака плывут по небу,  как играет
солнце на стволах деревьев,  как падают тени утром,  в  полдень и  вечером я
меняются краски.  А Шутка все хотел знать,  что от чего происходит,  и любил
всякое мастерство, и всякое мастерство спорилось в его быстрых руках. Он был
подвижной и веселый, как его фамилия.
     Чтобы не  заблудились они  в  окружных болотах,  их  пошел проводить до
правильного ключа  местный  тигролов и  партизан Кондрат  Фролович Сердюк  -
старик ростом с Петра Великого, но куда пошире и бородатый. Русая борода его
была поразительной мощности и непомерной длинноты.
     К  тиграм он относился ласково,  но без уважения,  называл их не иначе,
как "котами".  За жизнь свою он не менее тридцати "котов" скрутил живьем,  а
переколотил их,  как сам говорил,  "и счету нет".  Живых тигров он поставлял
торговой фирме Кунста для германских зверинцев,  а убитых - китайским купцам
на лекарства.
     Все тело и  лицо Кондрата Фроловича было в  шрамах и царапинах,  правая
рука  между  локтем и  кистью сплошь искромсана тигровыми зубами.  Как-то  с
двумя  сыновьями  он  выследил  самку,  водившую  трех  полувзрослых  котят.
Охотники преследовали зверей недели три,  не  давая  самке поохотиться.  Под
конец котята вовсе обессилели.  Самка,  отбиваясь от собак, вертелась вокруг
да  около по тайге,  никак не удавалось ее пристрелить.  До сумерек повязали
двух котят и  хотели третьего,  да сгоряча,  не разобрав в темноте,  Кондрат
Фролович вместо  котенка  налетел на  самку.  Он  наскочил на  нее  сбоку  с
веревкой в  руках и  грудью сшиб старуху со  всех четырех лап,  -  опомнился
только тогда, когда ее оскаленная пасть возникла над ним и страшный рев едва
не оглушил его. Старику ничего не оставалось, как загнать собственную руку в
разверстую перед ним пасть поглубже.  Тигрица, стеня и задыхаясь, грызла его
руку, а сыновья Кондрата Фроловича, боясь стрелять, чтобы не попасть в отца,
по очереди били ее винчестерами по голове,  пока не сломали винчестеры. И уж
сам старик, изловчившись, с левой руки запустил ей кинжал под сердце.
     Вынужденный месяцами молчать в лесу,  Кондрат Фролович любил поговорить
на людях и всю дорогу занимал Шутку и Майгулу степенным своим разговором.
     Разговор начался с того, что Майгула спросил:
     - И как это ты, дед, тигров не боишься? Ведь злые!
     - А чего мне их бояться,  коли я знаю, они больше меня боятся, - сказал
старик.  -  Правда,  охотнички наши любят порассказывать:  мол,  на того кот
напал, на того - медведь, да то все не истинно. Самый дикой зверь норовит от
человека уйти.  Зверь напротив человека идет,  уж когда ему деваться некуда.
Страшней зверя, как человек, в тайге нет.
     Тут Кондрат Фролович от зверей перешел к  человечеству,  и  выяснилось,
что о человечестве он самого тяжелого мнения.
     - Люди  не  только зверю,  они  друг  другу страшны,  человек сам  себе
страшен,  -  говорил старик. - Годов тому двадцать водил я экспедицию - один
образованный полковник места наши на карту снимал.  Раз он мне говорит:  "До
чего ты, Кондрат Фролович, простой, как ребенок, у тебя и глаз детский". А я
ему говорю:  "Что ж глаз,  когда в сердце у меня коршун".  -  "Нет, говорит,
человек ты очень благородный,  а все оттого,  что ты на природе живешь". А я
ему  говорю:  "От  природы в  нас не  может быть благородства.  Когда б  мы,
мужики,  над ней господа были,  может, и было б в нас от нее благородство, а
мы по ней ходим.  По будням ворочаем пни до кровавого пота,  а в праздники с
устатку водку пьем,  а к вечеру друг друга режем, - тоска да ненависть в нас
от нее,  а благородства нет".  -  "А посмотри,  говорит,  на гольдов: совсем
дикой народ,  а живут на природе, как дети, разве нет в них благородства?" -
"Благородство в них есть,  - это я ему говорю, - да это, говорю, потому, что
у  них промеж себя братский закон,  а  природа для них -  мачеха,  и  они ее
боятся".  Так и не переговорил он меня.  Да и правда: плохо, очень плоховато
мы  живем.  И  сколько ни  бьемся за  правильность,  а  оно  все на  старое.
Землетрясение,  что ли,  какое на  людей напустить?  Пущай бы  уж  всю землю
перетрясло. Поди, те, кто живы б остались, по-новому жить начали. От страху,
- пояснил старик и, посмотрев на парней серыми своими глазами, улыбнулся.
     Так  дошли они  до  ключа и  сели под кедром перекусить перед тем,  как
расстаться. Поели, и вдруг Кондрат Фролович говорит:
     - А не завидую я вам, ребята. Страшная ваша путь-дорога. Ведь это какая
тайга?  Это тайга мертвая. Тут ни птица, ни зверь не водится, и ветр сюда не
достигает. Тишь-то какая!
     Он снял шапку и  прислушался,  и  глаза у  него стали какие-то лешачьи.
Майгула и  Шутка тоже подняли головы и прислушались.  Непролазная чаща,  как
стена,  стояла перед ними,  ни  один лист не  шевелился -  ни дуновения,  ни
шороха, только ключ слабо звенел. Парни покосились на старика, потом друг на
друга и, по молодости лет, рассмеялись.


        "2"

     А  правда,  чаща тут  была такая,  что  солнце редко где  пробивало ее.
Тысячи лет стояла она так,  нерушимая.  Не шевелясь, как изваянные, высились
кругом папоротники в рост человека.  Воздух был душный,  влажный.  Почва вся
состояла из павших от старости гнилых, обомшевших деревьев. Иной раз Майгула
и Шутка по пояс проваливались в труху.
     Они шли и все говорили о том,  о сем.  Вначале они говорили оттого, что
вырвались из скучного сидения в  Ольховке и  им было весело.  А  потом стали
говорить оттого,  что  страшно было молчать:  такая немыслимая стояла кругом
тишина.
     Ночью они долго сидели у костра, глядя в огонь.
     Утром Майгула пошел набрать в котелок воды для чая.  Спустился к ключу,
только хотел нагнуться -  и  задрожал.  Через ключ перекинулось,  в плесени,
дерево,  а на дереве,  свернувшись кольцами,  выложив на них круглую плоскую
головку,  лежал громадный полоз и  смотрел на Майгулу.  Кольца у полоза были
все в  изумрудах.  В  глазах его,  застывших на Майгуле,  стояли две золотые
точки. Все молчало вокруг, только ключ чуть слышно звенел.
     Майгула трясущейся рукой зачерпнул воды и  пошел к стану,  удерживаясь,
чтобы не побежать. Подумал было взять винтовку, вернуться и убить полоза, но
не смог заставить себя: уж очень страшно было возвращаться к ключу.
     Вечером парни неожиданно для  себя  поссорились.  Шутка начал разводить
костер,  а  Майгула сказал,  что не  надо разводить костра.  Он сам не знал,
почему ему не хочется,  чтобы горел костер.  А боялся он костра потому,  что
ему казалось:  как только огонь разгорится,  станут они оба на виду,  и  вся
сила тьмы и тишины обрушится на них и задавит их. Но Шутка знал, что в тайге
всегда вернее с костром.
     И они стали спорить, не замечая сами, что спорят не в голос, а шепотом.
     Майгула шипел:
     - И так тепло. Завернемся в шинельки да и уснем.
     А Шутка шипел в ответ:
     - С огнем надежнее. И чего ты боишься?
     Майгула злился, что его обвиняют в трусости, и шипел:
     - Это ты, видать, боишься без огня. А и так тепло.
     - Вот не знал, что ты эдакий! - сердился Шутка. - А с огнем надежнее.
     Костер они все-таки развели,  но кашу поели,  не глядя друг на друга, и
легли не вместе,  как в прошлую ночь, по разные стороны костра. Утром встали
с опухшими глазами, злые.
     Весь день они боялись разговаривать, чтобы не поссориться, и не глядели
друг на друга. В этот день они перевалили две больших сопки. А вечером уже и
Шутка не стал разжигать костер.
     Майгуле хотелось сказать:
     - Ага!  Стало быть,  и  ты  такой,  как  я.  Небось теперь видишь,  что
страшно?
     Но  ему не  хотелось признаться в  том,  что ему самому страшно,  да  и
боялся он,  что Шутка из упрямства разожжет костер, и тогда обоим станет еще
страшнее.
     Они легли по разные стороны лесины,  завернувшись в шинели,  и всю ночь
ворочались без сна, поводя ушами, как звери.
     Утром  обнаружилось,  что  Майгула  на  вчерашней дневной стоянке забыл
топорик, и они снова поссорились.
     - Не знал я, что ты такой раззява! - злобно говорил Шутка.
     Майгула смотрел на него темными от ненависти глазами и говорил:
     - Ты ж сумы увязывал... Это ж ты, ты сумы увязывал!
     И  стали  они  друг  другу  вконец отвратительны.  Шутке ка