м  рабочих,
крестьянских и  солдатских депутатов!"  Впрочем,  много встречалось и  иных.
Когда  месяца  два   тому  назад  Жмыхов  читал  мартовские  газеты,   такой
неразберихой как будто бы  и  не пахло.  Но уже и  тогда начинали поругивать
неизвестных большевиков.
     - А ты как смотришь на это дело? - спросил Жмыхов у Стрюка.
     - А  как  смотрю!  -  сказал кузнец.  -  У  меня  два  сына на  фронте.
Хозяйство,  знаешь,  невелико, а прыгаю, как белка на сосне... Войну кончать
пора - вот как смотрю!.. Нам с ней одно горе.
     Стрюк говорил строго,  а глаза под колючими ершами вместо бровей мигали
весело.
     - Учредительное собрание...  -  рассуждал  Жмыхов.  -  Откудова  этакое
выскочило?.. Живем, как азияты - ясное дело...
     - Н-да... В волость съездишь, узнаешь. Там, поди, известно.
     Хитрый мужик Стрюк.  Улыбку спрятал в бороду, а борода у него что трава
на кочке.
     - На съезд волостной я ездил... Вот где дела - так да-а...
     Он рассказал Жмыхову о последних событиях в волости.
     - Копая жирного знаешь? Этому за всех попало. Заседали в воскресенье, а
в селе станковые со Свиягинской лесопилки гуляли. Рабочий народ, известно...
До девок больше. Отмутили лавочника по первое число, как же. Взятошник...
     - Их  вражда  старая,  -  пояснил Жмыхов.  -  Копай  на  лесопилку муку
поставлял.  Мало что подмоченную,  а говорят,  ржаную промеж пшеничных кулей
подсовывал. Жулик известный.
     - А ты слушай, - продолжал Стрюк. - Большевик, говорят, Неретенок-то?..
     Он  лукаво  прищурился и  выжидательно посмотрел  на  Жмыхова.  "Хитрый
мужик, все знает", - подумал Жмыхов, а вслух сказал:
     - Дела...


        "5"

     Кузнецовы бабы вернулись с поля.  Темнело.  Мальчишки на улице с трудом
доигрывали в городки.  В растворенные окна хаты вместе с необычайной духотой
вечера врывались их звонкие голоса и удары палок по рюхам.
     К Стрюку пришел самарский священник, отец Тимофей.
     - Здоровеньки булы!  -  рявкнул он  тяжелым медвежьим басом,  снимая  в
сенях  дырявую соломенную шляпу.  -  Завтра дождь будет -  солнце садилось в
тучу.
     Кузнецова мать, рассыпчатая старуха, подошла к нему под благословение.
     - Брось,  стара,  излышний  машкерад,  ну  его  к  бису!  -  сказал  он
насмешливо. И добавил по-русски: - Тебе, может, забава, а мне-то уж надоело.
Дура...
     - Ах ты,  безбожник! - обиделась старуха. - А еще поп! Вон с тем чертом
два сапога пара, - указала она на сына.
     - Не любят нас с тобой старухи,  -  сказал отец Тимофей Стрюку.  - А по
всему, должны бы старухи попа уважать. В других местах так водится. Впрочем,
каков приход,  таков и поп...  Я к тебе,  лесная твоя душа, - обратился отец
Тимофей к Жмыхову.
     Он  сел рядом на  лавку и,  вытащив из  рваного подрясника кисет,  стал
вертеть грубыми и желтыми, как ореховое лыко, пальцами толстую цигарку.
     - Ты что? Уже?.. - спросил Стрюк, подмигивая.
     - Ни синь пороха...  Я в поле был.  -  Он заклеил цигарку и задымил.  -
Гречка моя не  всходила,  а  пшеница на  низу лучше других.  Огурцы пропали,
попадья плачет. Дура...
     Были  у  попа игривые черные брови,  полтавские глаза и  нос  большой и
мясистый,  цвета пареной луковицы.  Он  косился на Каню и  часто сморкался в
изнанку подрясника.
     - Так вот,  к тебе,  -  снова обратился он к Жмыхову.  -  Возьми меня в
Сундугу. Едешь, говорят?
     - Вещей много?
     - Вещей?! Чу-дак!..
     Отец Тимофей расхохотался и долго кашлял,  поперхнувшись дымом.  Кашель
его был откровенен и  весел,  как смех.  Пахло от попа землей,  самогонкой и
Библией, и был он так же жизнелюбив, пьян и мудр.
     - Вещей...  Чудак!..  Что  я,  невеста  с  приданым,  што  ли?  Мне  за
жалованьем съездить.
     - А платят?
     - Платят. Дурни...
     - Эт-та поумнеют, - сказал Стрюк резонно.
     - А мне хоть бы хны,  -  усмехнулся поп.  -  Подрясник сбросил,  волосы
подстриг, а пашня у меня своя. Гуляй - не хочу.
     Стрюк взял со стола первую попавшуюся газету и сунул ее священнику.
     - Ну их к бису,  - отмахнулся отец Тимофей, - я их и раньше не читал...
Так возьмешь? Нет? - насел он на Жмыхова.
     - Ясное дело, возьму. Приходи завтра со светом.
     - Ладно... Дочка-то у тебя, а? Выросла...
     - Выросла, да не для тебя, - съязвила Каня.
     - Я и не говорю, что для меня. Дура...
     Он расправил плечи, потянулся и зевнул.
     - Людская глупость навевает скуку, - сказал безобидно. - Пойду...
     И когда сенная дверь захлопнулась за ним, кузнец сказал:
     - Чудак поп, а на работе лучше мужика.


        "6"

     С  полночи зацедил дождь,  упорный и однообразный.  Несмотря на уговоры
Стрюка,  Жмыхов выехал на рассвете мокрого и  скользкого утра.  Отец Тимофей
прибежал еще затемно со сверточком под мышкой.
     - Где остановишься в Сундуге-то?  - спросил Жмыхов. - У отца Ивана, што
ли?
     - Ну,  нет... - забасил отец Тимофей. - Я, знаешь, со всеми сангоускими
попами в "дружбе".
     Он  захохотал откровенно и  весело,  как  всегда,  разбрызгивая бородой
дождевые капли.
     - Не любят они меня, гусятники святые.
     Подыматься по  Улахэ  было  труднее.  Течение  постоянно сбивало лодку.
Требовалось полное разделение труда.  Каня сидела у рулевого весла, а Жмыхов
с  попом менялись.  Работали то шестами,  то веслами,  но в некоторых местах
приходилось брать  и  то  и  другое.  Река  обмелела,  и  лодка  садилась на
перекатах. Они слезали в воду и тащили ее на канате.
     Разница между речной и дождевой водой терялась,  и казалось, что воздух
улетучился, а люди движутся с головой в воде и дышат ею.
     Отец Тимофей скинул подрясник и неприлично ругался.
     - Чего рыбу глушишь?  -  смеялась Каня. - Это тебе не в церкви, чертово
кадило!
     Отец Тимофей шлепал ее по спине тяжелой ладонью.
     - Буйные у тебя телеса, девка. Кому в жены достанешься?..
     - Медведю!
     - То-то порадуешь старика.
     Но  к  вечеру желание шутить пропало.  Лица  синели,  коченели руки,  с
трудом сгибались и разгибались пальцы.


        "7"

     Третью ночь они провели в фанзе старшего племянника Тун-ло.  Сам старик
отдыхал там же и посоветовал Жмыхову не ехать дальше.
     - Ты  видишь,  Улахэ вздулась.  Живи  здесь.  Тун-ло  все  знает.  Река
клохчет,  как наседка. Вверху затор. Если хочешь знать где, Тун-ло скажет: в
Боголюбовской перемычке.  Тун-ло все знает.  Так было много лет назад, когда
друг еще не  родился.  Половина долины поплывет,  но фанза Тун-ло останется,
потому что она на холме.
     Старый гольд хорошо говорил по-русски, и слова его звучали уверенно. Но
Жмыхов знал, что промедление грозит лишними неделями, и жалел время.
     - Успеем, - ответил он гольду. - Помнишь, как мы плавали с тобой? Тогда
мы ни черта не боялись. Амур страшнее Улахи, и Улаха меньше Аргуни.
     - Да,  Аргунь... - сказал Тун-ло задумчиво. - Оттуда ты привез бабушку,
и она осрамила этой весной охотника Тун-ло. Но Тун-ло уже стар...
     Утром гольд слез с  теплого кана,  насыпал в мешок чумизы и принялся за
чистку ружья.
     - Куда ты? - спросила Каня.
     - Теплая  циновка портит охотничьи кости,  -  сказал старик.  -  Тун-ло
поедет с другом. У него есть в волости дела.
     И  он действительно поплыл вместе с  Жмыховым,  загадочный и спокойный,
как каменный божок у фанзы племянника.
     Река  почти  сравнялась  с   берегами  и   рвалась  из  невидимых  оков
стремительней и бурливей,  чем когда бы то ни было. В последний день пути им
пришлось   особенно  тяжело.   Сказывалась  близость  верховьев,   а   лодка
пропиталась водой  и  стала громоздкой.  Сбиваемая спереди речным течением и
подгоняемая сзади  широкими веслами,  она  дрожала на  мутных волнах тяжелой
лихорадочной дрожью, продвигаясь не более одной версты в час.
     Таким  образом,  в  последний день  они  сильно  запоздали.  Мускулы их
слабели с каждым напряжением, невыносимо ныли ключицы, и тела - обессиленные
человеческие тела - жадно просили отдыха. Но у таежного человека воля крепка
и  сурова.  Она  преодолевает и  физическую слабость,  и  ярость скованной в
верховьях реки,  и  ядовитый  скользкий мрак  дождливой ночи.  Она  проводит
человека через голубые заоблачные хребты, заставляет его бодрствовать многие
сутки,  выслеживая зверя,  и  толкает его в  бой так же легко,  как в теплую
женину постель.
     И глаз у таежного человека остер,  и пуля из его ружья верна,  и взгляд
его горд и  спокоен,  потому что воля его густа,  как кровь,  а кровь ярка и
червонна, как тетюхинская руда.
     - Наляжь!  -  кричал Жмыхов властно.  -  Р-раз...  р-раз... Право руля,
девка!.. Р-раз...
     Впереди,  у  невидимого  речного  колена,  в  холодной  дождливой  мгле
приветливо мигали желтые огни Сандагоу.


        "ГЛАВА ПЯТАЯ"


        "1"

     Когда  начались  дожди,  таксатор  Вахович  смотал  походные палатки  и
вернулся в  Сандагоу.  Харитону дома  делать было  нечего.  Смоляной запах и
старые  звериные следы  тянули  его  глубже в  чащи.  Таксатор предложил ему
отыскать забытую охотничью тропу южнее вершины Лейборадзы.
     Попутчиком вызвался  Антон  Дегтярев.  Они  сошлись  быстро.  Оба  были
рослые, широкоплечие и мускулистые парни, с быстрыми глазами; от обоих веяло
сочной ядреной крепостью молодых ясеней.
     - Чем  баб  щупать,  лучше  медведя затаежим,  -  предложил Харитон.  И
Дегтярев согласился.
     Оба  они знали наперечет охотничьи зимовья,  шалаши,  фанзы,  людские и
звериные  тропы,   ключи,  овраги  и  таежные  болота,  и  в  угрюмой  глуши
беспрерывный холодный дождь  показался им  неопасным.  Они  переплыли бурные
воды Сыдагоу на двух связанных лимонником бревнах,  пристрелили застрявшую с
испугу в  корявом буреломе козулю и в балке у заброшенного китайского шалаша
развели свой первый костер.  Шалаш был сделан из кедровой коры,  крепко сшит
ореховым лыком,  а  широкая  берестина,  выдавшаяся вперед  в  виде  навеса,
прикрывала огонь от дождя.
     - Сушись,  братва,  завтра снова мокнуть,  - пошутил Антон, стаскивая с
себя всю одежду. - Радуйся, отче Харитоне, комаров нетути, - дождем побило.
     Обучался раньше Антон в лесной школе, а под народный язык подделывался.
     Он устроил у  огня деревянные вилки и развесил белье сушиться.  Харитон
последовал его  примеру.  Костер  обдавал шалаш  банным  жаром.  Были  парни
широкогруды и мохнаты, как изюбры.
     Дегтярев сбегал голый за водой и  прибежал весь мокрый,  рыча и фыркая.
Он  стал сушиться у  огня,  опалил колено и  выругался по-матерному.  Тонкие
ломти мяса в  лопушином листе отправил в  золу.  Привычному человеку в тайге
сытнее, чем дома.
     И когда наелись и надели просохшие манатки, Харитон сказал:
     - Хорошо женатому человеку!
     И не объяснил почему.
     - Это ерунда, - возразил Дегтярев, - какой, по-твоему, человек женат?
     - А ты не знаешь, какой? - усмехнулся Кислый.
     - Нет, все-таки?
     - Ну,  известно,  у  кого жена и  вообще...  детишки там  разные и  все
такое...
     - Посуда,  хата,  постель одна  и  вши  одной породы?..  -  допытывался
Дегтярев.
     - Нет,  -  отрезал Харитон строго.  -  Жена вообще - помощница. Жена!..
Пойми, дурак!
     - Выходит, что ты сам пень. А человек хороший. Люблю.
     Сказал Антон чудно, но слова были теплые. И тогда Харитон объяснил:
     - Тридцать годов мне,  понимаешь?  Имею только вот это...  - Он вытянул
вперед руки,  черные, как сковороды, и потряс ими в воздухе. - Четвертый год
хожу возле Вдовиной Марины.  Батька не дает. Говорит: "Я гол, а ты голее". И
Марина не идет, говорит: "У тебя чуб седой". - Он сорвал с головы фуражку и,
блеснув на огне седо-звездной прядью, добавил: - А мне страдай...
     Антон вспомнил весеннее девичье дыхание,  полный податливый стан Марины
под рукой, терпкий запах прошлогоднего сена.
     - Выходит,  что не везет,  - промолвил. Свистнул и опять промолвил: - А
мне и  без жены хорошо.  Сытый голодного не разумеет.  Это еще,  наверно,  в
Священном писании сказано.
     Харитон не знал,  чем сыт его спутник, и говорил много. Слова - тяжелые
камни -  падали на  кедровый подстил,  не  производя впечатления.  И  под их
нудное гуканье Антон заснул.  Были у него буйные русые волосы,  вымазавшиеся
за ночь в кедровой смоле подстила.


        "2"

     На   другой  день  по  непролазным  кедровым  стланцам  они  перевалили
Лейборадзу.
     Забытую  охотничью  тропу  нашли  быстро.  Она  заросла  более  светлым
пырником и папоротью и выделялась резко. Они наделали зарубок и пошли назад.
На  этот раз  не  перевалили отрог,  а  обогнули его западней.  На  востоке,
красуясь посвежевшей вершиной Лейборадзы,  темнел становик Сихотэ-Алиня.  На
всем обратном пути засекали насечки и ставили вехи. Идти стало труднее. Ноги
скользили в траве,  не давая шагнуть широко.  Ключи вздулись и мутно ревели,
волоча  громадные слизкие камни  да  черные  валежины.  Более  крупные ручьи
плавили вниз  целые  плоты сухостоя и  вырванного с  корнем ельника.  Болота
заозерели, а дождь не прекращался.
     Антон  и  Кислый  перебирались  по  кедрачу,  как  белки.  "Как-то  там
Неретин?" - думал Харитон. Он снова набрался сил и чувствовал позыв к работе
и людям. Хотелось поговорить еще об одном заветном, и он пощупал Дегтярева.
     - Политикой интересуешься? - спросил у него.
     - Нет, - ответил Антон добродушно.
     Он  пел всю дорогу какие-то необычные песни и  часто кричал без видимых
причин. Любил человек звук своего голоса.
     - Чем же интересуешься?
     - Собой... зверем... тайгой...
     - А людьми?..
     - Мало.  Разве  вот  бабами.  -  И  он  захохотал  бескручинно-широким,
разливистым хохотом.
     - Зря, - солидно заметил Харитон, - политика не мешает бабе.
     - А  баба политике мешает.  Только я не потому,  а так...  Если драться
будете, буду там, где ты.
     - Молодец,  -  похвалил Харитон отечески.  - Я уж дрался, жаль, тебя не
было.
     Они  с  трудом переправились через  Сыдагоу и  вышли в  долину верст на
тридцать  ниже   прежней  стоянки  таксатора.   В   Боголюбовской  перемычке
образовался гигантский затор,  и  вся  верхняя падь превратилась в  бушующее
озеро, по которому плавали корейские фанзы и чьи-то белые шаровары на черных
обломках, казавшиеся издали парой лебедей.
     У берега в густых карчах запуталась выдолбленная душегубка.
     - Это нашему козырю в масть, - обрадовался Антон.
     Они вытащили лодку на берег и,  смастерив кинжалами весла,  в один день
спустились по мятежной Улахэ в Сандагоу.
     Вечер был праздничный. Переодевшись и закусив, оба ввалились к девчатам
у солдатки Василисы, наполнив избу здоровым молодым хохотом.


        "3"

     На  вечерке  танцевали парни  с  девчатами польку.  Дробно  отстукивали
большими сапогами чечетку, а у девчат юбки, длинные и широкие, так и плавали
по избе.
     У солдатки Василисы на постоялом дворе -  три отделения.  Одно -  кухня
для стряпни,  другое -  для постояльцев отдельные комнатки,  а третье -  для
вечерок.  С  дождями  таксатор  перебрался во  второе.  Рабочие  остались  в
палатках.  Таксатор был молодой, но до девок труслив. Примостился на вечерке
в углу, даже рот раскрыл, и текли по рыжей бородке слюни.
     У  Дегтярева глаз голубой,  как далекие сопки,  а  у Кислого -  серый и
напористый,  как вода.  "Который?  -  подумала Марина,  и  где-то екнуло:  -
Дегтярев..."  Стрельнула глазом влево и  вправо,  а Дегтярев уж рядом.  Щека
давно не брита - колется, и от волос кедровой смолой пахнет.
     - Мотри, Харитон-то побьет, - шепнула.
     - Не побьет, мы с ним приятели.
     - Мельника побил...
     - Мельника - не за тебя, за политику.
     - И за меня тоже...
     Сказала немного с гордостью, и Антон удивился.
     Кислый драться был неохоч.  Смотрел на них мельком,  в танце,  уголками
глаз, и было ему обидно. Обидно было потому, что рус у Марины волос и румяны
щеки,  и  потому еще,  что сам он здоров и  в летах,  и три года из-за нее к
девкам не ходил,  хоть и тянуло. И только сейчас стало обидно еще за то, что
Дегтярев в тайге сказал: "Сытый голодного не разумеет".
     А  Митька  Косой,  присяжный запевала,  взял  Харитона под  руку  и  на
заросшее волосом ухо сказал:
     - Не стоит глядеть, птичка-то не для тебя.
     - А для кого же?..
     Митька отвел глаза в сторону и хитро ответил:
     - Как Вавилу побил - на вечерки ходить боится...
     - Ну  и  что же?..  За  Вавилу она все одно не пойдет -  дурная хворь у
мельника.
     - А кошелек толстый.
     - Ерунда...
     - Дело твое,  а  только,  думаю,  зря в монахи записался.  Иль,  окромя
Марины, баб нету? Вон Василиса давно млеет.
     Бровь у Митьки рыжая,  а лицо в веснушках. Мигнул Харитону и пугнул его
в непотребное место:
     - У-у... душа с тебя вон... Симферополь!..
     Веселый парень был.


        "4"

     На  улице  исходило холодным дождем небо.  Когда открывали дверь,  звук
дождя был -  точно стучала молотилка на  осеннем току.  Разве только хлюпало
немного,  а  на  току  звук бывает сухой и  четкий.  Таксатор вспомнил,  как
прошлый год осенью,  просекая ивняк,  вышли через ключ к  току.  Молотилок в
Сандагоуской волости мало.  Ток был сельца Утесного -  молотила вся деревня.
Снопы в машину направлял хозяин Кривуля. Кричал:
     - Гони, гони... э-эй!..
     Мальчишка,  голый по пояс, стегал коней волосяным кнутом, и кони ходили
в мыле.
     - Помогай бог, - сказал таксатор.
     - Бог помогает, помоги ты, - засмеялся Кривуля. И, сдувая с лица полову
и пыль:  -  Ну-ка,  барин...  городской... в пуговицах... растрясай снопы...
Нут-ка-а!.. Эй, гони-и... Штоб вас язвило!..
     Бабы и девки подавали развязанные снопы, а мужики с парнями оттаскивали
солому. Было тогда таксатору стыдно и немножко завидно.
     И потому, когда дверь открылась и снова застучала молотилка, а голос на
крыльце сказал (был голос так же весел,  как у Кривули):  "Пойдем сюда, отец
Тимофей",  -  и  другой на дворе ответил:  "Пойду к  Харитону",  -  таксатор
вздрогнул и смутился.
     Но был это не Кривуля, а кто-то другой - большой человек широкой кости,
без шапки, и за ним девка с ружьем, в короткой юбке не сандагоуского фасона.
Гармонь оборвалась, и вся вечерка сказала:
     - Жмыхов...
     Пошли  с   одежды  по   полу  темные  струи  дождевой  воды,   подмывая
подсолнушную шелуху, а Жмыхов брякнул:
     - Делу время, а потехе час! - вместо приветствия.
     - И несло ж тебя в такую пору!
     - Кой  шут  несло!  Супротив воды перли,  ясное дело.  Запрягай лошадь,
лодку привезть. Неравно снесет - другой не сделаете. Знаю.
     - Беги, Гаврюшка, жива-а, - ткнула солдатка сына.
     - Отца Тимофея привез. Пошел к Харитону. Харитон здесь, што ли?..
     - Здесь...
     - Айда вдвоем, лошадь заложить поможешь. Экий дождь сыплет...
     Они вышли вслед за Гаврюшкой,  а  Каня осталась.  Под рукой у Дегтярева
неровно и  тепло дышала Марина.  Сопели,  как кабаны,  лесовики,  и девки со
сладким хрустом щелкали подсолнухи.
     - Отожми воду, девка, - сказала Василиса, - я комнату приготовлю.
     Она  ушла,   широко  разбрасывая  ноги,  покачивая  тяжелыми  мясистыми
бедрами,  а  Каня,  приставив свой винчестер к отцовскому,  закрутила подол.
Высоко поднять стыдилась и  крутила согнувшись.  Были  у  нее  упругие икры,
уверенный крепкий стан и плечи широкие -  в отца. Вода растекалась по полу у
порога,  густая,  как  лампадное  масло,  и  косы  свесились в  него  тугими
фитилями. Волос в косах вороной и жесткий, как у лошади.
     "Хороша девка из тайги", - подумал Антон.
     А  Кане  под  чужими глазами было неловко.  Все  же  оправилась быстро.
Людей,  как и зверя, не боялась. Выпрямилась, сорвала с головы шапку и давай
об  косяк оббивать.  Била сильно,  отчего весь корпус ходил,  а  под  мокрой
рубахой дрожали сосочки.
     - Глаза с косиной, - шептались девки.
     - Видно, ороченка...
     - Юбочка-то