любезностях, стал пенять на то, что до сих пор не
заслужил доверия "сударыни". И то сказать:  чем  же  его  жалкая  лавчонка
может привлечь такую _элегантную даму_? Он подчеркнул  эти  два  слова.  А
между тем ей стоит только приказать,  и  он  достанет  для  нее  все,  что
угодно: и белье, и чулки, и галантерейные,  и  модные  товары  -  ведь  он
непременно каждую неделю ездит в город. У него дела  с  лучшими  торговыми
домами. Можете спросить про него в "Трех братьях", в "Золотой  бороде",  в
"Длинноногом дикаре" - хозяева знают его как свои пять пальцев!  Так  вот,
нынче он хотел показать, между прочим, сударыне некоторые вещицы,  которые
попали к нему по счастливой случайности. С  этими  словами  он  достал  из
картонки полдюжины вышитых воротничков.
   Госпожа Бовари рассмотрела их.
   - Мне это не нужно, - сказала она.
   Тогда г-н Лере бережно вынул три  алжирских  шарфа,  несколько  коробок
английских булавок, соломенные туфли и, наконец,  четыре  рюмки  для  яиц,
выточенные каторжниками из  скорлупы  кокосового  ореха.  Опершись  обеими
руками на стол, вытянув шею, подавшись  всем  корпусом  вперед,  он  жадно
следил за выражением лица Эммы, растерянно перебегавшей глазами с предмета
на предмет. Время от времени г-н Лере, будто бы снимая  пылинку,  проводил
ногтем по разостланному во всю длину шелковому шарфу, и шелк, чуть  слышно
шурша, трепетал, а золотые блестки ткани мерцали звездочками в зеленоватом
свете сумерек.
   - Что это стоит?
   - Пустяки, - ответил торговец, - да и дело-то не  к  спеху.  Когда  вам
будет угодно. Мы ведь с вами не жиды!
   Подумав немного, она  поблагодарила  г-на  Лере  и  отказалась,  а  он,
нисколько не удивившись, проговорил:
   -  Ну,  хорошо,  после  столкуемся.  Я  со  всеми  дамами  лажу,  кроме
собственной жены!
   Эмма улыбнулась.
   - Это я вот к чему, - с добродушным, но уже серьезным  видом  продолжал
г-н Лере, - я о деньгах не беспокоюсь... Денег я и сам мог  бы  вам  дать,
когда нужно.
   Эмма выразила изумление.
   - Да, да! - понизив голос, быстро заговорил он. - Я  бы  вам  их  мигом
раздобыл. Можете на меня рассчитывать!
   И потом вдруг начал расспрашивать, как здоровье папаши Телье, владельца
кафе "Франция", которого в это время лечил г-н Бовари.
   - Что это с папашей Телье?.. Он кашляет так,  что  весь  дом  трясется.
Боюсь, как бы вместо фланелевой фуфайки ему не понадобилось еловое пальто.
В молодости он любил кутнуть! Такие люди, как он, сударыня, ни в чем  меры
не знают! Он сгорел от водки. А все-таки грустно,  когда  старый  знакомый
отправляется на тот свет.
   Застегивая картонку, он продолжал перебирать пациентов Шарля.
   - Все эти заболевания от погоды! - хмуро поглядывая  на  окна,  говорил
он. - Мне тоже что-то не по себе. Надо будет зайти на днях  посоветоваться
с доктором - спина очень болит. Ну, до свидания, госпожа Бовари! Всегда  к
вашим услугам! Нижайшее почтение.
   С этими словами он тихонько затворил за собою дверь.
   Эмма велела подать обед к ней в комнату и села поближе к огню; ела  она
медленно; все казалось ей вкусным.
   "Как я умно поступила!" - подумала она, вспомнив о шарфах.
   На лестнице послышались шаги: это был  Леон.  Эмма  встала  и  взяла  с
комода из стопки первое попавшееся неподрубленное  полотенце.  Когда  Леон
вошел, у нее был в высшей степени деловой вид.
   Разговор не клеился. Г-жа Бовари поминутно прерывала его, Леон тоже как
будто чувствовал себя крайне неловко. Он сидел на низеньком стуле у камина
и вертел в руке футлярчик из слоновой кости; Эмма шила и время от  времени
расправляла ногтем рубцы. Она не говорила ни слова; Леон, завороженный  ее
молчанием, как прежде ее разговором, также был нем.
   "Бедный мальчик!" - думала она.
   "Чем я ей не угодил?" - спрашивал себя он.
   Наконец, сделав над собой усилие, он сказал, что на днях  ему  придется
по делам нотариальной конторы съездить в Руан.
   - Ваш нотный абонемент кончился. Возобновить его?
   - Нет, - ответила Эмма.
   - Почему?
   - Потому что...
   Поджав губы, она медленно вытянула длинную серую нитку.
   Занятие Эммы раздражало Леона. Ему казалось, что она  все  время  колет
себе пальцы.
   Он придумал галантную фразу, но не посмел произнести ее:
   - Так вы больше не будете?.. - спросил он.
   - Что? - живо отозвалась Эмма. - Играть? Ах, боже  мой  когда  же  мне?
Надо хозяйство вести, о муже заботиться -  словом,  у  меня  много  всяких
обязанностей, масса куда более важных дел!
   Она  посмотрела  на  часы.  Шарль  запаздывал.  Она  сделала  вид,  что
беспокоится.
   - Он такой добрый! - несколько раз повторила она.
   Помощник нотариуса был расположен к  г-ну  Бовари.  Но  это  проявление
нежности к нему со стороны Эммы неприятно поразило Леона. Однако  он  тоже
рассыпался в похвалах Шарлю  и  добавил,  что  все  от  него  в  восторге,
особенно фармацевт.
   - Да, он очень хороший человек! - молвила Эмма.
   - Бесспорно, - подтвердил Леон.
   И тут же заговорил о г-же Оме, над неряшливостью которой они оба  часто
посмеивались.
   - Ну и что ж такого? - прервала его Эмма. - Настоящая мать семейства  о
своих туалетах не заботится.
   И снова умолкла.
   С этого дня так и пошло. Ее слова, поведение - все изменилось. Она  вся
ушла в хозяйство, постоянно бывала в церкви, приструнила служанку.
   Берту она взяла домой. Когда приходили гости, Фелисите приносила ее,  и
г-жа Бовари раздевала девочку и показывала, какое у нее тельце.  Она  всех
уверяла,  что  обожает  детей.   Это   ее   утешение,   ее   радость,   ее
помешательство. Ласки сопровождались у нее изъявлениями восторга,  которые
всем, кроме ионвильцев, могли бы напомнить вретишницу из "Собора Парижской
Богоматери" (*32).
   Когда  Шарль  приходил  домой,  ему   всегда   теперь   грелись   подле
истопленного камина туфли. У всех его жилетов была  теперь  подкладка,  на
сорочках все до одной  пуговицы  были  пришиты,  ночные  колпаки,  ровными
стопками разложенные в бельевом шкафу, радовали глаз. Когда супруги гуляли
по саду, Эмма уже не хмурилась, как прежде; что бы Шарль ни предложил, она
со всем соглашалась, всему подчинялась безропотно, не рассуждая.  И  когда
Шарль, раскрасневшийся после сытного обеда, сидел у камелька, сложив  руки
на животе, поставив ноги на решетку, и  глаза  у  него  были  масленые  от
испытываемого им блаженного состояния, когда девочка ползала по  ковру,  а
эта женщина с гибким станом перевешивалась через спинку кресла и  целовала
мужа в лоб, Леон невольно думал:
   "Что за нелепость! Ну как тут затронешь ее сердце?"
   Эмма казалась Леону столь добродетельной,  столь  неприступной,  что  у
него уже не оставалось и проблеска надежды.
   Подавив в себе желания,  Леон  вознес-ее  на  небывалую  высоту.  Чисто
женские свойства отсутствовали в том образе, который он себе создал, - они
уже не имели для него никакой цены. В его представлении она все  больше  и
больше отрывалась от земли и, точно в апофеозе, с  божественной  легкостью
уносилась в вышину. Он любил ее чистой любовью, - такая любовь  не  мешает
заниматься делом, ее лелеют, потому что она не часто встречается в  жизни,
но радости этой любви перевешивает горе, которое она причиняет в конце.
   Эмма похудела, румянец на ее щеках поблек, лицо  вытянулось.  Казалось,
эта всегда теперь  молчаливая  женщина,  с  летящей  походкой,  с  черными
волосами, большими глазами и прямым носом, идет по жизни, едва касаясь ее,
и несет на своем челе неясную печать какого-то высокого жребия.  Она  была
очень печальна и очень тиха, очень нежна и в то же время очень  сдержанна,
в ее обаянии было что-то леденящее, бросавшее в дрожь, - так вздрагивают в
церкви от благоухания цветов, смешанного с холодом мрамора. Никто  не  мог
устоять против ее чар. Фармацевт говорил про нее:
   - Удивительно способная женщина, - ей бы в субпрефектуре служить.
   Хозяйки восхищались ее расчетливостью, пациенты - учтивостью, беднота -
сердечностью.
   А между тем она была полна вожделений, яростных  желаний  и  ненависти.
Под ее платьем с прямыми складками учащенно билось наболевшее  сердце,  но
ее стыдливые уста не выдавали мук. Эмма  была  влюблена  в  Леона,  и  она
искала уединения, чтобы, рисуя себе его образ, насладиться им без помех. С
его появлением кончалось блаженство созерцания. Заслышав  его  шаги,  Эмма
вздрагивала, при встрече с ним  ее  волнение  утихало  и  оставалось  лишь
состояние полнейшей ошеломленности, которую постепенно вытесняла грусть.
   Когда Леон, в полном отчаянии, уходил от нее, он не подозревал, что она
сейчас же вставала и смотрела в окно, как он идет по улице.  Ее  волновала
его походка, она следила за сменой выражений на его лице; она  придумывала
целые истории только для того, чтобы под  благовидным  предлогом  зайти  к
нему в комнату.  Она  завидовала  счастью  аптекарши,  спавшей  под  одной
кровлей с ним. Мысли ее вечно кружились над этим домом,  точно  голуби  из
"Золотого льва", которые  слетались  туда  купать  в  сточной  трубе  свои
розовые лапки и белые крылья. Но  чем  яснее  становилось  Эмме,  что  она
любит, тем настойчивее пыталась она загнать свое чувство внутрь, чтобы оно
ничем себя не обнаружило, чтобы уменьшить его силу. Она была бы рада, если
б Леон догадался сам. Ей приходили в голову разные стечения обстоятельств,
катастрофы, которые  могли  бы  облегчить  им  сближение.  Удерживали  ее,
конечно, душевная вялость, страх, а кроме того, стыд. Ей казалось, что она
его слишком резко оттолкнула, что теперь уже поздно, что все  кончено.  Но
потом горделивая радость от сознания: "Я -  честная  женщина",  радость  -
придав своему лицу выражение покорности, посмотреть  на  себя  в  зеркало,
отчасти вознаграждала ее за принесенную, как ей казалось, жертву.
   Веление плоти, жажда денег, томление страсти - все слилось у нее в одно
мучительное чувство. Она  уже  не  могла  не  думать  о  нем  -  мысль  ее
беспрестанно к нему возвращалась, она бередила свою рану,  всюду  находила
для этого  повод.  Ее  раздражали  неаккуратно  поданное  блюдо,  неплотно
запертая дверь, она страдала, оттого что у нее нет бархата, оттого что она
несчастна, от несбыточности своих мечтаний, оттого что дома у нее тесно.
   Шарль, видимо, не догадывался о ее душевной пытке, и это приводило ее в
бешенство. Он был убежден, что создал для нее счастливую жизнь, а  ей  эта
его уверенность  казалась  обидной  нелепостью,  она  расценивала  ее  как
проявление черствости. Ради кого она была так благоразумна? Не он  ли  был
ей вечной помехой на пути к счастью, ее злой  долей,  острым  шпеньком  на
пряжке туго стягивавшего ее ремня?
   В конце концов она на  него  одного  перенесла  ту  ненависть,  которая
накапливалась у нее в душе от многообразных огорчений, и малейшая  попытка
смягчить это чувство только обостряла его, оттого  что  бесплодное  усилие
становилось лишней причиной  для  отчаяния  и  еще  больше  способствовало
отчужденности. Собственная кротость возмущала ее.  Серость  быта  вызывала
мечты о роскоши, ласки супруга - жажду измены. Ей  хотелось,  чтобы  Шарль
побил ее, - тогда бы у нее было еще  больше  оснований  ненавидеть  его  и
мстить. Порой ее самое пугали те страшные мысли, что приходили ей на ум. А
между тем надо было продолжать улыбаться, выслушивать рассуждения  о  том,
как она счастлива, делать вид, что так оно и есть на самом деле, оставлять
в этом заблуждении других!
   Лицемерие это ей претило. Ее одолевал соблазн бежать  с  Леоном  -  все
равно куда, только как можно дальше, и там начать новую жизнь, но в душе у
нее тотчас разверзалась мрачная бездна.
   "Да он меня уже и не любит, - думалось ей. - Как же мне быть?  От  кого
ждать помощи, участия, утешения?"
   Из глаз ее катились слезы;  обессилевшая,  разбитая,  она  ловила  ртом
воздух и тихо всхлипывала.
   - Почему же  вы  барину  не  скажете?  -  видя,  что  с  ней  припадок,
спрашивала служанка.
   - Это нервы, - отвечала Эмма. - Не говори ему, он только расстроится.
   - Ну да, - отзывалась Фелисите, - у вас то  же  самое,  что  у  Герины,
дочки дядюшки Герена, рыбака из Боле. Я с ней познакомилась в  Дьеппе  еще
до того как поступила  к  вам.  Она  всегда  была  такая  грустная,  такая
грустная! Станет на пороге - ну прямо черное сукно, что вешают у  входа  в
день похорон. Это у нее, знать, такая болезнь была - что-то вроде тумана в
голове, и никто ничего не мог поделать, ни доктора, ни священник. Когда уж
очень лихо ей приходилось, она убегала к морю, в там ее  часто  видел  при
обходе таможенный досмотрщик: лежит ничком на гальке  и  плачет.  Говорят,
после свадьбы это у нее прошло.
   - А у меня это началось после свадьбы, - говорила Эмма.



6

   Однажды вечером она сидела у открытого окна и смотрела,  как  причетник
Лестибудуа подрезает кусты букса, но потом он вдруг  исчез,  и  тотчас  же
зазвонил к вечерне колокол.
   Это  было  в  начале  апреля,  когда  расцветают  примулы,   когда   по
разделанным  грядкам  кружится  теплый  ветер,  а  сады,  словно  женщины,
наряжаются к летним праздникам. Сквозь переплет беседки далеко кругом было
видно, какие затейливые излучины выписывает в лугах река.  Вечерний  туман
поднимался меж безлистых тополей, скрадывая их очертания  лиловою  дымкой,
еще более нежной и прозрачной, чем тонкий флер, повисший на ветвях.  Вдали
брело стадо, но не слышно было  ни  топота,  ни  мычанья,  а  колокол  все
звонил, в воздухе по-прежнему реяла его тихая жалоба.
   Под этот мерный звон Эмма унеслась мыслью в давние воспоминания  юности
и пансиона. Ей припомнились высокие светильники на престоле, возвышавшиеся
над цветочными  вазами  и  дарохранительницей  с  колонками.  Ей  хотелось
замешаться, как прежде, в длинный ряд белых косынок, кое-где  оттенявшихся
черными, стоявшими колом капюшонами инокинь, которые преклоняли колена  на
скамеечки. За воскресной литургией она поднимала глаза от  молитвенника  и
меж сизых клубов ладана, возносившихся к куполу, видела кроткий  лик  девы
Марии. На душу Эммы снизошло умиление. Она вдруг  почувствовала,  что  она
слаба и беспомощна, как пушинка, которую кружит вихрь.  И,  не  рассуждая,
направилась к церкви, - она готова была дать любой обет, лишь  бы  на  его
исполнение ушли все ее душевные силы, лишь  бы  он  поглотил  ее  всю  без
остатка.
   На  площади  ей  встретился  Лестибудуа,  только  что  спустившийся   с
колокольни. Он звонил к вечерне  между  делом,  когда  ему  было  удобнее:
оторвется от своих занятий, позвонит, потом опять  за  дела.  Кроме  того,
преждевременным благовестом он созывал мальчиков на урок катехизиса.
   Некоторые из них уже играли на могильных плитах в шары.  Другие  сидели
верхом на ограде  и  болтали  ногами,  сбивая  верхушки  высокой  крапивы,
разросшейся между крайними могилами и низенькой каменной стенкой. Это  был
единственный зеленый уголок на всем кладбище; дальше шел сплошной  камень,
несмотря на метлу сторожа вечно покрытый мелкою пылью.
   Мальчишки в матерчатых туфлях бегали по кладбищу,  как  будто  это  был
настланный для них паркет,  их  крики  покрывали  гудение  колокола.  Звон
ослабевал вместе с качаньем толстой веревки, конец  которой,  спускаясь  с
колокольни, волочился по земле. Рассекая воздух  своим  режущим  летом,  с
визгом проносились ласточки и мгновенно исчезали в гнездах, желтевших  йод
черепицей карниза. В глубине церкви  горела  лампада,  попросту  говоря  -
фитиль от ночника в подвешенной плошке. Издали свет ее можно было  принять
за мутное пятно, мерцающее поверх масла. Длинный луч солнца тянулся  через
весь корабль,  и  от  этого  все  углы  и  боковые  приделы  казались  еще
сумрачнее.
   - Где священник? - обратилась г-жа  Бовари  к  мальчугану,  который  от
нечего делать вертел расхлябанный турникет.
   - Сейчас придет, - ответил мальчуган.
   В самом деле, дверь в доме священника скрипнула, и на  пороге  появился
аббат Бурнизьен; мальчишки гурьбой кинулись в церковь.
   - Вот безобразники! - пробормотал священник. - Одно баловство на уме.
   Наступив на растрепанный катехизис, он нагнулся и поднял его.
   - Ничего для них нет святого!
   Но тут он увидел г-жу Бовари.
   - Извините, - сказал он, - я вас не узнал.
   Он сунул катехизис в  карман  и,  все  еще  раскачивая  двумя  пальцами
тяжелый ключ от ризницы, остановился.
   Заходящее солнце било ему прямо в глаза, и в его свете  лоснившаяся  на
локтях ластиковая сутана с  обтрепанным  подолом  казалась  менее  темной.
Широкую грудь вдоль ряда пуговок усеяли  следы  жира  и  табака;  особенно
много их было внизу, где от них не защищал нагрудник, на  который  свисали
складки красной кожи, испещренной желтыми пятнами, прятавшимися  в  щетине
седеющей бороды. Священник громко сопел - он только что пообедал.
   - Как вы себя чувствуете? - спросил он.
   - Плохо, - ответила Эмма. - Я страдаю.
   - Вот и я тоже!  -  подхватил  священнослужитель.  -  Первые  дни  жары
невероятно расслабляют, правда? Ну да ничего не поделаешь! Мы рождены  для
того, чтобы страдать, - так нас учит апостол Павел. А как смотрит на  ваше
самочувствие господин Бовари?
   - Никак! - презрительно поведя плечами, ответила Эмма.
   - Да неужели? - в полном изумлении воскликнул простодушный священник. -
Он вам ничего не прописывает?
   - Ах, я в его лекарствах не нуждаюсь! - молвила Эмма.
   Священник между тем все поглядывал, что делают в  церкви  мальчишки,  а
мальчишки, стоя на коленях,  толкали  друг  Друга  плечом  и  потом  вдруг
падали, как карточные домики.
   - Мне важно знать... - снова заговорила Эмма.
   - Погоди, погоди, Наблудэ!  Я  тебе  уши  нарву,  сорванец!  -  сердито
крикнул "священник и обратился к Эмме: - Это сын плотника Будэ. Родители у
него зажиточные, вот они его и балуют.  А  так  малый  способный,  был  бы
хорошим учеником, если б не лень. Я иногда в шутку  называю  его  Наблудэ,
Ха-ха-ха! Вечно он что-нибудь наблудит, напроказит... Недавно я  рассказал
про это владыке,  так  он  посмеялся...  изволил  смеяться...  Ну,  а  как
господин Бовари поживает?
   Эмма, видимо, не слушала его.
   - Наверно, как всегда, в трудах! - продолжал священник. - Мы ведь с ним
самые занятые люди во всем приходе. Но только он врачует тело, а я - душу!
- с раскатистым смехом добавил он.
   Эмма подняла на него умоляющий взор.
   - Да... - сказала она. - Вы утешаете во всех скорбях.
   - Ах, и не говорите, госпожа Бовари! Не далее  как  сегодня  утром  мне
пришлось идти в Ба-Дьовиль из-за коровы: ее раздуло, а они думают, что это
от порчи. Нынче с этими коровами  прямо  беда...  Виноват!  Одну  минутку!
Лонгмар и Будэ! Да перестанете вы или нет, балбесы вы этакие?
   Священник устремился в церковь.
   Ребята  в  это  время  толклись  вокруг  высокого  аналоя,  влезали  на
скамеечку  псаломщика,   открывали   служебник;   другие   крадучись   уже
подбирались к исповедальне.  Неожиданно  на  них  посыпался  град  оплеух.
Священнослужитель хватал их за шиворот, отрывал от пола, а потом  с  такой
силой ставил на колени, точно хотел вбить в каменный-пол.
   - Да, так вот, - вернувшись к Эмме, сказал он и, зажав в  зубах  уголок
большого  ситцевого  носового  платка,  принялся   развертывать   его.   -
Крестьянам тяжело живется.
   - Не только одним крестьянам, - возразила Эмма.
   - Совершенно справедливо! Взять хотя бы рабочих в городах.
   - Да нет...
   - Простите, мне эта среда знакома! И я знаю случаи, когда у  несчастных
матерей, добродетельных, ну просто святых женщин,  не  было  подчас  куска
хлеба.
   - Но те, ваше преподобие, - возразила Эмма, и углы губ у нее  дрогнули,
- те, у кого есть хлеб, но нет...
   - Дров на зиму? - подсказал священник.
   - Это не беда!
   - То есть как  не  беда?  По-моему,  если  человек  живет  в  тепле,  в
сытости... ведь в конце-то концов...
   - Боже мой! Боже мой! - вздыхала Эмма.
   - Вы неважно себя чувствуете? - подойдя к ней вплотную, с об