т
сейчас ее осенит, и она примет решение. Уповая на помощь свыше, она  точно
впитывала глазами блеск дарохранительницы, вбирала  в  себя  аромат  белых
ночных красавиц, распустившихся в больших вазах, и прислушивалась к тишине
храма, но эта тишина лишь усиливала ее сердечную тревогу.
   Наконец она встала с колен, и оба двинулись к выходу, как вдруг  к  ним
подскочил привратник и спросил:
   -    Вы,    сударыня,    наверно,    приезжая?    Желаете     осмотреть
достопримечательности нашего храма?
   - Нет! Нет! - крикнул Леон.
   - Отчего же? - возразила Эмма.
   Всей  своей  шаткой  добродетелью  она  цеплялась  за  деву  Марию,  за
скульптуры, за могильные плиты, за малейший предлог.
   Вознамерившись рассказать "все по  порядку",  привратник  вывел  их  на
паперть и показал булавой на выложенный из черных  каменных  плит  большой
круг, лишенный каких бы то ни было надписей и украшений.
   -  Вот  это   окружность   замечательного   амбуазского   колокола,   -
торжественно начал привратник. - Он весил тысячу  пудов.  Равного  ему  не
было во всей Европе. Мастер, который его отлил, умер от радости...
   - Идемте! - прервал его Леон.
   Привратник пошел дальше. Вступив в  придел  божьей  матери,  он  сделал
широкий, всеохватывающий,  приглашающий  любоваться  жест  и  с  гордостью
сельского хозяина, показывающего фруктовый сад, опять начал объяснять:
   - Под этой грубой плитой покоятся останки Пьера де Брезе, сеньора де ла
Варен и де Брисак, великого  маршала  Пуату  и  нормандского  губернатора,
павшего в бою при Монлери шестнадцатого июля тысяча  четыреста  шестьдесят
пятого года.
   Леон кусал губы и переступал с ноги на ногу.
   - Направо вы видите закованного в латы рыцаря на вздыбленном коне - это
его внук, Луи де Брезе, сеньор де Бреваль и де Моншове, граф де  Молеврие,
барон  де  Мони,  камергер  двора,  ордена  кавалер  и  тоже   нормандский
губернатор, скончавшийся, как удостоверяет надпись, в воскресенье двадцать
третьего июля тысяча пятьсот тридцать первого года. Выше человек,  готовый
сойти в могилу, - это тоже он. Невозможно лучше изобразить небытие, -  как
ваше мнение?
   Госпожа  Бовари  приставила  к  глазам  лорнет.  Леон  смотрел  на  нее
неподвижным взглядом; он  даже  не  пытался  что-нибудь  сказать,  сделать
какое-нибудь движение - до того он был  огорошен  этой  неудержимой  и,  в
сущности, равнодушной болтовней.
   - Рядом с ним, - продолжал, как  заведенная  машина,  гид,  -  плачущая
женщина на коленях: это его супруга Диана  де  Пуатье  (*45),  графиня  де
Брезе, герцогиня де Валентинуа,  родилась  в  тысяча  четыреста  девяносто
девятом, умерла в тысяча пятьсот шестьдесят шестом году. Налево  пресвятая
дева с младенцем. Теперь посмотрите сюда - вот могилы  Амбуазов.  Оба  они
были руанскими архиепископами и кардиналами. Вот этот  был  министром  при
Людовике Двенадцатом. Он  много  сделал  для  собора.  Завещал  на  бедных
тридцать тысяч экю золотом.
   Не умолкая ни на минуту, привратник втолкнул Леона и Эмму в ризницу  и,
раздвинув балюстрады,  которыми  она  была  заставлена,  показал  каменную
глыбу, когда-то давно, по всей вероятности, представлявшую собой  скверную
статую.
   - В былые времена, -  с  глубоким  вздохом  сказал  привратник,  -  она
украшала могилу Ричарда  Львиное  Сердце,  короля  Английского  и  герцога
Нормандского. Это кальвинисты, сударь, привели ее в такое  состояние.  Они
по злобе закопали ее в землю, под епископским  креслом.  Поглядите:  через
эту  дверь  его  высокопреосвященство  проходит  в  свои   покои.   Теперь
посмотрите   витражи   с   изображением   дракона,   сраженного   Георгием
Победоносцем.
   Но тут Леон вынул второпях из кармана серебряную монету и схватил  Эмму
за руку.
   Привратник  остолбенел  -  такая  преждевременная  щедрость  была   ему
непонятна: ведь этому приезжему столько еще  надо  было  осмотреть!  И  он
крикнул ему вслед:
   - Сударь! А шпиль! Шпиль!
   - Нет, благодарю вас, - ответил Леон.
   - Напрасно, сударь! Высота его равняется четыремстам сорока  футам,  он
всего на девять футов ниже самой  большой  египетской  пирамиды.  Он  весь
литой, он...
   Леон бежал.  Ему  казалось,  что  его  любовь,  за  два  часа  успевшая
окаменеть в соборе, теперь, словно дым, улетучивается  в  усеченную  трубу
этой вытянутой в длину клетки, этого ажурного камина -  трубу,  причудливо
высившуюся над собором, как нелепая затея сумасброда-медника.
   - Куда же мы? - спросила Эмма.
   Вместо ответа Леон прибавил шагу, и г-жа Бовари уже  окунула  пальцы  в
святую воду, как вдруг сзади них послышалось громкое пыхтенье, прерываемое
мерным постукиванием палки. Леон обернулся.
   - Сударь!
   - Что еще?
   Привратник нес около двадцати томов, поддерживая их животом, чтобы  они
не упали. Это были "труды о соборе".
   - Болван! - буркнул Леон и выбежал из церкви.
   На паперти шалил уличный мальчишка.
   - Позови мне извозчика!
   Мальчик полетел стрелой по улице Катр-Ван. На несколько  минут  Леон  и
Эмма остались вдвоем, с глазу на глаз, и оба были слегка смущены.
   - Ах, Леон!.. Я, право, не знаю... Мне нельзя...
   Она кокетничала. Потом сказала уже серьезно:
   - Понимаете, это очень неприлично!
   - Почему? - возразил Леон. - В Париже все так делают!
   Это был для нее самый веский довод.
   А извозчик все не показывался. Леон боялся, как бы она опять не пошла в
церковь. Наконец подъехал извозчик.
   - Выйдите  хотя  бы  через  северные  двери!  -  крикнул  им  с  порога
привратник. - Увидите "Воскресение из  мертвых",  "Страшный  суд",  "Рай",
"Царя Давида" и "Грешников в геенне огненной".
   - Куда ехать? - осведомился кучер.
   - Куда хотите! - подсаживая Эмму в карету, ответил Леон.
   И громоздкая колымага пустилась в путь.
   Она двинулась по  улице  Большого  моста,  миновала  площадь  Искусств,
набережную Наполеона, Новый  мост,  и  кучер  осадил  лошадь  прямо  перед
статуей Пьера Корнеля.
   - Пошел! - крикнул голос из кузова.
   Лошадь  рванула  и,  подхватив  с  горы,  начинающейся  на  углу  улицы
Лафайета, галопом примчалась к вокзалу.
   - Нет, прямо! - крикнул все тот же голос.
   Выехав за заставу, лошадь  затрусила  по  дороге,  обсаженной  высокими
вязами. Извозчик вытер лоб, зажал между  колен  свою  кожаную  фуражку  и,
свернув к реке, погнал лошадь по берегу, мимо лужайки.
   Некоторое время экипаж  ехал  вдоль  реки,  по  вымощенному  булыжником
бечевнику, а потом долго кружил за островами, близ Уаселя.
   Но вдруг он понесся через Катрмар, Сотвиль, Гранд-Шоссе, улицу Эльбеф и
в третий раз остановился у Ботанического сада.
   - Да ну, пошел! - уже злобно крикнул все тот же голос.
   Снова  тронувшись  с  места,  экипаж  покатил  через  Сен-Север,  через
набережную Кюрандье, через набережную Мель,  еще  раз  проехал  по  мосту,
потом по Марсову полю и мимо раскинувшегося на  зеленой  горе  больничного
сада, где гуляли на солнышке старики в черных куртках. Затем  поднялся  по
бульвару Буврейль, пролетел бульвар Кошуаз  и  всю  Мон-Рибуде  до  самого
Городского спуска.
   Потом карета повернула обратно и  после  долго  еще  колесила,  но  уже
наугад, без всякой цели и направления. Ее видели в  кварталах  Сен-Поль  и
Лекюр, на горе Гарган, в Руж-Мар, на площади Гайярбуа, на улице Маладрери,
на улице Динандери, у церквей св.Романа, св.Вивиана, св.Маклу,  св.Никеза,
возле таможни,  возле  нижней  Старой  башни,  в  Труа-Пип  и  у  Главного
кладбища. Извозчик бросал по временам со своих козел  безнадежные  взгляды
на кабачки. Он  не  мог  понять,  что  это  за  страсть  -  двигаться  без
передышки. Он несколько раз пробовал остановиться, но сейчас же слышал  за
собой грозный окрик. Тогда он снова  принимался  нахлестывать  своих  двух
взмыленных кляч и уже не остерегался толчков, не  разбирал  дороги  и  все
время на что-то наезжал; он впал в глубокое уныние и  чуть  не  плакал  от
жажды, от усталости и от тоски.
   А на набережной, загроможденной бочками и телегами, на всех улицах,  на
всех  перекрестках  взоры  обывателей  были  прикованы  к  невиданному   в
провинции зрелищу - к беспрерывно кружившей карете с  опущенными  шторами,
непроницаемой, точно гроб, качавшейся из стороны в сторону, словно корабль
на волнах.
   Только однажды, за городом,  в  середине  дня,  когда  солнце  зажигало
особенно яркие отблески на старых  посеребренных  фонарях,  из-под  желтой
полотняной занавески высунулась  голая  рука  и  выбросила  мелкие  клочки
бумаги; ветер подхватил их, они  разлетелись  и  потом  белыми  мотыльками
опустились на красное поле цветущего клевера.
   Было уже около шести  часов,  когда  карета  остановилась  в  одном  из
переулков квартала Бовуазин;  из  нее  вышла  женщина  под  вуалью  и,  не
оглядываясь, пошла вперед.



2

   Придя в гостиницу, г-жа Бовари, к своему удивлению,  не  обнаружила  на
дворе дилижанса. Ивер, прождав ее пятьдесят три минуты, уехал.
   Спешить ей было, собственно, некуда, но она дала Шарлю слово  вернуться
домой в этот день к вечеру. Шарль ее ждал, и она уже ощущала ту малодушную
покорность, которая для большинства женщин является наказанием за измену и
в то же время ее искуплением.
   Она быстро  уложила  вещи,  расплатилась,  наняла  тут  же,  во  дворе,
кабриолет и, торопя кучера, подбадривая его, поминутно спрашивая,  который
час и сколько они уже проехали,  в  конце  концов  нагнала  "Ласточку"  на
окраине Кенкампуа.
   Прикорнув в уголке, Эмма тотчас закрыла глаза -  и  открыла  их,  когда
дилижанс уже спустился с  горы;  тут  она  еще  издали  увидела  Фелисите,
стоявшую на часах подле кузницы. Ивер придержал лошадей, и  кухарка,  став
на цыпочки, таинственно прошептала в окошко:
   - Барыня, поезжайте прямо к господину Оме. Очень важное дело.
   В городке, по обыкновению, все было тихо. На тротуарах дымились тазы, в
которых розовела пена: был сезон варки варенья, и весь  Ионвиль  запасался
им на год. Но перед аптекой стояла  жаровня  с  самым  большим  тазом;  он
превосходил своими размерами все прочие - так  же  точно  лаборатория  при
аптеке должна быть больше  кухни  в  обывательских  домах,  так  же  точно
общественная  потребность  должна   господствовать   над   индивидуальными
прихотями.
   Эмма вошла в  дом.  Большое  кресло  было  опрокинуто;  даже  "Руанский
светоч" валялся на полу между  двумя  пестиками.  Эмма  толкнула  кухонную
дверь и среди глиняных банок со смородиной, сахарным песком  и  рафинадом,
среди весов на столах и тазов, поставленных на огонь, увидела всех Оме, от
мала до велика, в передниках, доходивших им до подбородка, и с  ложками  в
руках. Жюстен стоял, понурив голову, а фармацевт на него кричал:
   - Кто тебя посылал в склад?
   - Что такое? В чем дело?
   - В чем дело? - подхватил аптекарь. - Мы варим варенье. Варенье  кипит.
В нем слишком много жидкости, того и гляди убежит, и я велю  принести  еще
один  таз.  И  вот  он,  лентяй,  разгильдяй,  снимает  с  гвоздя  в  моей
лаборатории ключ от склада!
   Так  г-н  Оме  назвал  каморку  под  крышей,  заваленную   аптекарскими
приборами и снадобьями. Нередко он пребывал там  в  одиночестве  и  целыми
часами наклеивал этикетки, переливал, перевязывал склянки. И смотрел он на
эту каморку не как на кладовую, а как на истинное  святилище,  ибо  оттуда
исходили  собственноручно  им  приготовленные  крупные  и  мелкие  пилюли,
декокты, примочки и присыпки, распространявшие славу о нем далеко  окрест.
Никто, кроме него, не имел права  переступать  порог  святилища.  Г-н  Оме
относился к нему с таким благоговением, что даже сам подметал его. Словом,
если в аптеке, открытой для всех, он тешил свое тщеславие, то склад служил
ему убежищем, где он с сосредоточенностью эгоиста предавался своим любимым
занятиям. Вот почему легкомысленный поступок  Жюстена  он  расценивал  как
неслыханную дерзость. Он был краснее смородины и все кричал:
   - Да, от склада! Ключ от кислот и едких щелочей! Схватил запасной  таз!
Таз с крышкой! Теперь я, может быть, никогда больше  им  не  воспользуюсь!
Наше искусство до того тонкое, что здесь  имеет  значение  каждая  мелочь!
Надо же, черт возьми, разбираться в таких вещах, нельзя  для  домашних,  в
сущности, надобностей употреблять то, что  предназначено  для  надобностей
фармацевтики! Это все равно что резать пулярку скальпелем, это все  равно,
как если бы судья...
   - Да успокойся! - говорила г-жа Оме.
   Аталия тянула его за полы сюртука:
   - Папа! Папа!
   - А, черт! Оставьте вы меня, оставьте! - не унимался аптекарь. - Ты  бы
лучше лавочником заделался, честное слово! Ну что  ж,  круши  все  подряд!
Ломай! Бей! Выпусти  пиявок!  Сожги  алтею!  Маринуй  огурцы  в  склянках!
Разорви бинты!
   - Вы меня... - начала было Эмма.
   - Сейчас!.. Знаешь, чем ты рисковал?.. Ты ничего  не  заметил  в  левом
углу, на третьей полке? Говори, отвечай, изреки что-нибудь!
   - Пне... не знаю, - пролепетал подросток.
   - Ах, ты не знаешь! Ну, а я знаю! Ты видел банку синего стекла, залитую
желтым воском, банку с белым порошком, на которой я своей  рукой  написал:
"Опасно!"? Ты знаешь, что в ней? Мышьяк! А ты до него дотронулся! Ты  взял
таз, который стоял рядом!
   - Мышьяк? Рядом? - всплеснув руками, воскликнула г-жа Оме. - Да ты всех
нас мог отравить!
   Тут все дети заревели в голос, как будто они  уже  почувствовали  дикую
боль в животе.
   - Или отравить больного! - продолжал аптекарь.  -  Ты  что  же,  хотел,
чтобы я попал на скамью подсудимых? Чтобы меня повлекли на  эшафот?  Разве
тебе не известно,  какую  осторожность  я  соблюдаю  в  хранении  товаров,
несмотря на свой колоссальный опыт? Мне становится страшно при одной мысли
о том, какая на мне лежит ответственность! Правительство нас преследует, а
действующее у нас нелепое законодательство висит у нас  над  головой,  как
дамоклов меч!
   Эмма уже не спрашивала, зачем  ее  звали,  а  фармацевт,  задыхаясь  от
волнения, все вопил:
   - Вот как ты нам платишь за нашу доброту! Вот как ты  благодаришь  меня
за мою истинно отеческую заботу! Если б не я, где бы ты  был?  Что  бы  ты
собой представлял? Кто тебя кормит, воспитывает, одевает, кто  делает  все
для того, чтобы со временем ты мог занять почетное место  в  обществе?  Но
для этого надо трудиться до кровавого пота, как говорят - не покладая рук.
Fabricando fit faber, age quod agis [трудом создается мастер,  так  делай,
что делаешь (лат.)].
   От злости он перешел  на  латынь.  Он  бы  заговорил  и  по-китайски  и
по-гренландски, если б  только  знал  эти  языки.  Он  находился  в  таком
состоянии, когда душа бессознательно раскрывается до самого дна  -  так  в
бурю океан взметает и прибрежные водоросли, и песок своих пучин.
   - Я страшно жалею, что взял тебя на воспитание! - бушевал фармацевт.  -
Вырос в грязи да в бедности - там бы и коптел! Из  тебя  только  пастух  и
выйдет. К наукам ты не способен!  Ты  этикетку-то  путем  не  наклеишь!  А
живешь у меня на всем готовеньком, как сыр в масле катаешься!
   Наконец Эмма обратилась к г-же Оме:
   - Вы меня звали...
   - Ах, боже мой! - с печальным видом прервала ее добрая женщина. - Уж  и
не знаю, как вам сказать... Такое несчастье!
   Она не договорила. Аптекарь все еще метал громы и молнии:
   - Вычисти! Вымой! Унеси! Да ну, скорей же!
   С этими словами он так тряхнул Жюстена, что у того  выпала  из  кармана
книжка.
   Мальчик нагнулся. Фармацевт опередил его,  поднял  книгу  и,  взглянув,
выпучил глаза и разинул рот.
   - _Супружеская... любовь_! - нарочито медленно произнес он.  -  Хорошо!
Очень хорошо! Прекрасно! И еще с картинками!.. Нет, это уж слишком!
   Госпожа Оме подошла поближе.
   - Не прикасайся!
   Детям захотелось посмотреть картинки.
   - Уйдите! - властно сказал отец.
   И дети ушли.
   Некоторое время фармацевт с раскрытой книжкой в руке, тяжело дыша, весь
налившись кровью, вращая глазами, шагал из  угла  в  угол.  Затем  подошел
вплотную к своему ученику и скрестил руки:
   - Значит, ты еще вдобавок испорчен, молокосос несчастный? Смотри, ты на
скользкой дорожке! А ты не подумал, что эта мерзкая книга может попасть  в
руки моим детям, заронить в  них  искру  порока,  загрязнить  чистую  душу
Аталии, развратить Наполеона: ведь он уже не ребенок! Ты уверен,  что  они
ее не читали? Можешь ты мне поручиться...
   - Послушайте, господин Оме, - взмолилась Эмма, -  ведь  вы  хотели  мне
что-то сказать...
   - Совершенно верно, сударыня... Ваш свекор умер!
   В  самом  деле,  третьего  дня  старик  Бовари,  вставая  из-за  стола,
скоропостижно скончался  от  апоплексического  удара.  Переусердствовав  в
своих заботах о впечатлительной натуре Эммы, Шарль поручил  г-ну  Оме  как
можно осторожнее сообщить ей эту страшную весть.
   Фармацевт заранее  обдумал,  округлил,  отшлифовал,  ритмизовал  каждую
фразу, и у него  получилось  настоящее  произведение  искусства  в  смысле
бережности,  деликатности,  постепенности  переходов,  изящества  оборотов
речи, но в последнюю минуту гнев разметал всю его риторику.
   Подробности Эмму  не  интересовали,  и  она  ушла,  а  фармацевт  вновь
принялся обличать Жюстена; Однако он понемногу успокаивался и, обмахиваясь
феской, уже отеческим тоном читал нотацию:
   - Я не говорю, что эта книга вредна  во  всех  отношениях.  Ее  написал
врач. Его труд содержит ряд научных положений, и мужчине их не худо знать.
Я бы даже сказал, что мужчина должен их знать. Но всему свое время,  всему
свое время! Станешь мужчиной, выработается  у  тебя  темперамент  -  тогда
сделай одолжение!


   Шарль поджидал Эмму. Как только она  постучала  в  дверь,  он,  раскрыв
объятия, бросился к ней навстречу, со слезами в голосе проговорил:
   - Ах, моя дорогая!..
   И  осторожно  наклонился  поцеловать  ее.  Но  прикосновение  его   губ
напомнило ей поцелуи  другого  человека,  и  она,  вздрогнув  всем  телом,
закрыла лицо рукой.
   Все же она нашла в себе силы ответить:
   - Да, я знаю... я знаю...
   Шарль показал ей письмо от матери, в котором та без всяких  сантиментов
извещала о случившемся. Она только жалела, что ее муж не причастился перед
смертью: он умер в Дудвиле, на улице, на пороге кофейной, после кутежа  со
своими однокашниками - отставными офицерами.
   Эмма  отдала  письмо  Шарлю.  За  обедом  она  из  приличия   разыграла
отвращение к пище. Шарль стал уговаривать ее - тогда она уже  без  всякого
стеснения принялась за еду, а он с убитым видом, не шевелясь, сидел против
нее.
   По временам он поднимал голову и  смотрел  на  нее  долгим  и  скорбным
взглядом.
   - Хоть бы раз еще увидеть его! - со вздохом произнес Шарль.
   Она молчала. Наконец, поняв, что надо же что-то сказать, спросила:
   - Сколько лет было твоему отцу?
   - Пятьдесят восемь!
   - А!
   На этом разговор кончился.
   Через четверть часа Шарль проговорил:
   - Бедная мама!.. Что-то с ней теперь будет!
   Эмма пожала плечами.
   Ее молчаливость Шарль объяснял тем, что ей очень тяжело; он был  тронут
ее мнимым горем и, чтобы не бередить ей рану, делал  над  собой  усилие  и
тоже молчал. Наконец взял себя в руки и спросил:
   - Тебе понравилось вчера?
   - Да.
   Когда убрали скатерть, ни Шарль, ни Эмма не  встали  из-за  стола.  Она
вглядывалась в мужа, и это однообразное  зрелище  изгоняло  из  ее  сердца
последние остатки жалости к нему. Шарль  казался  ей  невзрачным,  слабым,
никчемным человеком, короче говоря - полнейшим ничтожеством. Куда от  него
бежать? Как долго тянется вечер! Что-то сковывало все ее  движения,  точно
она приняла опиуму.
   В передней раздался сухой стук  костыля.  Это  Ипполит  тащил  барынины
вещи. Перед тем как сложить их на  пол,  он  с  величайшим  трудом  описал
четверть круга своей деревяшкой.
   "А он уже забыл!" - глядя, как с рыжих косм несчастного калеки  стекают
на лоб крупные капли пота, подумала про мужа Эмма.
   Бовари рылся в кошельке, отыскивая мелочь. Он,