порогов, а Жюстен, захваченный зрелищем, стоял как вкопанный
перед аптечной витриной. В толпе никто не  разговаривал,  и  все  же  г-на
Льевена  было  плохо  слышно.  Долетали  только  обрывки  фраз,  поминутно
заглушаемых скрипом стульев. А сзади раздавался то протяжный рев быка,  то
блеянье ягнят, перекликавшихся с разных концов площади. Дело  в  том,  что
пастухи подогнали скотину  поближе,  и  коровы  и  овцы,  слизывая  языком
приставшие к мордам травинки, время от времени подавали голос.
   Родольф придвинулся к Эмме и быстро зашептал:
   - Разве этот всеобщий заговор вас  не  возмущает?  Есть  ли  хоть  одно
чувство, которое бы он не осудил? Благороднейшие инстинкты,  самые  чистые
отношения подвергаются  преследованию,  обливаются  грязью,  и  если  двум
страдающим душам посчастливится в конце концов найти друг  друга,  то  все
подстраивается таким образом, чтобы им нельзя было сойтись.  Они  напрягут
усилия, станут бить крылами, станут звать друг друга. И что же?  Рано  или
поздно, через полгода, через десять лет, но они соединятся, оттого что так
велит рок, оттого что они рождены друг для друга.
   Сложив руки на коленях и подняв голову, он пристально, в  упор  смотрел
на Эмму. Она различала в его глазах золотые лучики вокруг черных  зрачков,
ощущала запах помады от его волос. И ее охватывало томление; она вспомнила
виконта, с которым танцевала в Вобьесаре, - от его бороды  пахло  так  же:
ванилью и лимоном, - и машинально опустила  веки;  ей  казалось,  что  так
легче вдыхать этот  запах.  Но,  выгибая  стан,  Эмма  увидела  вдали,  на
горизонте, старый дилижанс "Ласточку", - он медленно спускался с холма Ле,
волоча за собой длинный  шлейф  пыли.  В  этой  желтой  карете  так  часто
возвращался к ней Леон, и по этой самой дороге он уехал от  нее  навсегда!
Вдруг ей почудилось, что напротив, в окне, мелькнуло его лицо;  потом  все
смешалось, нашли облака; ей мнилось теперь, что она все еще  кружится  при
блеске люстр, в объятиях виконта, а  что  Леон  где-то  недалеко,  что  он
сейчас придет... и в то же время  она  чувствовала,  что  голова  Родольфа
совсем близко.  Сладостью  этого  ощущения  были  пропитаны  давнишние  ее
желания, и, подобно песчинкам, которые крутит вихрь, они роились в  тонком
дыму благоухания, окутывавшем ее душу. Она широко раздувала  ноздри,  дыша
свежестью увивавшего карнизы плюща.  Она  сняла  перчатки,  вытерла  руки,
затем стала обмахивать лицо платком; глухой гул толпы и  монотонный  голос
советника она улавливала сквозь стук крови в висках.
   Советник говорил:

   - "Добивайтесь! Не сдавайтесь! Не слушайте ни  нашептываний  рутинеров,
ни скороспелых советов самонадеянных  экспериментаторов!  Обратите  особое
внимание на плодородность почвы, на качество удобрений, на улучшение пород
лошадей, коров, овец, свиней! Пусть эта выставка  будет  для  вас  как  бы
мирной ареной, пусть победитель, перед тем как уйти с нее,  протянет  руку
побежденному, братски обнимется с ним, и пусть у побежденного вспыхнет при
этом надежда,  что  он  добьется  больших  успехов  в  дальнейшем!  А  вы,
преданные слуги, скромные работники, вы, чей тяжелый труд до  сих  пор  не
привлекал  к  себе  внимания  ни  одного  правительства!  Ваши  непоказные
достоинства будут ныне  вознаграждены,  и  вы  можете  быть  уверены,  что
государство наконец обратило на вас свои взоры, что оно вас ободряет,  что
оно  вам  покровительствует,  что  оно  удовлетворит   ваши   справедливые
требования и по  мере  сил  постарается  облегчить  бремя  ваших  огромных
жертв!"

   Господин Льевен сел на место; затем произнес речь г-н Дерозере. Слог ее
был, пожалуй, менее цветист, но зато  это  была  более  деловая  речь;  он
обнаружил в  ней  больше  специальных  познаний,  высказал  более  высокие
соображения.  Правительство  он  восхвалял  недолго,  зато  уделил  больше
внимания религии и сельскому хозяйству. Он указал на связь между ними и на
те  совместные  усилия,  которые  они  с  давних  пор  прилагают  во   имя
цивилизации. Родольф и  г-жа  Бовари  говорили  в  это  время  о  снах,  о
предчувствиях, о магнетизме. Оратор, обратив  мысленный  взор  к  колыбели
человечества, описывал те мрачные времена,  когда  люди  жили  в  лесах  и
питались желудями. Потом они сбросили звериные  шкуры,  оделись  в  сукно,
вспахали землю, насадили виноград. Пошло ли это  на  пользу,  чего  больше
принесло с собой это открытие: бед или благ? Такой вопрос  поставил  перед
собой г-н председатель. А  Родольф  от  магнетизма  постепенно  перешел  к
сродству душ, и пока г-н Дерозере  толковал  о  Цинциннате  за  плугом,  о
Диоклетиане  (*34),  сажающем  капусту,   и   о   китайских   императорах,
встречающих новый год торжественным посевом, Родольф доказывал  Эмме,  что
всякое неодолимое влечение уходит корнями в прошлое.
   - Взять хотя бы нас с вами, - говорил он, -  почему  мы  познакомились?
Какая случайность свела нас? Разумеется, наши  личные  склонности  толкали
нас друг к другу, преодолевая пространство, - так в конце концов сливаются
две реки.
   Он взял ее руку; она не отняла.

   - "За разведение ценных культур..." - выкрикнул председатель.

   - Вот, например, когда я к вам заходил...

   - "...господину Бизе из Кенкампуа..."

   - ...думал ли я, что сегодня буду с вами?

   - "...семьдесят франков!"

   - Несколько раз я порывался уйти и все-таки пошел за вами, остался.

   - "За удобрение навозом..."

   - И теперь уже останусь и на вечер, и на завтра, и на остальное  время,
на всю жизнь!

   - "...господину Карону из Аргейля - золотая медаль!"

   - Я впервые сталкиваюсь с таким неотразимым очарованием...

   - "Господину Бепу из Живри-Сен-Мартен..."

   - ...и память о вас я сохраню навеки.

   - "...за барана-мериноса..."

   - А вы меня забудете, я пройду мимо вас, словно тень.

   - "Господину Бело из Нотр-Дам..."

   - Но нет, что-то от меня должно же остаться в ваших помыслах,  в  вашей
жизни?

   - "За породу свиней  приз  делится  ex  aequo  [поровну  (лат.)]  между
господами Леэрисе и Кюлембуром: шестьдесят франков!"

   Родольф сжимал ее горячую, дрожащую руку,  и  ему  казалось,  будто  он
держит голубку, которой хочется выпорхнуть. И вдруг то ли Эмма  попыталась
высвободить руку, то ли это был ответ на его пожатие,  но  она  шевельнула
пальцами.
   - Благодарю вас! - воскликнул Родольф. - Вы меня не отталкиваете! Вы  -
добран! Вы поняли, что я - ваш! Позвольте мне смотреть на вас,  любоваться
вами!
   В раскрытые окна подул ветер, и сукно на столе собралось  складками,  а
внизу,  на  площади,  у  всех  крестьянок  поднялись  и  крылышками  белых
мотыльков затрепетали, оборки высоких чепцов.

   - "За применение жмыхов маслянистых семян..." - продолжал председатель.
   И зачастил:
   - "За применение фламандских  удобрений...  за  разведение  льна...  за
осушение почвы при долгосрочной аренде... за услуги по хозяйству..."

   Родольф примолк. Они смотрели друг на друга. Желание было  так  сильно,
что и у него и у нее дрожали пересохшие  губы.  Их  пальцы  непроизвольно,
покорно сплелись.

   -    "Катрине-Никезе-Элизабете    Леру    из     Сасето-Лагерьер     за
пятидесятичетырехлетнюю службу на одной и той же ферме  серебряную  медаль
ценой в двадцать пять франков!"
   - Где же Катрина Леру? - спросил советник.
   Катрина Леру не показывалась. В толпе послышался шепот:
   - Да иди же!
   - Не туда!
   - Налево!
   - Не бойся!
   - Вот дура!
   - Да где же она? - крикнул Тюваш.
   - Вон... вон она!
   - Так пусть подойдет!
   На эстраду робко поднялась вся точно ссохшаяся старушонка в тряпье.  На
ногах у нее были огромные деревянные - башмаки,  бедра  прикрывал  длинный
голубой  передник.  Ее  худое,  сморщенное,  как  печеное   яблоко,   лицо
выглядывало из  простого,  без  отделки,  чепца,  длинные  узловатые  руки
путались в рукавах красной кофты. От сенной трухи, от щелока, от  овечьего
жирового выпота руки у нее так разъело, так они  заскорузли  и  загрубели,
что казалось, будто они грязные, хотя она долго мыла  их  в  чистой  воде;
натруженные пальцы всегда  у  нее  слегка  раздвигались,  как  бы  скромно
свидетельствуя о том, сколько ей пришлось претерпеть. В выражении ее  лица
было что-то монашески суровое. Ее безжизненный взгляд не смягчали  оттенки
грусти и умиления. Постоянно имея дело с животными,  она  переняла  у  них
немоту и спокойствие. Сегодня она впервые очутилась  в  таком  многолюдном
обществе. Флаги, барабаны, господа в черных фраках, орден советника -  все
это навело на нее страх, и она стояла  как  вкопанная,  не  зная,  что  ей
делать: подойти ближе или убежать, не  понимая,  зачем  вытолкнули  ее  из
толпы, почему ей  улыбаются  члены  жюри.  Прямо  перед  благоденствующими
буржуа стояло олицетворение полувекового рабского труда.
   -  Подойдите,  уважаемая  Катрина-Никеза-Элизабета  Леру!  -   взяв   у
председателя список награжденных, сказал г-н советник.
   Глядя то на бумагу, то на старуху, он несколько раз повторил  отеческим
тоном:
   - Подойдите, подойдите!
   - Вы что, глухая? - подскочив в своем  кресле,  спросил  Тюваш  и  стал
кричать ей в ухо: - За пятидесятичетырехлетнюю службу! Серебряная  медаль!
Двадцать пять франков! Это вам, вам!
   Получив медаль, старуха начала ее рассматривать.
   Лицо  ее  расплылось  при  этом  в  блаженную  улыбку,  и,  уходя,  она
пробормотала:
   - Я ее священнику отдам, чтоб он за меня молился!
   - Вот фанатизм! - наклонившись к нотариусу, воскликнул фармацевт.
   Заседание кончилось, толпа разошлась, речи были произнесены,  и  теперь
каждый вновь занял свое прежнее положение, все вошло в свою колею, хозяева
стали ругать работников, а те стали  бить  животных  -  этих  бесстрастных
триумфаторов, возвращавшихся с зелеными венками на рогах к себе в стойла.
   Между тем национальные гвардейцы, насадив на штыки булки, поднялись  на
второй этаж мэрии; батальонный барабанщик нес  впереди  корзину  с  вином.
Г-жа Бовари взяла Родольфа под руку, он довел ее до дому, они расстались у
крыльца, и Родольф пошел прогуляться перед парадным обедом по лугу.
   Плохо приготовленный обед был продолжителен и шумен. За столом было так
тесно, что люди с трудом двигали локтями; узкие доски, служившие скамьями,
казалось, вот-вот рухнут. Ели до отвала. Каждый старался  наесть  на  весь
свой взнос. По лбам катился пот. Над столом, среди висячих кенкетов, точно
осенний  утренний  туман  над  рекой,  курился   белесый   пар.   Родольф,
прислонившись к коленкоровой изнанке шатра, думал только об Эмме и  ничего
не слышал. Позади него слуги на траве составляли в стопки грязные тарелки;
соседи заговаривали с ним - он не отвечал; ему  подливали  вина,  и  в  то
время как шум вокруг все усиливался, в сознании его  ширилась  тишина.  Он
вызывал в своем воображении ее слова, очертания ее губ; лицо ее,  точно  в
волшебном зеркале, сверкало на шишках киверов,  складки  на  стенах  шатра
превращались в складки ее платья, вереница грядущих дней любви  уходила  в
бесконечную даль.
   Вечером, во время фейерверка, он увидел ее  еще  раз,  но  она  была  с
мужем, г-жой Оме и фармацевтом. Аптекарь, боясь, как бы ракеты не наделали
бед, ежеминутно бросал своих  спутников,  подбегал  к  Бине  и  давал  ему
советы.
   Так как пиротехнические приборы были присланы на имя г-на Тюваша, а тот
из предосторожности сложил их до времени в погреб, то отсыревший порох  не
загорался, главный же эффект - дракон, кусающий свой собственный хвост,  -
не удался вовсе. Порою вспыхивала жалкая римская свеча, и глазеющая  толпа
поднимала крик, прорезаемый визгом девок, которых в темноте щупали  парни.
Эмма прижалась к плечу Шарля и, подняв голову, молча следила за тем, как в
черном небе  огнистыми  брызгами  рассыпаются  ракеты.  При  свете  плошек
Родольфу хорошо было видно ее лицо.
   Но плошки одна за другой погасали.  Зажглись  звезды.  Упало  несколько
капель дождя. Эмма повязала голову косынкой.
   В эту минуту из ворот трактира выехала  коляска  советника.  Кучер  был
пьян и сейчас  же  заснул;  над  верхом  экипажа,  между  двумя  фонарями,
виднелась бесформенная груда его тела, качавшаяся  из  стороны  в  сторону
вместе с подпрыгивавшим на ремнях кузовом.
   - Нет, как хотите, а с пьянством надо вести самую решительную борьбу! -
заметил аптекарь. - Я бы каждую неделю вывешивал на дверях мэрии доску  ad
hoc [для этой цели (лат.)], на которую были бы занесены фамилии  тех,  кто
за истекший  период  времени  отравлял  себя  алкоголем.  С  точки  зрения
статистической  это  были  бы  показательные  таблицы,  которые  в  случае
надобности... Извините!
   С этими словами он побежал к податному инспектору.
   Бине спешил домой. Он соскучился по своему станку.
   - Не худо было бы кого-нибудь послать, - заговорил Оме, - а то  сходили
бы сами...
   - Да отстаньте вы от меня, - сказал податной инспектор, -  ну  чего  вы
боитесь?
   - Успокойтесь! - вернувшись к своим друзьям, молвил  аптекарь.  -  Бине
уверил меня, что меры приняты. Ни одна искра не упадет.  В  насосах  полно
воды. Идемте спать.
   - А меня и правда давно уже клонит ко сну, -  сказала  сладко  зевавшая
г-жа Оме. - Ну да это не беда, зато день мы провели чудесно.
   Родольф, нежно глядя на Эмму, тихо повторил:
   - О да, чудесно!
   Все простились и разошлись по домам.
   Два  дня  спустя  в  "Руанском  светоче"  появилась  большая  статья  о
выставке. В приливе вдохновения ее  на  другой  же  день  после  праздника
написал Оме:

   "Откуда  все  эти  фестоны,  гирлянды,  цветы?  Куда,  подобно   волнам
бушующего моря,  течет  толпа,  которую  заливает  потоками  света  жгучее
солнце, иссушающее наши нивы?"

   Затем он обрисовал положение крестьян.
   Правительство, конечно, делает для них много, но все еще  недостаточно!
"Смелее! - взывал к  нему  фармацевт.  -  Необходим  целый  ряд  реформ  -
осуществим же их!" Дойдя до появления советника,  он  не  забыл  упомянуть
"нашу  воинственную  милицию",  "наших  деревенских  резвушек"   и   лысых
стариков, с видом патриархов стоявших в  толпе,  -  "этих  обломков  наших
бессмертных фаланг, почувствовавших, как сильно забились у них сердца  при
мужественных звуках барабана". Перечисляя членов жюри, он одним из  первых
назвал себя, а в особом примечании напомнил, что это тот  самый  г-н  Оме,
фармацевт, который прислал  в  Агрономическое  общество  статью  о  сидре.
Перейдя к раздаче  наград,  он  в  дифирамбических  тонах  описал  радость
лауреатов:

   "Отец обнимал сына, брат - брата, супруг -  супругу.  Все  с  гордостью
показывали свои скромные медали, и, разумеется, каждый, вернувшись домой к
своей дорогой хозяйке, со слезами повесит медаль на стене своей  смиренной
хижины.
   Около шести  часов  главнейшие  участники  празднества  встретились  за
пиршественным столом, накрытым на пастбище г-на  Льежара.  Обед  прошел  в
исключительно дружественной атмосфере. Г-н Льевен провозгласил здравицу за
монарха! Г-н Тюваш - за префекта! Г-н Дерозере - за земледелие! Г-н Оме  -
за брата и сестру:  за  искусство  и  промышленность!  Г-н  Леплише  -  за
мелиорацию!  Вечером  блестящий  фейерверк   внезапно   озарил   воздушное
пространство. То был настоящий калейдоскоп,  оперная  декорация;  на  одно
мгновение наш тихий городок был как бы перенесен  в  сказочную  обстановку
"Тысячи и одной ночи".
   Считаем своим долгом засвидетельствовать,  что  семейное  торжество  не
было омрачено ни одним неприятным происшествием".

   К этому г-н Оме прибавлял:
   "Бросалось  лишь  в   глаза   блистательное   отсутствие   духовенства.
По-видимому,  в  ризницах  понимают  прогресс  по-своему.  Вольному  воля,
господа Лойолы!"



9

   Прошло полтора месяца, Родольф не появлялся. Наконец однажды вечером он
пришел.
   На другой день после выставки он сказал себе:
   "Устроим перерыв - иначе можно все испортить".
   И в конце недели уехал на охоту. Вернувшись с охоты он подумал, что уже
поздно, а затем рассудил так:
   "Ведь если она полюбила меня  с  первого  дня,  то  разлука,  наверное,
усилила это чувство. Подождем еще немного".
   И когда он вошел к  ней  в  залу  и  увидел,  что  она  побледнела,  он
убедился, что рассчитал правильно.
   Эмма была одна. Вечерело. Муслиновые занавески на окнах сгущали сумрак;
в зеркале, между  зубчатых  ветвей  кораллового  полипа,  отражался  блеск
позолоты барометра, на который падал солнечный луч.
   Родольф не садился. Видно было, что Эмме стоит большого труда  отвечать
на его первые учтивые фразы.
   - Я был занят, - сказал он. - Потом болел.
   - Опасно? - воскликнула она.
   - Да нет! - садясь рядом с ней,  ответил  Родольф.  -  Просто  я  решил
больше к вам не приходить.
   - Почему?
   - Вы не догадываетесь?
   Родольф опять посмотрел на нее,  и  таким  страстным  взором,  что  она
вспыхнула и опустила голову.
   - Эмма... - снова заговорил он.
   - Милостивый государь! - слегка подавшись назад сказала Эмма.
   - Ах, теперь вы сами видите, как я был прав, что не хотел больше к  вам
приходить! - печально сказал Родольф. - Ваше имя беспрерывно звучит у меня
в душе, оно невольно срывается с моих уст, а вы мне запрещаете произносить
его! Госпожа Бовари!.. Так вас называют все!.. Да это и не ваше имя -  это
имя другого человека! Другого! - повторил он и закрыл лицо руками. - Да, я
все время о вас вспоминаю!.. Думы о вас не дают мне покою! О,  простите!..
Мы больше не увидимся... Прощайте!.. Я уезжаю далеко...  так  далеко,  что
больше вы обо мне не услышите!.. И тем не менее... сегодня что-то потянуло
меня к вам! С небом не поборешься, против улыбки ангела  не  устоишь!  Все
прекрасное, чарующее, пленительное увлекает невольно.
   Эмма впервые слышала такие слова, и ее самолюбие нежилось в них, словно
в теплой ванне.
   - Да, я не приходил, - продолжал он, - я не мог вас видеть, но  зато  я
любовался всем, что вас окружает. Ночами... каждую  ночь  я  вставал,  шел
сюда, смотрел на ваш дом, на  крышу,  блестевшую  при  луне,  на  деревья,
колыхавшиеся под вашим окном, на  огонек  вашего  ночника,  мерцавшего  во
мраке сквозь оконные стекла. А вы и не знали, что вон там, так близко и  в
то же время так далеко, несчастный страдалец...
   Эмма повернулась к нему.
   - Какой вы добрый! - дрогнувшим голосом проговорила она.
   - Нет, я  просто  люблю  вас  -  только  и  всего!  А  вы  этого  и  не
подозревали! Скажите же мне... одно слово! Одно лишь слово!
   Родольф незаметно соскользнул с табурета на пол, но в это время в кухне
послышались шаги, и он обратил внимание, что дверь не заперта.
   - Умоляю вас, - сказал он, вставая, - исполните одно мое желание!
   Ему хотелось осмотреть ее дом, знать, как она живет.
   Госпожа Бовари решила, что ничего неудобного в этом нет, но, когда  они
оба встали, вошел Шарль.
   - Здравствуйте, доктор, - сказал Родольф.
   Лекарь, польщенный этим неожиданным для него  титулом,  наговорил  кучу
любезностей, а Родольф тем временем оправился от смущения.
   - Ваша супруга жаловалась на здоровье... - начал было он.
   Шарль перебил его: он в самом деле очень беспокоится за жену  -  у  нее
опять начались приступы удушья. Родольф спросил, не будет  ли  ей  полезна
верховая езда.
   - Разумеется! Отлично, великолепно!.. Блестящая мысль! Непременно начни
кататься.
   Эмма на это возразила, что у нее нет лошади,  Родольф  предложил  свою;
она отказалась, он не настаивал.  Потом  в  объяснение  своего  визита  он
сказал, что у его конюха, которому пускали кровь,  головокружения  еще  не
прошли.
   - Я к вам заеду, - вызвался Бовари.
   - Нет, нет, я пришлю его к вам. Мы приедем с ним вместе, зачем  же  вам
беспокоиться?
   - Прекрасно. Благодарю вас.
   Когда супруги остались вдвоем, Шарль спросил Эмму:
   - Почему ты отвергла предложение Буланже? Это так мило с его стороны!
   Лицо Эммы приняло недовольное выр