гое дело - найти в Ионвиле
укромный домик. И он обещал что-нибудь в этом роде подыскать.
   Всю зиму он раза три-четыре в неделю глухою ночью приходил к ней в сад.
Шарль думал, что ключ от калитки потерян; на самом же деле  Эмма  передала
его Родольфу.
   В виде условного  знака  Родольф  бросал  в  окно  горсть  песку.  Эмма
мгновенно вскакивала с постели. Но иногда приходилось  ждать,  так  как  у
Шарля была страсть подсесть к камельку и болтать без конца.  Эмма  сгорала
от нетерпения; она готова была уничтожить своим  взглядом  Шарля.  Наконец
она принималась за свой ночной туалет; потом  брала  книгу  и  преспокойно
усаживалась читать, делая вид,  что  увлечена  чтением.  Но  в  это  время
слышался голос Шарля, уже успевшего лечь в постель, - он звал ее спать:
   - Иди, иди, Эмма, пора!
   - Сейчас иду! - отзывалась она.
   Свет мешал ему,  он  поворачивался  к  стене  и  засыпал.  Тогда  Эмма,
полуодетая, дрожащая, улыбающаяся, убегала.
   У Родольфа был широкий плащ. Он закутывал  ее  и,  обхватив  за  талию,
молча уводил в глубину сада.
   Это происходило в беседке,  на  той  же  самой  скамейке  с  трухлявыми
столбиками, на которой летними вечерами  сидел  Леон  и  таким  влюбленным
взглядом смотрел на Эмму. Теперь она уже совсем забыла его!
   Сквозь безлистые ветви жасмина сверкали звезды. Сзади шумела  река,  по
временам слышался треск сухих  стеблей  камыша.  Тьма  кое-где  сгущалась;
порою  по  этим  скоплениям  мрака   пробегал   мгновенный   трепет,   они
выпрямлялись, потом склонялись, и тогда Эмме и Родольфу чудилось, будто на
них накатывают огромные черные  волны  и  вот  сейчас  захлестнут  их.  От
ночного холода они еще тесней прижимались друг  к  другу;  дыхание  у  них
становилось как будто бы учащеннее; глаза, которых почти не было видно,  в
темноте казались больше, а каждое слово,  шепотом  произнесенное  в  тиши,
падало в душу, хрустально звеня и будя бесконечные отголоски.
   В ненастные  ночи  они  укрывались  между  каретником  и  конюшней,  во
флигельке,  где  Шарль  принимал  больных.  В  кухонный  подсвечник   Эмма
вставляла свечу, которая у нее была припрятана за книгами, и зажигала  ее.
Родольф располагался как у себя дома. Его смешил книжный шкаф,  письменный
стел, общий вид комнаты, и  он  то  и  дело  подшучивал  над  Шарлем,  чем
приводил Эмму в смущение.  Ей  хотелось,  чтобы  он  был  серьезнее,  даже
трагичнее, особенно в тот раз, когда ей вдруг почудилось, что кто-то  идет
по дорожке к флигелю.
   - Сюда идут! - сказала она.
   Он потушил свет.
   - У тебя есть пистолеты?
   - Зачем?
   - Ну, чтобы... чтобы защищаться, - пояснила Эмма.
   - От твоего мужа? Ах он бедняга!
   И Родольф сделал движение, означавшее: "Да  я  из  него  одним  щелчком
вышибу дух!"
   В  этой  его  храбрости,  поразившей   Эмму,   было,   однако,   что-то
неделикатное, наивно-грубое, такое, отчего ее невольно покоробило.
   Родольф потом долго думал над этим разговором о  пистолетах.  Если  она
говорила серьезно, рассуждал он, то это смешно и даже противно. Ведь он не
испытывал так называемых мук  ревности  и  не  имел  оснований  ненавидеть
добродушного  лекаря,  -  вот  почему,  когда  Эмма,  заговорив  о   своих
отношениях с Шарлем, дала Родольфу торжественную клятву, он  расценил  это
как бестактность.
   К тому же Эмма становилась чересчур сентиментальной. С  пей  непременно
надо было обмениваться миниатюрами, срезать пряди волос, а теперь она  еще
требовала, чтобы он подарил ей кольцо,  настоящее  обручальное  кольцо,  в
знак любви до гроба. Ей доставляло удовольствие говорить о вечернем звоне,
о "голосах природы", потом она заводила разговор о своей и о  его  матери.
Родольф потерял ее двадцать лет тому назад. Это не мешало Эмме сюсюкать  с
ним по этому поводу так, точно Родольф  был  мальчик-сиротка.  Иногда  она
даже изрекала, глядя на луну:
   - Я убеждена, что они обе благословляют оттуда нашу любовь.
   Но она была так хороша собой! Так редко попадалось на  его  пути  столь
простодушное существо!  Ему,  ветренику,  ее  чистая  любовь  была  внове;
непривычная  для  него,  она  льстила  его  самолюбию  и  будила   в   нем
чувственность. Его мещанский здравый смысл презирал  восторженность  Эммы,
однако в глубине  души  эта  восторженность  казалась  ему  очаровательной
именно потому, что относилась к нему. Уверившись в любви Эммы, он перестал
стесняться, его обращение с ней неприметным образом изменилось.
   Он уже не говорил ей, как прежде, тех нежных слов, что  трогали  ее  до
слез, не расточал ей тех бурных ласк, что доводили ее до безумия.  Великая
любовь, в которую она была погружена, высыхала, точно река,  и  уже  видна
была тина. Эмма не хотела этому верить, она стала еще нежнее с  Родольфом,
а он все менее тщательно скрывал свое равнодушие.
   Она  сама  не  знала,  жалеет  ли   она,   что   уступила   тогда   его
домогательствам,  или  же,  напротив,  ее  все  сильнее  тянет   к   нему.
Унизительное сознание  своей  слабохарактерности  вызывало  в  ней  злобу,
которую умеряло только сладострастие. Это была не привязанность,  это  был
как бы непрерывный соблазн. Родольф порабощал ее. Эмма  теперь  уже  почти
боялась его.
   На поверхности все, однако, было спокойнее,  чем  когда-либо;  Родольфу
удалось ввести этот роман в желаемое русло, и полгода спустя, когда пришла
весна,  они  уже  представляли  собой  что-то  вроде   супругов,   которые
поддерживают в домашнем очаге ровное пламя.
   Весной обыкновенно папаша Руо, в память о своей сросшейся ноге  посылал
Шарлю и Эмме индейку. К подарку неизменно прилагалось письмо. На  сей  раз
Эмма, перерезав веревочку, которой оно было привязано  к  корзине,  прочла
следующее:

   "Дорогие мои дети!
   Надеюсь, вы оба здоровы, и еще я надеюсь, что эта моя индейка  окажется
не хуже прежних; осмеливаюсь утверждать, что она будет даже понежнее, да и
пожирнее. А на будущий год я для разнообразия пришлю вам индюка или,  если
хотите, каплуна, а вы мне верните, пожалуйста, мою корзину вместе  с  теми
двумя. У меня случилась беда: ночью поднялся сильный ветер, сорвал с сарая
крышу и забросил на деревья. Урожай тоже не так чтобы  уж  очень  знатный.
Одним словом, я не могу сказать, когда сумею  вас  проведать.  Трудно  мне
стало выбираться из дому, - ведь я теперь совсем один, милая моя Эмма!"

   В этом месте между строчками был оставлен пробел - бедный старик словно
выронил перо и погрузился в раздумье.

   "О себе скажу, что я здоров, вот только схватил на днях насморк,  когда
ездил на ярмарку в Ивето нанимать пастуха, а который был  у  меня  раньше,
того я прогнал: уж больно стел привередлив. Мученье с этими  разбойниками!
Вдобавок он еще нечист на руку.
   От одного разносчика, который зимой побывал в ваших краях и вырвал  там
себе зуб, я слышал, что Бовари по-прежнему трудится не покладая  рук.  Это
меня не удивило. Разносчик показал мне свою десну. Мы с ним выпили кофе. Я
спросил, видел ли он тебя, Эмма; он сказал, что нет, зато  он  видел  двух
лошадей в вашей конюшне, - стало быть, дела у  вас  идут.  Ну  и  отлично,
милые детки, давай вам бог!
   Мне очень грустно, что я еще не познакомился  с  моей  любимой  внучкой
Бертой Бовари. Я посадил для нее в саду, как раз напротив  твоей  комнаты,
Эмма, сливу и никому не позволяю ее  трогать.  Потом  я  наварю  сливового
варенья и спрячу в шкаф, а когда внучка  ко  мне  приедет,  то  будет  его
кушать, сколько захочет.
   Прощайте, славные мои детки! Целую тебя, дочурка, и Вас, дорогой  зять,
а малышку - в обе щечки.
   Всего, всего вам хорошего!
   Ваш любящий отец, Теодор Руо".

   Эмма долго держала в руках этот листок грубой  бумаги.  В  письме  отца
орфографические  ошибки  цеплялись  одна  за  другую,  но  сквозь  них  до
внутреннего слуха Эммы долетало невнятное биенье размягченного сердца, как
сквозь ветви кустарника  до  нас  доходит  квохтанье  прячущейся  наседки.
Старик Руо присыпал чернила каминной золой, и когда Эмма заметила, что  на
ее платье село много серой пыли, она до осязаемости ясно представила себе,
как отец тянется за щипцами. Давно-давно не сидела она с ним на  скамеечке
у камина  и  не  помешивала  потрескивающий  дрок  палкой,  конец  которой
загорался от жаркого огня! Вспомнились ей светлые  летние  вечера.  Идешь,
бывало, мимо жеребят, а они ржут и  резвятся,  резвятся!..  Под  ее  окном
стоял улей, и пчелы, кружась в лучах солнца, золотыми  шариками  ударялись
об оконное стекло, а потом тут же отскакивали. Какое это  было  счастливое
время! Беззаботное! Полное надежд! Как много было тогда иллюзий! А  теперь
не осталось ни одной. Эмма растратила их во  время  своих  душевных  бурь,
растрачивала постепенно: в девичестве, в браке,  в  любви,  на  протяжении
всей  своей  жизни,  точно  путешественник,  оставляющий  частицу   своего
состояния в каждой гостинице.
   Но кто повинен в  ее  несчастье?  Откуда  налетел  этот  страшный,  все
вырвавший с корнем ураган?  Эмма  подняла  голову  и,  словно  высматривая
источник своих страданий, обвела глазами комнату.
   На фарфоровых вещицах, которыми была заставлена  этажерка,  переливчато
блестел солнечный луч; в камине горели  дрова;  под  туфлями  прощупывался
мягкий ковер; день был солнечный, воздух - теплый, слышался  звонкий  смех
ее ребенка.
   Девочка валялась на лужайке, на свежескошенной траве. Сейчас она лежала
плашмя на копне. Няня придерживала ее за платьице. Тут  же  рядом  сгребал
сено  граблями  Лестибудуа,  и  всякий  раз,  как  он  приближался,  Берта
наклонялась и всплескивала ручонками.
   - Приведите ее ко мне! - крикнула мать и, раскрыв объятия, бросилась ей
навстречу. - Как я люблю тебя, ненаглядная моя девочка! Как я тебя люблю!
   Заметив, что у  нее  не  совсем  чистые  уши,  Эмма  позвонила,  велела
принести  горячей  воды,  вымыла  Берту,  переменила  ей  белье,  чулочки,
башмачки, забросала няню вопросами о ее здоровье, как будто она только что
вернулась из далекого путешествия, наконец со слезами на  глазах  еще  раз
поцеловала дочку и с рук на руки передала няне, оторопевшей  от  подобного
прилива нежности.
   Вечером Родольф нашел, что Эмма как-то особенно серьезна.
   "Пройдет, - решил он. - Так просто, каприз".
   И пропустил три свидания подряд. Когда же наконец пришел, она встретила
его холодно, почти враждебно.
   "Меня этим не возьмешь, моя деточка..." - сказал себе Родольф.
   Он делал вид, что не замечает ни ее тяжелых вздохов, ни того,  как  она
комкает в руке платок.
   Вот когда Эмма раскаялась!
   Она даже призадумалась: за что она так ненавидит Шарля, и не  лучше  ли
все-таки попытаться полюбить его? Но Шарль не оценил этого возврата былого
чувства, ее жертвенный порыв разбился, это повергло ее в полное  смятение,
а тут еще подвернулся аптекарь и нечаянно подлил масла в огонь.



11

   Он как раз недавно прочитал хвалебную статью  о  новом  методе  лечения
искривления стопы, а так как он был поборником прогресса, то у него сейчас
же  родилась  патриотическая  мысль:  дабы  "поддержать   честь   города",
необходимо начать производить в Ионвиле операции стрефоподии.
   - Ну чем мы рискуем? - говорил он Эмме. - Подумайте (тут он  принимался
перебирать по пальцам выгоды этого предприятия):  успех  почти  обеспечен,
больной  получает  облегчение  и  избавляется  от  уродства,  популярность
хирурга быстро растет. Почему бы,  например,  вашему  супругу  не  оказать
помощь бедняге Ипполиту из "Золотого льва"? Примите во  внимание,  что  он
непременно станет рассказывать о том, как его вылечили, всем  приезжающим,
а кроме того, - понизив голос и оглядевшись по сторонам, добавлял  Оме,  -
кто мне помешает послать об этом заметочку в  газету?  Господи  боже  мой!
Статья нарасхват... всюду разговоры... все это растет, как снежный ком!  И
как знать? Как знать?..
   Что же, может быть, Шарля и впрямь ждет удача? У Эммы нет  ни  малейших
оснований сомневаться в его способностях. А какое  удовлетворение  получит
она, если под ее влиянием он решится на такой шаг, который даст ему  славу
и деньги! Она ведь как раз ищет для себя опору, более прочную, чем любовь.
   Шарль сдался на уговоры аптекаря и собственной супруги. Он  выписал  из
Руана книгу доктора Дюваля  (*35)  и  теперь  каждый  вечер,  сжав  голову
руками, углублялся в чтение.
   Пока он изучал эквинусы, варусы и вальгусы,  то  есть  стрефокатоподию,
стрефеноподию и стрефекзоподию (проще говоря, различные случаи искривления
стопы: книзу, внутрь и наружу),  а  также  стрефипоподию  и  стрефаноподию
(иными словами, выверт книзу и загиб кверху), г-н  Оме  всячески  старался
убедить трактирного слугу сделать себе операцию:
   - Ну, может, будет больновато, только и  всего.  Просто-напросто  укол,
вроде легонького кровопускания. Удалить мозоль и то иногда бывает больнее.
   Ипполит таращил свои глупые глаза в все раздумывал.
   - Мне-то ведь безразлично! - продолжал фармацевт. - Для тебя стараемся!
Только из  человеколюбия!  Я,  друг  мой,  хочу,  чтобы  ты  избавился  от
уродующего тебя  прихрамывания,  сопровождающегося  колебанием  поясничной
области, а ведь, что ты там ни говори, это  очень  тебе  мешает  исполнять
твои непосредственные обязанности.
   Оме расписывал ему, насколько он станет живее, подвижнее, даже намекал,
что он будет пользоваться большим успехом у женского пола, и тогда на лице
у конюха появлялась сонная улыбка. Затем аптекарь пытался подействовать на
его самолюбие:
   - Какой же ты после этого мужчина, черт бы тебя побрал! А что,  если  б
тебя призвали на военную службу, что, если б тебе пришлось  сражаться  под
знаменами?.. Эх, Ипполит!
   И, заявив, что ему  не  понятно  такое  упрямство,  такое  безрассудное
нежелание воспользоваться благодеяниями науки, удалялся.
   В конце концов несчастный Ипполит уступил, ибо против него  образовался
целый заговор. Бине, который никогда прежде не вмешивался  в  чужие  дела,
г-жа Лефрансуа, Артемиза, соседи, даже сам мэр, г-н Тюваш, -  все  к  нему
приставали, все его убеждали, стыдили, однако сломил его  упорство  довод,
что "это ничего ему не будет  стоить".  Бовари  взял  на  свой  счет  даже
покупку прибора для операции. Идея этого широкого жеста принадлежала Эмме,
и Шарль согласился, подумав при этом, что жена его ангел.
   По заказу лекаря, слушавшегося советов  фармацевта,  столяр  с  помощью
слесаря в конце концов смастерил нечто вроде ящика фунтов на восемь весом,
причем они троекратно переделывали этот прибор и не пожалели  на  него  ни
железа, ни дерева, ни жести, ни кожи, ни шурупов, ни гаек.
   Но чтобы решить, какую связку перерезать, надо было  сначала  выяснить,
каким именно видом искривления стопы страдает Ипполит.
   На одной ноге у него стопа составляла почти прямую линию с  голенью;  в
то же время она была вывернута и внутрь - следовательно, это был  эквинус,
осложненный небольшим варусом, или же слабый  варус  в  сочетании  с  ярко
выраженным эквинусом. Но на этом своем эквинусе, шириной, в самом деле,  с
лошадиное копыто, загрубелом, сухожилом, длиннопалом, с  черными  ногтями,
похожими на гвозди от подковы, наш стрефопод день-деньской  бегал  быстрее
лани. Вечно он, выбрасывая свою кривую подпорку, прыгал на площади  вокруг
повозок. Создавалось впечатление, что больная нога  у  него  даже  сильнее
здоровой.  От  постоянного  упражнения  у  нее  точно  появились  душевные
качества - терпение и настойчивость,  и,  исполняя  какую-нибудь  особенно
тяжелую работу, Ипполит преимущественно ступал на нее.
   Лекарь отказался делать две операции одновременно - он и так уж  дрожал
от страха, что нечаянно  заденет  какую-нибудь  ему  не  известную  важную
область, - он  решил  сначала  разрезать  ахиллесово  сухожилие,  то  есть
покончить с эквинусом, и только потом, чтобы устранить и варус, взяться за
переднюю берцовую мышцу.
   Ни у Амбруаза Паре (*36), который впервые после Цельса,  по  прошествии
пятнадцати столетий, осуществил непосредственную перевязку артерии;  ни  у
Дюпюитрена, которому предстояло вскрыть нарыв внутри головного мозга; ни у
Жансуля перед первой операцией верхней челюсти так не билось  сердце,  так
не дрожала рука, так не было напряжено внимание, как у Бовари, когда он  с
тенотомом в руке приблизился к Ипполиту. Как в настоящей больнице,  рядом,
на столе лежала куча корпии, вощеных ниток  и  великое  множество  бинтов,
целая пирамида бинтов, все бинты, какие только нашлись у аптекаря. Все это
еще с утра приготовил г-н Оме, - ему хотелось не только потрясти  публику,
но и пустить пыль в глаза самому себе.  Шарль  проткнул  кожу;  послышался
сухой треск. Связка была перерезана, операция кончилась.  Ипполит  не  мог
прийти в себя от изумления; он наклонился и стал целовать руку Бовари.
   - Ну полно, полно! - сказал аптекарь. - У тебя еще будет время выразить
признательность своему благодетелю!
   Он вышел рассказать об исходе операции пяти-шести любопытным,  которые,
вообразив, что вот-вот появится Ипполит и пройдется  перед  ними,  уже  не
хромая,  стояли  во  дворе.  Шарль  пристегнул  больного  к  механическому
приспособлению и пошел домой. На пороге его встретила взволнованная  Эмма.
Она бросилась ему на шею. Оба сели обедать. Шарль ел много, а за  десертом
даже попросил налить ему кофе, тогда как обыкновенно он позволял себе  эту
роскошь только по воскресеньям, если приходили гости.
   Вечер прошел чудесно;  супруги  оживленно  беседовали,  сообща  строили
планы. Разговор шел об  их  будущем  благосостоянии,  о  том,  что  нового
заведут они в своем хозяйстве. Шарль рисовал себе такую картину: больные к
нему все идут, доходы его все растут, по-прежнему любящая жена создает ему
уют. Эмма между тем испытывала блаженство от нового, освежающего  чувства,
которое было и  здоровее  и  чище  прежнего,  оттого  что  в  ней  наконец
шевельнулось нечто похожее на нежность к этому бедному малому, так  горячо
любившему ее. Она вспомнила о Родольфе, но взгляд ее тотчас же обратился к
Шарлю, и она с удивлением заметила, что у него довольно красивые зубы.
   Шарль и Эмма были уже в постели, когда, не  слушая  кухарку,  к  ним  в
спальню влетел с только что исписанным листком бумаги в руках г-н Оме. Это
была  рекламная  статья,  предназначавшаяся  фармацевтом  для   "Руанского
светоча". Он принес ее показать.
   - Прочтите сами, - сказал Бовари.
   Аптекарь начал читать:

   - "Несмотря на сеть предрассудков,  которая  все  еще  опутывает  часть
Европы, свет начал проникать и в нашу глухую провинцию. Так,  например,  в
прошедший  вторник  наш  маленький   городок   Ионвиль   оказался   ареною
хирургического опыта,  который  в  то  же  время  является  актом  высшего
человеколюбия.  Г-н  Бовари,  один  из   наших   выдающихся   практикующих
врачей..."

   - Ну, это уж чересчур!  Это  уж  чересчур!  -  задыхаясь  от  волнения,
проговорил Шарль.
   - Да нет, что вы, нисколько!.. "...оперировал искривление  стопы..."  Я
нарочно  не  употребил  научного  термина,  -  сами  понимаете:  газета...
Пожалуй, не все поймут, а надо, чтобы массы...
   - Вы правы, - сказал Шарль. - Продолжайте.
   - Я перечту всю фразу, - сказал фармацевт: - "Г-н Бовари, один из наших
выдающихся  практикующих  врачей,  оперировал  искривление  стопы  некоему
Ипполиту Тотену, который вот уже двадцать пять лет  исполняет  обязанности
конюха   в   трактире   "Золотой   лев",   что   на   Оружейной   площади,
содержательницей коего является вдова  г-жа  Лефрансуа.  Новизна  опыта  и
участие к больному вызвали такое скопление народа, что у входа в заведение
образовалась  форменная  давка.  Сама  операция  совершилась   словно   по
волшебству - выступило лишь несколько капель крови, как бы для того, чтобы
возвестить,  что  усилия   врачебного   искусства   восторжествовали   над
непокорной связкой. Удивительно, что больной (мы это утверждаем de visu [в
качестве очевидца (лат.)] нисколько не жало