видимо, не отдавал  себе
отчета, сколь унизителен для  него  один  вид  этого  человека,  стоявшего
олицетворенным укором его непоправимой бездарности.
   - Какой хорошенький букетик! - увидев на камине фиалки  Леона,  заметил
лекарь.
   - Да, - равнодушно отозвалась Эмма. -  Я  сегодня  купила  его  у...  у
нищенки.
   Шарль взял букет и стал осторожно нюхать фиалки,  прикосновение  к  ним
освежало его покрасневшие от слез глаза. Эмма сейчас же выхватила  у  него
цветы и поставила в воду.
   На другой день приехала г-жа Бовари-мать. Они с  сыном  долго  плакали.
Эмма, сославшись на домашние дела, удалилась.
   Еще через  день  пришлось  заняться  трауром.  Обе  женщины  уселись  с
рабочими шкатулками в беседке, над рекой.
   Шарль думал об отце и сам удивлялся, что так горюет о нем:  прежде  ему
всегда казалось, что он не очень к нему привязан. Г-жа Бовари-мать  думала
о своем муже. Теперь она охотно бы вернула даже самые  мрачные  дни  своей
супружеской жизни. Бессознательное сожаление  о  том,  к  чему  она  давно
привыкла, скрашивало все. Иголка беспрестанно мелькала у нее в руке, а  по
лицу старухи время от времени скатывались  слезы  и  повисали  на  кончике
носа. Эмма думала о том,  что  только  двое  суток  назад  они  с  Леоном,
уединясь от всего света, полные любовью,  не  могли  наглядеться  друг  на
друга. Она пыталась припомнить мельчайшие подробности минувшего дня. Но ей
мешало присутствие свекрови и мужа. Ей хотелось ничего не слышать,  ничего
не видеть; она боялась нарушить цельность своего чувства, и тем  не  менее
вопреки ей самой чувство ее под  напором  внешних  впечатлений  постепенно
рассеивалось.
   Эмма распарывала подкладку платья,  и  вокруг  нее  сыпались  лоскутки.
Старуха, не поднимая головы,  лязгала  ножницами,  а  Шарль  в  веревочных
туфлях и старом коричневом сюртуке,  который  теперь  заменял  ему  халат,
сидел, держа руки в карманах, и тоже не говорил ни слова. Берта,  в  белом
переднике, скребла лопаткой усыпанную песком дорожку.
   Внезапно отворилась калитка, и вошел торговец тканями г-н Лере.
   Он   пришел   предложить   свои   услуги   "и   связи   с    печальными
обстоятельствами". Эмма ответила, что она как будто ни в чем не нуждается.
Однако на купца это не произвело впечатления.
   - Простите великодушно, - сказал он Шарлю, - но мне надо  поговорить  с
вами наедине. - И, понизив голос, добавил:  -  Относительно  того  дела...
Помните?
   Шарль покраснел до ушей.
   - Ах да!.. Верно,  верно!  -  пробормотал  он  и  с  растерянным  видом
обратился к жене: - А ты бы... ты бы не могла, дорогая?..
   Эмма, видимо, поняла, о чем он ее просит. Она сейчас же встала, а Шарль
сказал матери:
   - Это так, пустяки! Какая-нибудь житейская мелочь.
   Опасаясь выговора, он решил скрыть от нее всю историю с векселем.
   Как только Эмма оказалась с г-ном Лере вдвоем, тот без особых  подходов
поздравил  ее  с  получением  наследства,  а  потом  заговорил   о   вещах
посторонних: о фруктовых деревьях, об урожае, о своем здоровье, а здоровье
его было "так себе, ни шатко, ни валко". Да и с чего бы ему быть здоровым?
Хлопот у него всегда полон рот, и все-таки он, что бы  о  нем  ни  болтали
злые языки, еле сводит концы с концами.
   Эмма не прерывала его. Она так соскучилась по людям за эти два дня!
   - А вы уже совсем поправились? - продолжал Лере. - Что тогда ваш супруг
из-за вас пережил! Я  своими  глазами  видел!  Славный  он  человек!  Хотя
неприятности у нас с ним были.
   Эмма спросила, какие именно; надо заметить, что Шарль не сказал ей, как
он был удивлен, узнав про ее покупки.
   - Да вы же знаете! - воскликнул Лере. - Все из-за вашего каприза, из-за
чемоданов.
   Надвинув шляпу на глаза, заложив руки за спину, улыбаясь и посвистывая,
он нагло смотрел ей в лицо. Она ломала  себе  голову:  неужели  он  что-то
подозревает?
   - В конце концов мы с ним столковалась, - снова заговорил  он.  -  Я  и
сейчас пришел предложить ему полюбовную сделку.
   Он имел в виду переписку векселя. А там - как  господину  Бовари  будет
угодно. Ему самому не стоит беспокоиться, у него и так голова кругом идет.
   - Всего лучше, если б он поручил это кому-нибудь другому - ну хоть вам,
например. Пусть он только напишет доверенность, а  уж  мы  с  вами  сумеем
обделать делишки...
   Эмма не понимала. Лере замолчал. Потом он заговорил о своей торговле  и
вдруг заявил, что Эмма непременно  должна  что-нибудь  у  него  взять.  Он
пришлет ей двенадцать метров черного барежа на платье.
   - То, что на вас, хорошо для дома. А вам нужно платье  для  визитов.  Я
это понял с первого взгляда. Глаз у меня наметанный.
   Материю он не прислал, а принес сам. Некоторое время спустя пришел  еще
раз,  чтобы  получше  отмерить.  А  потом  стал  заглядывать  под  разными
предлогами и каждый раз был обходителен, предупредителен,  раболепствовал,
как сказал бы Оме, и не упускал случая шепнуть Эмме несколько слов  насчет
доверенности. Про вексель он молчал. Эмма тоже о нем  не  вспоминала.  Еще
когда она только начала выздоравливать, Шарль как-то ей на  это  намекнул,
но Эмму одолевали в  ту  пору  мрачные  думы,  и  намеки  Шарля  мгновенно
вылетели у нее  из  головы.  Вообще  она  предпочитала  пока  не  заводить
разговора о деньгах. Свекровь  была  этим  удивлена  и  приписывала  такую
перемену тем религиозным настроениям, которые появились у  Эммы  во  время
болезни.
   Но  как  только   свекровь   уехала,   Эмма   поразила   Бовари   своей
практичностью.  Она  предлагала  ему  то  навести  справки,  то  проверить
закладные, то прикинуть, что выгоднее: продать имение с  публичного  торга
или же не продавать, но  взять  на  себя  долги.  Она  кстати  и  некстати
употребляла специальные выражения, произносила громкие фразы о том, что  в
денежных делах надо быть особенно аккуратным,  что  надо  все  предвидеть,
надо думать о будущем, находила все новые и новые трудности, связанные  со
вступлением в права наследия, и в  конце  концов  показала  Шарлю  образец
общей  доверенности  на   "распоряжение   и   управление   всеми   делами,
производство займов: выдачу и  передачу  векселей,  уплату  любых  сумм  и
т.д.". Уроки г-на Лере пошли ей на пользу.
   Шарль с наивным видом спросил, кто ей дал эту бумагу.
   - Гильомен, - ответила Эмма и, глазом не моргнув, добавила: - Я ему  не
доверяю. Вообще нотариусов не хвалят.  Надо  бы  посоветоваться...  Но  мы
знакомы только... Нет, не с кем!
   - Разве что с Леоном... - подумав, проговорил Шарль.
   Можно было бы написать ему, да уж очень это сложно. Эмма  сказала,  что
она сама съездит в Руан. Шарль поблагодарил, но не согласился. Она  стояла
на своем. После взаимных учтивостей Эмма сделала вид, что сердится  не  на
шутку.
   - Оставь, пожалуйста, я все равно поеду! - заявила она.
   - Какая ты милая! - сказал Шарль и поцеловал ее в лоб.
   На  другой  же  день  Эмма,   воспользовавшись   услугами   "Ласточки",
отправилась в Руан советоваться с Леоном. Пробыла она там три дня.



3

   Это были наполненные,  упоительные,  чудные  дни  -  настоящий  медовый
месяц.
   Эмма и Леон жили в гостинице "Булонь", на набережной: закрытые  ставни,
запертые двери, цветы на полу, сироп со льдом по утрам...
   Перед вечером они брали крытую лодку и уезжали обедать на остров.
   То  был  час,  когда  в  доках  по  корпусам  судов   стучали   молотки
конопатчиков. Меж деревьев клубился дым от вара, а по воде  плыли  похожие
на  листы  флорентийской  бронзы  большие   жирные   пятна,   неравномерно
колыхавшиеся в багряном свете заката.
   Лодка двигалась  вниз  по  течению,  задевая  верхом  длинные  наклонно
спускавшиеся канаты причаленных баркасов.
   Городской шум, в котором можно  было  различить  скрип  телег,  голоса,
тявканье собак на палубах, постепенно  удалялся.  Эмма  развязывала  ленты
шляпки, и вскоре лодка приставала к острову.
   На дверях ресторанчика сохли рыбачьи сети, почерневшие от воды. Эмма  и
Леон усаживались в одной  из  комнат  нижнего  этажа,  заказывали  жареную
корюшку, сливки, вишни. Потом валялись на траве, целовались под  тополями.
Здесь они, кажется, могли бы жить вечно, как два Робинзона, - им было  так
хорошо вдвоем, что они в целом  мире  не  могли  себе  представить  ничего
прекраснее этого островка. Не в первый раз  видели  они  деревья,  голубое
небо, траву, слышали, как плещут волны и как шелестит листьями  ветер,  но
прежде они ничего этого не замечали; до сих пор природа для них как бы  не
существовала: вернее, они стали ценить ее красоту  лишь  после  того,  как
были утолены их желания.
   С наступлением темноты они возвращались в город. Лодка долго плыла мимо
острова. Окутанные сумраком, они сидели в глубине и  молчали.  В  железных
уключинах,  усиливая  ощущение  тишины,  мерно,   будто   ход   метронома,
постукивали четырехугольные весла, а сзади под неподвижным рулем все время
журчала вода.
   Как-то раз показалась луна. Эмма и Леон не преминули сказать  несколько
подходящих к случаю фраз о том, какое это печальное и  поэтичное  светило.
Эмма даже запела:

   Ты помнишь, плыли мы ночной порой...

   Ее слабый, но приятный голос тонул в шуме  волн.  Переливы  его,  точно
бьющие крыльями птицы, пролетали мимо Леона, и ветер относил их вдаль.
   Озаренная луной, светившей в раскрытое  оконце,  Эмма  сидела  напротив
Леона, прислонившись к перегородке.  Черное  платье,  расходившееся  книзу
веером, делало ее тоньше и выше. Голову  она  запрокинула,  руки  сложила,
глаза обратила к небу. Порою тень прибрежных ракит  закрывала  ее  всю,  а
затем, вновь облитая лунным  светом,  она,  точно  призрак,  выступала  из
мрака.
   На дне лодки около Эммы Леон подобрал пунцовую шелковую ленту.
   Лодочник долго рассматривал ее и наконец сказал:
   - Я на днях катал  целую  компанию  -  наверно,  кто-нибудь  из  них  и
обронил. Такие все озорники подобрались - что господа, что дамы,  приехали
с пирожными, с шампанским, с  музыкой,  и  пошла  потеха!  Особенно  один,
высокий, красивый, с усиками - такой шутник! Они все к нему: "Расскажи  да
расскажи нам что-нибудь!.." Как же это они его называли?.. Не  то  Адольф,
не то Додольф...
   Эмма вздрогнула.
   - Ты не простудилась? - придвигаясь ближе, спросил Леон.
   - Не беспокойся! Ночь прохладная, - наверно, от этого.
   - И, по всему видать, женскому полу он спуску не дает, -  должно  быть,
полагая, что невежливо обрывать разговор, тихо добавил старый моряк.
   Затем он поплевал себе на руки и опять налег на весла.
   И все же настал час разлуки! Расставаться им было нелегко.  Условились,
что  Леон  будет  писать  на  имя  тетушки  Роле.  Эмма  дала  ему   совет
относительно двойных конвертов и обнаружила при этом  такое  знание  дела,
что Леон не мог не подивиться ее хитроумию в сердечных делах.
   - Так ты говоришь, там все в порядке? - поцеловав его в последний  раз,
спросила она.
   - Да, конечно!
   "Что ей далась эта доверенность?" -  немного  погодя,  шагая  по  улице
один, подумал Леон.



4

   Скоро Леон стал подчеркивать перед товарищами  свое  превосходство;  он
избегал теперь их общества и запустил дела.
   Он ждал писем от Эммы, читал и перечитывал их. Писал ей.  Воскрешал  ее
образ всеми силами страсти и  воспоминаний.  Разлука  не  уменьшила  жажды
видеть ее - напротив, только усилила, и вот однажды, в субботу  утром,  он
удрал из конторы.
   Увидев с горы долину, колокольню и вертящийся на  ней  жестяной  флажок
флюгера, он ощутил в себе то смешанное чувство удовлетворения,  утоленного
честолюбия  и  эгоистического  умиления,  которое,  вероятно,   испытывает
миллионер, когда возвращается в родную деревню.
   Он обошел ее дом. В кухне горел огонь. Он стал на часах: не мелькнет ли
за занавесками ее тень? Но тень так и не показалась.
   Тетушка Лефрансуа при виде его начала ахать и охать, нашла, что он "еще
подрос и  похудел";  Артемиза  между  тем  нашла,  что  он  "поздоровел  и
загорел".
   По старой памяти он пообедал в маленькой зале, но на этот раз один, без
податного инспектора: г-ну Бине "стало невмоготу" дожидаться "Ласточки", и
обедал он теперь на целый час раньше, то есть  ровно  в  пять,  и  все  же
постоянно ворчал, что "старая калоша запаздывает".
   Наконец Леон набрался храбрости -  он  подошел  к  докторскому  дому  и
постучал в дверь. Г-жа Бовари сидела у себя в комнате и вышла только через
четверть часа. Г-н Бовари был, кажется, очень рад его видеть, но ни в  тот
вечер, ни на другой день не отлучился из дому.
   Леон увиделся с Эммой наедине лишь поздно вечером, в проулке за  садом,
в том самом проулке, где она встречалась с другим! Они  разговаривали  под
грозой, при блеске молний, прикрываясь зонтом.
   Расставаться им было нестерпимо больно.
   - Лучше смерть! - ломая руки и горько плача, говорила Эмма. - Прощай!..
Прощай!.. Когда-то мы еще увидимся?..
   Они разошлись было в разные стороны и  снова  бросились  друг  другу  в
объятия. И тут она ему обещала придумать какой-нибудь способ, какой-нибудь
постоянный предлог встречаться без помех, по крайней мере  раз  в  неделю.
Эмма не сомневалась в успехе. Да и вообще она бодро смотрела вперед. Скоро
у нее должны были появиться деньги.
   Имея это в виду, она купила для своей комнаты две  желтые  занавески  с
широкой каймой, - как уверял г-н Лере, "по баснословно дешевой цене".  Она
мечтала о ковре - г-н Лере сказал, что это "совсем не  так  дорого",  и  с
присущей ему любезностью взялся раздобыть его. Теперь  она  уже  никак  не
могла обойтись без его услуг. Она посылала за ним по двадцать раз на день,
и он, ни слова не говоря, бросал ради нее все  дела.  Загадочно  было  еще
одно обстоятельство: тетушка Роле ежедневно завтракала у  г-жи  Бовари,  а
иногда забегала к ней просто так.
   В эту самую пору,  то  есть  в  начале  зимы,  Эмма  начала  увлекаться
музыкой.
   Однажды вечером ее игру слушал Шарль; она четыре раза  подряд  начинала
одну и ту же вещь и всякий  раз  бросала  в  сердцах,  а  Шарль,  не  видя
разницы, кричал:
   - Браво!.. Превосходно!.. Что ж ты? Играй, играй!
   - Нет, я играю отвратительно! Пальцы совсем не слушаются.
   На другой день он попросил ее "сыграть что-нибудь".
   - Если тебе это доставляет удовольствие, то пожалуйста!
   Шарль вынужден был признать, что она несколько отстала. Эмма  сбивалась
в счете, фальшивила, потом вдруг прекратила игру.
   - Нет, ничего не выходит!  Мне  бы  надо  брать  уроки,  да...  -  Эмма
закусила губу. - Двадцать франков в месяц - это дорого! - добавила она.
   - Да, правда дороговато... - глупо ухмыляясь,  проговорил  Шарль.  -  А
все-таки, по-моему, можно найти и дешевле. Иные малоизвестные музыканты не
уступят знаменитостям.
   - Попробуй найди, - отозвалась Эмма.
   На другой день, придя домой, Шарль с хитрым видом посмотрел  на  нее  и
наконец не выдержал.
   - Экая же ты упрямая! - воскликнул он. - Сегодня я был в  Барфешере.  И
что ж ты думаешь? Госпожа Льежар мне сказала, что все три ее дочки  -  они
учатся в монастыре Милосердия - берут уроки музыки по пятьдесят су, да еще
у прекрасной учительницы!
   Эмма только пожала плечами и больше уже не открывала инструмента.
   Но, проходя мимо, она, если Бовари был тут, всякий раз вздыхала:
   - Бедное мое фортепьяно!
   При гостях Эмма непременно заводила разговор о том, что  она  вынуждена
была забросить музыку. Ей выражали сочувствие. Как обидно! А  ведь  у  нее
такой талант! Заговаривали об этом с Бовари. Все его стыдили,  особенно  -
фармацевт:
   - Это ваша ошибка! Врожденные способности надо развивать. А кроме того,
дорогой друг, примите во внимание, что  если  вы  уговорите  свою  супругу
заниматься музыкой, то тем самым вы сэкономите на музыкальном  образовании
вашей дочери! Я лично считаю, что матери должны сами  обучать  детей.  Это
идея Руссо;  она  все  еще  кажется  слишком  смелой,  но  я  уверен,  что
когда-нибудь   она   восторжествует,   как   восторжествовало    кормление
материнским молоком и оспопрививание.
   После этого Шарль опять вернулся к вопросу о  музыке.  Эмма  с  горечью
заметила, что лучше всего продать  инструмент,  хотя  расстаться  с  милым
фортепьяно, благодаря которому она столько раз тешила свое тщеславие, было
для нее равносильно медленному самоубийству, умерщвлению какой-то части ее
души.
   - Ну так ты... время от времени бери уроки - это уж не  бог  весть  как
разорительно, - сказал Шарль.
   - Толк бывает от постоянных занятий, - возразила она.
   Так в конце концов она добилась от мужа позволения раз в неделю  ездить
в город на свиданье к любовнику. Уже через  месяц  ей  говорили,  что  она
делает большие успехи.



5

   Это бывало по четвергам.  Она  вставала  и  одевалась  неслышно,  боясь
разбудить Шарля, который мог выразить ей неудовольствие  из-за  того,  что
она слишком рано начинает собираться. Затем ходила по комнате, смотрела  в
окно на площадь.  Бледный  свет  зари  сквозил  меж  столбов,  на  которых
держался  рыночный  навес;  над  закрытыми   ставнями   аптеки   едва-едва
проступали крупные буквы на вывеске.
   Ровно в четверть восьмого Эмма  шла  к  "Золотому  льву",  и  Артемиза,
зевая, отворяла ей дверь. Ради барыни она разгребала в печке подернувшийся
пеплом жар. Потом г-жа Бовари оставалась на кухне одна. Время  от  времени
она выходила во двор.  Ивер  не  спеша  запрягал  лошадей  и  одновременно
слушал, что говорит тетушка Лефрансуа, а та, высунув  в  окошко  голову  в
ночном чепце, давала кучеру всевозможные  поручения  и  так  подробно  все
объясняла, что всякий другой запутался  бы  неминуемо.  Стуча  деревянными
подошвами, Эмма прохаживалась по мощеному двору.
   Наконец Ивер, похлебав супу, накинув пыльник, закурив трубку и зажав  в
руке кнут, с невозмутимым видом усаживался на козлы.
   Лошади полегоньку трусили. Первые три четверти  мили  "Ласточка"  то  и
дело останавливалась - кучер брал  пассажиров,  поджидавших  "Ласточку"  у
обочины дороги или же  у  калиток.  Те,  что  заказывали  места  накануне,
заставляли себя ждать. Иных  никак  нельзя  было  добудиться.  Ивер  звал,
кричал, бранился, потом слезал с козел и изо всех  сил  стучал  в  ворота.
Ветер дул в разбитые окна дилижанса.
   Но вот все  четыре  скамейки  заняты,  дилижанс  катит  без  остановки,
яблони, одна за  другой,  убегают  назад.  Дорога,  постепенно  суживаясь,
тянется между двумя канавами, полными желтой воды.
   Эмма знала дорогу как свои пять пальцев, знала, что  за  выгоном  будет
столб, потом вяз, гумно и домик  дорожного  мастера.  По  временам,  чтобы
сделать себе сюрприз, она даже закрывала глаза. Но чувство  расстояния  не
изменяло ей никогда.
   Наконец  приближались  кирпичные  дома,  дорога  начинала  греметь  под
колесами, "Ласточка" катилась среди садов, и в  просветах  оград  мелькали
статуи, трельяжи, подстриженные тисы, качели. И  вдруг  глазам  открывался
весь город.
   Уступами спускаясь с холмов, еще  окутанный  предрассветной  мглой,  он
широко и беспорядочно раскинулся за мостами. Сейчас же за  городом  полого
поднимались к горизонту поля и касались вдали неясно обозначавшегося  края
бледных небес. Отсюда, сверху, весь  ландшафт  представлялся  неподвижным,
как на картине. В одном  углу  теснились  стоявшие  на  якоре  корабли,  у
подошвы зеленых холмов извивалась река,  продолговатые  островки  казались
большими черными рыбами, замершими на воде.  Фабричные  трубы  выбрасывали
громадные бурые, обтрепанные по краям султаны. Шумно дышали  сталелитейные
заводы, а с колоколен церквей,  выступавших  из  тумана,  несся  радостный
звон.  Безлистые  деревья  бульваров  лиловым  кустарником  темнели  между
домами; крыши, мокрые от дождя, отливали где ярким, где тусклым блеском, в
зависимости от того, на  какой  высоте  стояли  дома.  По  временам  ветер
относил облака к холму Святой Катерины, и они воздушными волнами беззвучно
разбивались об отко