ревращалась в пыль,  и  он  смотрел,  как  она  медленно
поднимается в луче солнца.
   - Уж очень ты бережно с ними обращаешься! - говорила кухарка. Сама  она
с ними не церемонилась,  когда  чистила,  так  как  барыня,  заметив,  что
ботинки не имеют вида новых, сейчас же отдавала их ей.
   У Эммы в шкафу было когда-то много обуви, но постепенно она  вся  почти
перешла к служанке, и Шарль никогда не выговаривал за это жене.
   Без возражений уплатил он  и  триста  франков  за  искусственную  ногу,
которую Эмма сочла необходимым подарить Ипполиту. Протез был пробковый,  с
пружинными сочленениями, - это был сложный механизм, заправленный в черную
штанину, с лакированным ботинком на конце.  Однако  Ипполит  не  мог  себе
позволить роскошь ходить каждый день на такой красивой ноге и  выпросил  у
г-жи Бовари другую  ногу,  попроще.  Лекарь,  разумеется,  оплатил  и  эту
покупку.
   Мало-помалу конюх опять начал заниматься своим  делом.  Снова  он  стал
появляться то тут, то там на улицах  городка,  и  Шарль,  издали  заслышав
сухой стук костыля по камням мостовой, быстро переходил на другую сторону.
   Все заказы брался  выполнять  торговец  г-н  Лере,  -  это  давало  ему
возможность часто встречаться с  Эммой.  Он  рассказывал  ей  о  парижских
новинках, обо всех диковинных женских вещицах, был чрезвычайно услужлив  и
никогда  не  требовал  денег.   Эмму   соблазнил   такой   легкий   способ
удовлетворять свои прихоти. Так, например, ей захотелось подарить Родольфу
очень красивый хлыст, который она видела в одном  из  руанских  магазинов.
Через неделю г-н Лере положил ей этот хлыст на стол.
   Но на другой день он предъявил ей счет на двести  семьдесят  франков  и
сколько-то сантимов. Эмма растерялась:  в  письменном  столе  было  пусто,
Лестибудуа задолжали больше чем  за  полмесяца,  служанке  -  за  полгода,
помимо этого было еще много долгов, и Шарль  с  нетерпением  ждал  Петрова
дня, когда г-н Дерозере обыкновенно расплачивался с  ним  сразу  за  целый
год.
   Эмме несколько раз удавалось спровадить торговца, но в конце концов  он
потерял терпение: его самого преследуют-де кредиторы, деньги у него все  в
обороте, и, если он не получит хоть сколько-нибудь, ему придется забрать у
нее вещи.
   - Ну и берите! - отрезала Эмма.
   - Что вы? Я пошутил! - сказал он. - Вот только хлыстика жаль. Ничего не
поделаешь, я попрошу вашего супруга мне его вернуть.
   - Нет, нет! - воскликнула Эмма.
   "Ага! Ты у меня в руках!" - подумал Лере.
   Вышел он от  Эммы  вполне  проникнутый  этой  уверенностью,  по  своему
обыкновению насвистывая и повторяя вполголоса:
   - Отлично! Посмотрим! Посмотрим!
   Эмма все  еще  напрягала  мысль  в  поисках  выхода  из  тупика,  когда
появилась кухарка и положила на камин сверточек в синей  бумаге  "от  г-на
Дерозере". Эмма подскочила, развернула сверток. В нем оказалось пятнадцать
наполеондоров. Значит, счет можно будет оплатить! На лестнице  послышались
шаги мужа - Эмма бросила золото в ящик письменного стола и вынула ключ.
   Через три дня Лере пришел опять.
   - Я хочу предложить вам одну сделку, - сказал он.  -  Если  вам  трудно
уплатить требуемую сумму, вы можете...
   - Возьмите, - прервала его Эмма  и  вложила  ему  в  руку  четырнадцать
наполеондоров.
   Торговец был изумлен.  Чтобы  скрыть  разочарование,  он  рассыпался  в
извинениях и в предложениях услуг, но Эмма  ответила  на  все  решительным
отказом. После его ухода она несколько секунд  ощупывала  в  карманах  две
монеты по сто су, которые он дал ей сдачи. Она поклялась, что будет теперь
экономить и потом все вернет.
   "Э! Да Шарль про них и не вспомнит!" - поразмыслив, решила она.


   Кроме хлыста с золоченой ручкой, Родольф получил в  подарок  печатку  с
девизом: Amor nel car [любовь в сердце (ит.)], шарф и, наконец, портсигар,
точно такой же, какой был у виконта, - виконт когда-то  обронил  портсигар
на дороге, Шарль поднял, а Эмма спрятала на  память.  Родольф  считал  для
себя унизительным получать от Эммы подарки. От некоторых  он  отказывался,
но Эмма настаивала, и  в  конце  концов,  придя  к  заключению,  что  Эмма
деспотична и напориста, он покорился.
   Потом у нее появились какие-то странные фантазии.
   - Когда будет бить полночь, подумай обо мне! - просила она.
   Если он признавался, что  не  думал,  на  него  сыпался  град  упреков;
кончалось же это всегда одинаково:
   - Ты меня любишь?
   - Конечно, люблю! - отвечал он.
   - Очень?
   - Ну еще бы!
   - А других ты не любил?
   - Ты что же думаешь, до тебя я был девственником? - со  смехом  говорил
Родольф.
   Эмма плакала, а он, мешая уверения с шуточками, пытался ее утешить.
   - Да ведь я тебя люблю! - опять начинала она. - Так люблю, что жить без
тебя не могу, понимаешь? Иной раз так  хочется  тебя  увидеть  -  кажется,
сердце разорвется от муки. Думаешь: "Где-то он? Может, он сейчас говорит с
другими? Они ему улыбаются, он к ним подходит..."  Нет,  нет,  тебе  никто
больше не нравится, ведь правда? Есть женщины красивее  меня,  но  любить,
как я, никто не умеет! Я твоя раба, твоя наложница! Ты мой повелитель, мой
кумир! Ты добрый! Ты прекрасный! Ты умный! Ты сильный!
   Во всем том, что она говорила, для Родольфа не было уже ничего  нового,
- он столько раз это слышал! Эмма ничем не отличалась от других  любовниц.
Прелесть  новизны  постепенно  спадала,  точно  одежда,   обнажая   вечное
однообразие страсти, у которой всегда одни и те же формы и один и  тот  же
язык. Сходство  в  оборотах  речи  заслоняло  от  этого  слишком  трезвого
человека разницу в оттенках чувства. Он слышал подобные фразы из продажных
и  развратных  уст  и  потому  с  трудом   верил   в   искренность   Эммы.
"Высокопарными   словами    обычно    прикрывается    весьма    неглубокая
привязанность", - рассуждал он.  Как  будто  полнота  души  не  изливается
подчас в пустопорожних метафорах! Ведь никто же до сих пор не сумел  найти
точные  слова  для  выражения  своих  чаяний,  замыслов,   горестей,   ибо
человеческая речь подобна треснутому котлу, и когда нам хочется растрогать
своей музыкой звезды, у нас получается собачий вальс.
   Однако даже при том критическом уме,  который  составляет  преимущество
всякого, кто не теряет головы даже  в  самой  упоительной  битве,  Родольф
находил для себя в этом романе нечто заманчивое. Теперь он уже  ничуть  не
стеснялся Эммы. Он был с нею  бесцеремонен.  Он  сделал  из  нее  существо
испорченное и податливое. Ее сумасшедшая страсть была проникнута восторгом
перед ним, представляла  для  нее  самой  источник  наслаждений,  источник
блаженного хмеля, душа ее все глубже погружалась в это опьянение и,  точно
герцог Кларенс в бочке с мальвазией (*37), свертывалась комочком на  самом
дне.
   Она уже приобрела опыт в сердечных делах, и это ее преобразило.  Взгляд
у нее стал смелее, речи - свободнее. Ей теперь уже было не стыдно гулять с
Родольфом и курить папиросу, словно нарочно "дразня гусей". Когда же она в
один прекрасный день вышла из "Ласточки" в жилете мужского покроя, у  тех,
кто еще сомневался, рассеялись всякие сомнения, и в  такой  же  мере,  как
местных жительниц, возмутило это и  г-жу  Бовари-мать,  сбежавшую  к  сыну
после дикого скандала с мужем. Впрочем, ей не понравилось и многое другое:
во-первых, Шарль не внял ее советам запретить чтение романов; потом ей  не
нравился самый дух этого дома. Она позволяла себе делать замечания, но это
вызывало неудовольствие,  а  как-то  раз  из-за  Фелисите  у  невестки  со
свекровью вышла крупная ссора.
   Накануне  вечером  г-жа  Бовари-мать,  проходя  по  коридору,   застала
Фелисите с мужчиной - мужчиной лет сорока, в темных бакенбардах;  заслышав
шаги, он опрометью выскочил из кухни. Эмму  это  насмешило,  но  почтенная
дама, вспылив, заявила, что  только  безнравственные  люди  не  следят  за
нравственностью слуг.
   - Где вы воспитывались? - спросила невестка.
   Взгляд у нее был при этом до  того  вызывающий,  что  г-жа  Бовари-мать
сочла нужным спросить, уж не за себя ли вступилась Эмма.
   - Вон отсюда! - крикнула невестка и вскочила с места.
   - Эмма!.. Мама!.. - стараясь помирить их, воскликнул Шарль.
   Но обе женщины в бешенстве вылетели из комнаты. Эмма  топала  ногами  и
все повторяла:
   - Как она себя держит! Мужичка!
   Шарль бросился к матери. Та была вне себя.
   - Нахалка! Вертушка! А может, еще и хуже! - шипела свекровь.
   Она прямо сказала, что, если невестка не придет к ней и  не  извинится,
она сейчас же уедет. Шарль побежал к  жене  -  он  на  коленях  умолял  ее
уступить. В конце концов Эмма согласилась:
   - Хорошо! Я пойду!
   В самом деле, она с достоинством  маркизы  протянула  свекрови  руку  и
сказала:
   - Извините, сударыня.
   Но,  вернувшись  к  себе,  бросилась  ничком  на  кровать  и  по-детски
расплакалась, уткнувшись в подушку.
   У нее с Родольфом был уговор, что в каком-нибудь исключительном  случае
она прикрепит к оконной занавеске клочок белой бумаги: если Родольф  будет
в это время в Ионвиле, то по этому знаку сейчас же  пройдет  на  задворки.
Эмма подала сигнал. Прождав три четверти часа, она вдруг увидела  Родольфа
на углу крытого рынка. Она чуть было не отворила окно и не окликнула  его,
но он уже исчез. Эмма снова впала в отчаяние.
   Вскоре ей, однако, послышались шаги на тротуаре. Конечно, это  был  он.
Она спустилась с лестницы, перебежала двор. Он стоял там  в  проулке.  Она
кинулась к нему в объятия.
   - Ты неосторожна, - заметил он.
   - Ах, если б ты знал! - воскликнула Эмма.
   И тут она рассказала ему все - рассказала торопливо, бессвязно,  сгущая
краски, выдумывая, со множеством отступлений, которые  окончательно  сбили
его с толку.
   - Полно, мой ангел! Возьми себя в руки! Успокойся! Потерпи!
   - Но я уже четыре года терплю и мучаюсь!.. Наша с тобой  любовь  такая,
что я, не стыдясь, призналась бы  в  ней  перед  лицом  божиим!  Они  меня
истерзали. Я больше не могу! Спаси меня!
   Она прижималась к Родольфу. Ее мокрые от  слез  глаза  блестели,  точно
огоньки, отраженные в воде; от частого дыхания вздымалась  грудь.  Никогда
еще Родольф не любил ее так страстно. Совсем потеряв голову, он спросил:
   - Что же делать? Чего ты хочешь?
   - Возьми меня отсюда! - воскликнула она. - Увези меня!.. Я тебя умоляю!
   И она потянулась к его губам как бы для того, чтобы вместе  с  поцелуем
вырвать невольное согласие.
   - Но... - начал Родольф.
   - Что такое?
   - А твоя дочь?
   Эмма помедлила.
   - Придется взять ее с собой! - решила она.
   "Что за женщина!" - подумал Родольф, глядя ей вслед.
   Она убежала в сад. Ее звали.
   Все  последующие  дни  Бовари-мать  не   могла   надивиться   перемене,
происшедшей в невестке. И точно:  Эмма  стала  покладистее,  почтительнее,
снизошла даже до того, что спросила свекровь, как надо мариновать огурцы.
   Делалось ли это с целью отвести глаза свекрови и мужу? Или же  это  был
своего  рода  сладострастный  стоицизм,   желание   глубже   почувствовать
убожество всего того, что она покидала?  Нет,  она  была  далека  от  этой
мысли, как раз наоборот: она вся ушла в предвкушение близкого  счастья.  С
Родольфом она только об этом и говорила. Положив голову ему на плечо,  она
шептала:
   - Ах, когда же мы будем с тобой в почтовой карете!.. Ты можешь себе это
представить? Неужели это все-таки совершится?  Когда  лошади  понесут  нас
стрелой, у меня, наверно, будет такое чувство, словно  мы  поднимаемся  на
воздушном шаре, словно мы возносимся  к  облакам.  Знаешь,  я  уже  считаю
дни... А ты?
   За последнее время г-жа Бовари как-то  особенно  похорошела.  Она  была
красива тою не поддающейся определению красотой, которую  питают  радость,
воодушевление, успех и которая, в сущности, есть не что иное, как гармония
между темпераментом и обстоятельствами жизни. Вожделения, горести, опыт  в
наслаждениях, вечно юные мечты - все это было так  же  необходимо  для  ее
постепенного душевного роста,  как  цветам  необходимы  удобрение,  дождь,
ветер и солнце, и теперь  она  вдруг  раскрылась  во  всей  полноте  своей
натуры. Разрез ее глаз был словно создан для влюбленных взглядов, во время
которых ее  зрачки  пропадали,  тонкие  ноздри  раздувались  от  глубокого
дыхания, а уголки полных губ, затененных черным пушком, хорошо видным  при
свете,  оттягивались  кверху.  Казалось,  опытный  в  искушениях  художник
укладывал завитки волос на  ее  затылке.  А  когда  прихоть  тайной  любви
распускала ее  волосы,  они  падали  небрежно,  тяжелой  волной.  Голос  и
движения Эммы стали мягче. Что-то пронзительное,  но  неуловимое  исходило
даже от складок ее платья, от изгиба ее  ноги.  Шарлю  она  представлялась
столь же пленительной и неотразимой, как в первые дни после женитьбы.
   Когда он возвращался домой поздно, он не смел ее будить. От фарфорового
ночника на потолке дрожал световой круг, а  в  тени,  у  изножья  кровати,
белой палаткой вздувался полог над колыбелью. Шарль смотрел на жену  и  на
дочку. Ему казалось, что он улавливает легкое дыхание девочки. Теперь  она
будет расти не по дням, а по  часам;  каждое  время  года  означит  в  ней
какую-нибудь перемену. Шарль представлял себе, как она с  веселым  личиком
возвращается под вечер из школы, платьице на ней выпачкано  чернилами,  на
руке она несет корзиночку. Потом надо будет отдать  ее  в  пансион  -  это
обойдется недешево. Как быть? Шарль впадал в задумчивость. Он  рассчитывал
арендовать где-нибудь поблизости небольшую ферму, с тем чтобы каждое  утро
по дороге к больным присматривать за ней самому. Доход  от  нее  он  будет
копить,  деньги  положит  в   сберегательную   кассу,   потом   приобретет
какие-нибудь акции, а тем временем и пациентов у него прибавится.  На  это
он особенно надеялся: ему хотелось, чтобы  Берта  была  хорошо  воспитана,
чтобы  у  нее  появились  способности,  чтобы  она  выучилась  играть   на
фортепьяно. К пятнадцати годам это уже будет писаная красавица, похожая на
мать, и летом, когда обе наденут  соломенные  шляпки  с  широкими  полями,
издали их станут принимать за сестер. Воображению  Шарля  рисовалось,  как
Берта, сидя подле родителей, рукодельничает  при  лампе.  Она  вышьет  ему
туфли, займется хозяйством, наполнит весь дом  своей  жизнерадостностью  и
своим обаянием. Наконец, надо будет подумать об устройстве ее судьбы.  Они
подыщут ей какого-нибудь славного малого, вполне обеспеченного, она  будет
с ним счастлива - и уже навек.
   Эмма не спала, она только притворялась спящей, и в то время, как Шарль,
лежа рядом с ней, засыпал, она бодрствовала в мечтах об ином.
   Вот уже неделя, как четверка лошадей мчит ее в неведомую страну, откуда
ни она, ни Родольф никогда не вернутся. Они едут, едут, молча,  обнявшись.
С высоты их взору внезапно открывается чудный город с  куполами,  мостами,
кораблями,  лимонными  рощами  и  беломраморными   соборами,   увенчанными
островерхими колокольнями, где аисты вьют себе гнезда. Они едут  шагом  по
неровной мостовой, и женщины в красных корсажах предлагают им цветы. Гудят
колокола, кричат мулы, звенят гитары, лепечут  фонтаны,  и  водяная  пыль,
разлетаясь от  них  во  все  стороны,  освежает  груды  плодов,  сложенных
пирамидами у пьедесталов белых  статуй,  улыбающихся  сквозь  водометы.  А
вечером они с Родольфом приезжают в рыбачий поселок, где вдоль  прибрежных
скал, под окнами лачуг, сушатся на ветру бурые сети.  Здесь  они  и  будут
жить; они поселятся у моря, на самом краю залива,  в  низеньком  домике  с
плоскою кровлей, возле которого растет пальма. Будут  кататься  на  лодке,
качаться в гамаке, и для них начнется жизнь легкая  и  свободная,  как  их
шелковые одежды, теплая и светлая, как тихие звездные ночи,  что  зачаруют
их  взор.  В  том  безбрежном  будущем,  которое  она  вызывала  в   своем
воображении, ничто рельефно не выделялось; все дни, одинаково упоительные,
были похожи один на другой, как волны, и этот бескрайний голубой,  залитый
солнцем, согласно звучащий простор мерно колыхался на горизонте. Но в  это
время  кашляла  в  колыбельке  девочка  или  же  Бовари  особенно   громко
всхрапывал - и Эмма засыпала лишь под утро, когда стекла  окон  белели  от
света зари и Жюстен открывал в аптеке ставни.
   Однажды она вызвала г-на Лере и сказала:
   - Мне нужен плащ, длинный плащ на подкладке, с большим воротником.
   - Вы отправляетесь в путешествие? - осведомился он.
   - Нет, но... В общем, я рассчитываю на вас. Хорошо? Но только поскорее!
   Он поклонился.
   - Еще мне нужен чемодан... - продолжала  она.  -  Не  очень  тяжелый...
удобный.
   - Так, так, понимаю.  Приблизительно  девяносто  два  на  пятьдесят,  -
сейчас делают такие.
   - И спальный мешок.
   "Должно быть, рассорились", - подумал Лере.
   - Вот, - вынимая из-за пояса часики, сказала г-жа Бовари, - возьмите  в
уплату.
   Но купец заявил, что это напрасно: они же знают друг друга, неужели  он
ей не поверит? Какая чепуха! Эмма, однако, настояла на том, чтобы он  взял
хотя бы цепочку. Когда же Лере, сунув ее в карман,  направился  к  выходу,
она окликнула его:
   - Все это вы оставьте у себя. А плащ, - она призадумалась, - плащ  тоже
не приносите. Вы только дайте мне адрес портного и предупредите  его,  что
плащ мне скоро может понадобиться.
   Бежать они должны были в следующем месяце. Она поедет в Руан  будто  бы
за покупками. Родольф возьмет билеты, выправит паспорта и напишет в Париж,
чтобы ему заказали карету до Марселя, а в Марселе они купят коляску и  уже
без пересадок поедут по Генуэзской дороге. Она заранее отошлет свой  багаж
к Лере, оттуда его доставят прямо в "Ласточку", и таким образом ни у  кого
не возникнет подозрений. Во всех этих планах отсутствовала Берта.  Родольф
не решался заговорить о ней; Эмма, может быть, даже о ней и не думала.
   Родольфу нужно было еще две недели, чтобы  покончить  с  делами.  Через
восемь дней он  попросил  отсрочки  еще  на  две  недели,  потом  сказался
больным, потом куда-то уехал. Так прошел август,  и  наконец,  после  всех
этих оттяжек, был назначен окончательный  срок  -  понедельник  четвертого
сентября.
   Наступила суббота, канун кануна.
   Вечером Родольф пришел раньше, чем обычно.
   - Все готово? - спросила она.
   - Да.
   Они обошли клумбу и сели на закраину стены, над обрывом.
   - Тебе грустно, - сказала Эмма.
   - Нет, почему же?
   А смотрел он на нее в эту минуту как-то особенно нежно.
   - Это оттого, что ты уезжаешь, расстаешься со всем, к чему  привык,  со
всей своей  прежней  жизнью?  -  допытывалась  Эмма.  -  Да,  да,  я  тебя
понимаю... А вот у меня нет никаких привязанностей! Ты для меня все.  И  я
тоже буду для тебя всем - я заменю тебе семью,  родину,  буду  заботиться,
буду любить тебя.
   - Какая же ты прелесть! - сжимая ее в объятиях, воскликнул он.
   - Правда? - смеясь  расслабленным  смехом,  спросила  она.  -  Ты  меня
любишь? Поклянись!
   - Люблю ли я тебя! Люблю ли я тебя! Я тебя обожаю, любовь моя!
   На горизонте, за лугами, показалась круглая багровая луна. Она всходила
быстро; кое-где, точно рваный черный занавес, ее прикрывали ветви тополей.
Затем она, уже ослепительно-белая, озарила пустынный небосвод и,  замедлив
свое течение, обронила в реку огромный блик, тотчас же  засиявший  в  воде
мириадами звезд. Этот серебристый отблеск, точно безголовая  змея,  вся  в
сверкающих чешуйках, извивался в зыбях вплоть до самого дна. Еще это  было
похоже на гигантский канделябр, по которому стекали  капли  расплавленного
алмаза. Кругом простиралась  тихая  ночь.  Листья  деревьев  были  окутаны
покрывалами тени. Дул ветер, и Эмма, полузакрыв  глаза,  жадно  вбирала  в
себя его свежесть. Они были так поглощены  своими  думами,  что  не  могли
говорить. К сердцу подступала былая нежность,  многоводная  и  безмолвная,
как река, что струилась там, за оградой, томящая, как благоухание  росшего
в саду жасмина, и отбрасывал