упрямься!  Раз  это  тебе  хоть
сколько-нибудь на пользу, значит, нечего отказываться.
   Столики между тем пустели; неподалеку от них  стоял  официант  -  Шарль
понял намек и полез за кошельком; Леон схватил его за руку, расплатился  и
оставил официанту на чай две серебряные монетки,  нарочно  громко  звякнув
ими о мраморную доску стола.
   - Мне, право, неловко, что вы за нас... - пробормотал Шарль.
   Леон остановил его радушно-пренебрежительным жестом и взялся за шляпу.
   - Итак, решено: завтра в шесть?
   Шарль снова начал уверять, что ему-то никак нельзя, а вот  Эмма  вполне
может...
   - Дело в том, что... - запинаясь, проговорила она с  какой-то  странной
усмешкой, - я сама еще не знаю...
   - Ну, ладно, у тебя есть время подумать,  там  посмотрим,  утро  вечера
мудренее,  -  рассудил  Шарль  и  обратился  к  Леону,  который  пошел  их
провожать: - Ну,  вы  теперь  опять  в  наших  краях,  -  надеюсь,  будете
приезжать к нам обедать.
   Молодой человек охотно согласился, тем более что  ему  все  равно  надо
было съездить в Ионвиль по делам конторы. Распрощался он с г-ном  и  г-жой
Бовари у пассажа "Сент-Эрблан", как раз когда на  соборных  часах  пробило
половину двенадцатого.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


1

   Леон, изучая право, довольно часто заглядывал в "Хижину" (*42)  и  даже
пользовался большим успехом у гризеток, находивших,  что  он  "очень  мило
себя держит". Самый приличный  из  всех  студентов,  он  стриг  волосы  не
слишком длинно и не слишком коротко,  не  проедал  первого  числа  деньги,
присланные на три месяца, и  был  в  хороших  отношениях  с  профессорами.
Излишеств он себе не позволял по своему малодушию и из осторожности.
   Когда Леон занимался днем у себя  в  комнате  или  вечером  под  липами
Люксембургского сада, на память ему приходила Эмма, он задумывался и ронял
Свод  законов.  Но  мало-помалу  его  чувство  к  ней  ослабело,  на  него
наслоились иные желания, хотя и не  совсем  заглушили  его.  Леон  еще  не
утратил надежду; неясное предчувствие манило его из далей будущего,  точно
золотой плод, качающийся на ветке сказочного дерева.
   Когда же он встретился с Эммой после трехлетней  разлуки,  страсть  его
проснулась. Он решил, что пора сойтись с этой женщиной. К тому же  веселые
компании, в которых ему приходилось бывать,  придали  ему  развязности,  и
теперь, вернувшись в провинцию, он уже смотрел свысока  на  всех,  кто  не
ступал в лакированных ботинках по  асфальту  столичных  улиц.  Разумеется,
перед парижанкой в кружевах или же  войдя  в  салон  знаменитого  ученого,
украшенного орденами и с собственным выездом,  бедный  помощник  нотариуса
трусил бы, как  школьник.  Но  здесь,  на  руанской  набережной,  с  женой
лекаришки  он  не  стеснялся,  он  знал   заранее,   что   обольстит   ее.
Самонадеянность человека зависит от той среды, которая  его  окружает:  на
антресолях говорят иначе,  нежели  на  пятом  этаже,  добродетель  богатой
женщины ограждена всеми ее кредитными билетами, подобно тому как ее корсет
поддерживают косточки, вставленные в подкладку.
   Простившись вечером с супругами Бовари,  Леон  пошел  за  ними  следом.
Обнаружив, что они остановились в "Красном кресте", он  вернулся  домой  и
всю ночь потом обдумывал план.
   На другой день, часов около пяти, чувствуя, как что-то давит ему горло,
с помертвевшим лицом, исполненный решимости труса, той решимости,  которая
уже ни перед чем не останавливается, он вошел на кухню постоялого двора.
   - Барина нет, - объявил слуга.
   Леон решил, что это добрый знак. Он поднялся по лестнице. Его появление
ничуть не смутило Эмму; напротив, она извинилась, что забыла сказать,  где
они сняли номер.
   - А я догадался! - воскликнул Леон.
   - То есть как?
   Он ответил,  что  пошел  наугад,  что  сюда  его  привело  чутье.  Эмма
заулыбалась - тогда Леон, поняв,  что  сказал  глупость,  тут  же  сочинил
другую версию: целое утро он искал ее по всем гостиницам.
   - Итак, вы решили остаться? - спросил он.
   - Да, - ответила она, - и напрасно. Нехорошо  привыкать  к  недоступным
удовольствиям, когда голова пухнет от забот...
   - О, я вас понимаю!..
   - Нет, вы этого понять не можете - вы не женщина!
   Но ведь и у мужчин есть свои горести. Так, философствуя, втянулись  они
в беседу. Эмма долго говорила о том, как мелки земные страсти,  и  о  том,
что сердце человека обречено на вечное одиночество.
   Чтобы  порисоваться,  а  быть  может,  наивно  подражая  своим  любимым
меланхолическим героям,  молодой  человек  сказал,  что  его  занятия  ему
опротивели. Юриспруденцию он ненавидит, его влечет к себе другое  поприще,
а мать в каждом письме докучает ему своими наставлениями.  Они  все  яснее
говорили о том,  почему  им  так  тяжело,  и  это  растущее  взаимодоверие
действовало на них возбуждающе. Но все же быть откровенными до  конца  они
не решались - они старались найти такие слова,  которые  могли  бы  только
навести на определенную мысль. Эмма так и не сказала, что любила  другого;
Леон не признался, что позабыл ее.
   Быть может, Леон теперь и не помнил об ужинах с масками после  бала,  а
Эмма, конечно, не думала о том, как она утром бежала по траве на  свидание
в усадьбу своего любовника. Уличный шум почти не долетал до  них;  в  этом
номерке, именно потому, что он был  такой  тесный,  они  чувствовали  себя
как-то особенно уединенно. Эмма, в  канифасовом  пеньюаре,  откинулась  на
спинку старого кресла, желтые обои сзади нее  казались  золотым  фоном,  в
зеркале отражались ее волосы с  белой  полоской  прямого  пробора,  из-под
прядей выглядывали мочки ушей.
   - Ах, простите! - сказала она.  -  Вам,  верно,  наскучили  мои  вечные
жалобы!
   - Да нет, что вы, что вы!
   - Если б вы знали, о чем я всегда мечтала! - воскликнула Эмма, глядя  в
потолок своими прекрасными глазами, в которых вдруг заблестели слезинки.
   - А я? О, я столько выстрадал! Я часто убегал из дому, ходил, бродил по
набережной, старался  оглушить  себя  шумом  толпы  и  все  никак  не  мог
отделаться от наваждения. На бульваре я видел у одного торговца  эстампами
итальянскую гравюру с изображением Музы. Муза в тунике,  с  незабудками  в
распущенных волосах, глядит на луну. Какая-то сила неудержимо влекла  меня
к ней. Я часами простаивал перед этой гравюрой. Муза была чуть-чуть похожа
на вас, - дрогнувшим голосом добавил Леон.
   Эмма,  чувствуя,  как  губы  у  нее  невольно  складываются  в  улыбку,
отвернулась.
   - Я часто писал вам письма и тут же их рвал, - снова заговорил Леон.
   Она молчала.
   - Я мечтал: а вдруг вы приедете в Париж! На улицах мне часто  казалось,
что я вижу вас. Я бегал за всеми фиакрами, в которых мелькал кончик  шали,
кончик вуалетки, похожей на вашу...
   Эмма, видимо, решила не прерывать его. Скрестив руки и опустив  голову,
она рассматривала банты  своих  атласных  туфелек,  и  пальцы  ее  ног  по
временам шевелились.
   Наконец она вздохнула.
   - А все же нет ничего печальнее моей участи: моя жизнь никому не нужна.
Если бы от наших страданий кому-нибудь было легче, то мы  бы,  по  крайней
мере, утешались мыслью о том, что жертвуем собой ради других.
   Леон стал превозносить добродетель, долг  и  безмолвное  самоотречение;
оказывается, он тоже ощущал неодолимую потребность в самопожертвовании, но
не мог удовлетворить ее.
   - Мне очень хочется быть сестрой милосердия, - сказала она.
   - Увы! - воскликнул Леон. - У мужчин такого святого призвания нет. Я не
вижу для себя занятия... пожалуй, кроме медицины...
   Едва заметно пожав плечами, Эмма стала рассказывать  о  своей  болезни:
ведь она чуть не умерла! Как Жаль! Смерть прекратила бы ее страдания. Леон
поспешил признаться, что он тоже мечтает только о _покое могилы_.  Однажды
вечером ему будто  бы  даже  вздумалось  составить  завещание,  и  в  этом
завещании он просил, чтобы к нему в гроб положили тот прелестный коврик  с
бархатной каемкой, который ему когда-то подарила Эмма. Обоим в самом  деле
хотелось быть такими, какими они себя изображали: оба создали себе идеал и
к этому идеалу подтягивали свое прошлое. Слова - это волочильный стан,  на
котором можно растянуть любое чувство.
   Однако выдумка с ковриком показалась ей неправдоподобной.
   - Зачем же? - спросила она.
   - Зачем?
   Леон замялся.
   - Затем, что я вас так любил!
   Порадовавшись, что самый трудный барьер взят, Леон искоса  взглянул  на
нее.
   С ним произошло то же,  что  происходит  на  небе,  когда  ветер  вдруг
разгонит облака. Грустные думы, находившие одна  на  другую  и  омрачавшие
голубые глаза Леона, как будто бы рассеялись; его лицо сияло счастьем.
   Он ждал.
   - Я и раньше об этом догадывалась... - наконец произнесла Эмма.
   И  тут  они  начали  пересказывать  друг  другу  мелкие  события   того
невозвратного времени, все радости и горести которого  сводились  для  них
теперь  к  одному-единственному  слову.  Он   вспомнил   беседку,   увитую
ломоносом, платья Эммы, обстановку ее комнаты, весь ее дом.
   - А наши милые кактусы целы?
   - Померзли зимой.
   - Как часто я о них думал, если б вы только  знали!  Я  представлял  их
себе точно такими, как в те летние утра, когда  занавески  на  окнах  были
пронизаны солнечным светом... и когда  ваши  обнаженные  руки  мелькали  в
цветах.
   - Милый друг! - сказала Эмма и протянула ему руку.
   Леон прильнул к ней губами. Потом глубоко вздохнул.
   - Внутри вас была тогда какая-то неведомая сила, и она  действовала  на
меня неотразимо... - продолжал Леон. - Однажды я пришел к  вам...  Но  вы,
конечно, этого не помните.
   - Нет, помню, - возразила Эмма. - Ну, дальше?
   - Вы стояли внизу, в передней, на ступеньке, собирались уходить. На вас
была шляпка с голубенькими цветочками. Вы мне не предложили проводить вас,
а я все-таки, наперекор самому себе, пошел за вами. С каждой  минутой  мне
все яснее становилось,  что  я  допустил  бестактность.  Я  плелся  сзади,
навязываться в провожатые мне было неловко, а уйти совсем я не мог.  Когда
вы заходили в лавки, я оставался  на  улице  и  смотрел  в  окно,  как  вы
снимаете перчатки и отсчитываете деньги. Но вот  вы  позвонили  к  госпоже
Тюваш, вам открыли, за вами захлопнулась большая тяжелая дверь, а  я  стою
перед ней как дурак.
   Госпожа Бовари слушала его  и  дивилась  тому,  какая  она  старая;  ей
казалось, что все эти  восстанавливаемые  в  памяти  подробности  удлиняют
прожитую жизнь; чувства, которые она сейчас  вызывала  в  себе,  росли  до
бесконечности.
   - Да, правда!..  Правда!..  Правда!..  -  полузакрыв  глаза,  время  от
времени роняла Эмма.
   На всех часах квартала Бовуазин, где что ни шаг - то  пансион,  церковь
или заброшенный особняк, пробило восемь. Леон и Эмма молчали, но когда они
обменивались взглядами,  в  ушах  у  них  начинало  шуметь,  точно  из  их
неподвижных зрачков исходил какой-то звук. Они взялись за руки, и прошлое,
будущее, воспоминания и мечты - все для них слилось в одно ощущение тихого
восторга. Стены в номере потемнели, но еще сверкали выплывавшие  из  мрака
яркие краски четырех гравюр: на них были  изображены  сцены  из  "Нельской
башни"  (*43),  а  под  гравюрами  давались  пояснения  на   испанском   и
французском  языках.  В  окно  был  виден  клочок   темного   неба   между
островерхими кровлями.
   Эмма встала, зажгла на комоде две свечи и опять села на свое место.
   - Итак?.. - спросил Леон.
   - Итак? - в тон ему проговорила Эмма.
   Он все еще думал, как вновь начать прерванный разговор,  но  вдруг  она
сама обратилась к нему с вопросом:
   - Отчего никто до сих пор не выражал мне таких чувств?
   Молодой человек на это заметил, что возвышенную натуру не так-то  легко
понять. Он, однако, полюбил ее с первого взгляда и потом не раз приходил в
отчаяние при мысли о том, как бы они могли быть счастливы,  если  б  волею
судеб встретились раньше и связали себя неразрывными узами.
   - Я тоже иногда об этом думала, - призналась Эмма.
   - Какая отрадная мечта! - прошептал Леон и, осторожно  перебирая  синюю
бахрому ее длинного белого пояса, добавил: - Кто же нам мешает все  начать
сызнова?..
   - Нет, мой друг, - сказала Эмма. - Я уже стара... а  вы  еще  молоды...
Забудьте обо мне! Вас еще полюбят... полюбите и вы.
   - Но не так, как вас! - вырвалось у Леона.
   - Какое вы еще дитя! Ну будем же благоразумны! Я так хочу!
   Она стала  доказывать,  что  любить  друг  друга  им  нельзя,  что  они
по-прежнему не должны выходить за пределы дружбы.
   Искренне ли говорила Эмма? Этого  она,  конечно,  и  сама  не  знала  -
радость обольщения и необходимость  обороны  владели  всем  ее  существом.
Нежно глядя на молодого человека,  она  мягким  движением  отстраняла  его
дрожащие руки, робко пытавшиеся приласкать ее.
   - Простите! - сказал он, отодвигаясь.
   И в душу к Эмме закралась смутная тревога, внушенная этой его робостью,
более опасной, нежели смелость Родольфа,  который  тогда,  раскинув  руки,
двигался прямо к ней. Леон казался ей красивее  всех  на  свете.  От  него
веяло  необыкновенной  душевной  чистотой.  Его  длинные  тонкие  загнутые
ресницы  поминутно  опускались.  Нежные  щеки  горели  -  Эмме   казалось:
желанием, и ее неудержимо тянуло дотронуться до них губами.  Наконец  Эмма
посмотрела на часы.
   - Боже, как поздно! - воскликнула она. - Заболтались мы с вами!
   Он понял намек и стал искать шляпу.
   - Я даже забыла  о  спектакле!  А  бедный  Бовари  нарочно  меня  здесь
оставил! Я должна была пойти с Лормо и с его женой - они  живут  на  улице
Большого моста.
   Возможность упущена: завтра она уезжает.
   - В самом деле? - спросил Леон.
   - Да.
   - Мне необходимо увидеться с вами еще раз, - заявил он. - Мне надо  вам
сказать...
   - Что сказать?
   - Одну... серьезную, важную вещь. Да нет, вы не уедете, это невозможно!
Если б вы знали... Выслушайте меня... Неужели вы меня не  поняли?  Неужели
вы не догадались?..
   - Вы же так прекрасно говорите! - сказала Эмма.
   - А, вы шутите! Довольно,  довольно!  Сжальтесь,  позвольте  мне  снова
увидеться с вами... только один раз... один-единственный!
   - Ну что ж!.. - Эмма запнулась и, словно спохватившись, воскликнула:  -
Но только не здесь!
   - Где вам угодно.
   - Хотите...
   Подумав, она произнесла скороговоркой:
   - Завтра, в одиннадцать утра, в соборе.
   - Приду! - воскликнул он и схватил ее руки, но она отняла.
   Оба теперь стояли, он - сзади нее; вдруг Эмма опустила голову,  -  Леон
сейчас же нагнулся и надолго припал губами к ее затылку.
   - Да вы с ума сошли! Вы с ума сошли!  -  прерывисто  и  звонко  смеясь,
повторяла она, меж тем как Леон осыпал ее поцелуями.
   Наконец Леон взглянул на нее через плечо - он словно искал в ее  глазах
одобрения. Но глаза ее выражали неприступное величие.
   Леон сделал три шага назад, к выходу. Остановился на  пороге.  Дрожащим
голосом прошептал:
   - До завтра!
   Она кивнула и, как птица, выпорхнула в соседнюю комнату.
   Вечером Эмма  написала  Леону  бесконечно  длинное  письмо,  в  котором
отменяла свидание: между ними все кончено, для их же благополучия  они  не
должны больше встречаться. Но, запечатав письмо, Эмма  вспомнила,  что  не
знает его адреса, и это поставило ее в тупик.
   "Он придет на свидание, и я передам ему лично", - решила она.
   Наутро Леон отворил  окно,  вышел  на  балкон  и,  напевая,  до  блеска
начистил свои туфли. Он надел белые панталоны, тонкие носки, зеленый фрак,
вылил на носовой платок все свои духи, потом завился  у  парикмахера,  но,
чтобы придать своей  прическе  естественную  элегантность,  тут  же  взбил
волосы.
   "Еще очень рано", - подумал он, посмотрев на висевшие в  парикмахерской
часы с кукушкой: они показывали девять.
   Он прочел старый модный журнал, вышел, закурил сигару, прошел три улицы
и, решив, что уже пора, быстрыми шагами направился к собору.
   Было чудесное летнее утро. В  витринах  ювелиров  отсвечивало  серебро;
лучи солнца, косо падавшие на собор, скользили по изломам серых камней;  в
голубом небе вокруг стрельчатых башен летали  стрижи;  на  шумной  площади
пахло  цветами,  окаймлявшими  мостовую:  розами,   жасмином,   гвоздикой,
нарциссами  и  туберозами,  росшими  в  беспорядке  среди  влажной  зелени
котовика и воробьиного проса; в центре площади журчал фонтан; под широкими
зонтами, окруженные пирамидами дынь, простоволосые торговки завертывали  в
бумагу букеты фиалок.
   Молодой человек взял букет. Первый раз в жизни  покупал  он  цветы  для
женщины; он понюхал фиалки  и  невольно  приосанился,  словно  это  не  ей
собирался он поднести цветы, а себе самому.
   Подумав, однако, что его могут увидеть, он решительным шагом двинулся к
собору.
   У левых дверей на середине притвора под "Пляшущей Мариам" (*44) стоял в
шляпе с султаном, при шпаге и с булавой, величественный, словно  кардинал,
и весь сверкающий, как дароносица, привратник.
   Он шагнул навстречу Леону и  с  той  приторно-ласковой  улыбкой,  какая
появляется у церковнослужителей, когда они обращаются к детям, спросил:
   -    Вы,    сударь,    наверно,     приезжий?     Желаете     осмотреть
достопримечательности нашего храма?
   - Нет, - ответил Леон.
   Он обошел боковые приделы. Потом вышел на паперть. Эммы не было  видно.
Тогда он поднялся на хоры.
   В  чашах  со  святой  водой  отражался  неф  вместе  с  нижней   частью
стрельчатых  сводов  и  кусочками  цветных   стекол.   Отражение   росписи
разбивалось о мраморные края чаш, а  дальше  пестрым  ковром  ложилось  на
плиты пола. От трех раскрытых дверей тянулись три огромные  полосы  света.
Время от времени в глубине храма  проходил  ризничий  и,  как  это  делают
богомольные люди,  когда  торопятся,  как-то  боком  опускался  на  колени
напротив престола. Хрустальные люстры висели неподвижно. На  хорах  горела
серебряная лампада. Порой из боковых приделов, откуда-то из  темных  углов
доносилось как бы дуновение  вздоха  и  вслед  за  тем  стук  опускающейся
решетки гулко отдавался под высокими сводами.
   Леон чинно  прохаживался  у  самых  стен.  Никогда  еще  жизнь  так  не
улыбалась ему, как сейчас. Вот-вот, украдкой ловя провожающие ее  взгляды,
взволнованная, очаровательная, войдет она и он увидит ее золотую лорнетку,
платье с воланами, прелестные ботинки, она предстанет перед  ним  во  всем
своем многообразном, чисто женском изяществе, которое ему  еще  внове,  со
всем невыразимым обаянием уступающей добродетели. Вся церковь расположится
вокруг нее громадным будуаром; своды наклонятся, чтобы под  их  сенью  она
могла исповедаться в своей любви; цветные стекла  засверкают  еще  ярче  и
осветят ее лицо; кадильницы будут гореть для того,  чтобы  она  появилась,
как ангел, в благовонном дыму.
   Но она все не шла. Он сел на стул, и взгляд его уперся в синий  витраж,
на котором были  изображены  рыбаки  с  корзинами.  Он  долго,  пристально
разглядывал его, считал чешуйки на рыбах, пуговицы на одежде, а мысль  его
блуждала в поисках Эммы.
   Привратник стоял поодаль и в глубине души злобствовал на этого субъекта
за то, что тот смеет без него осматривать собор. Он считал, что Леон ведет
себя непозволительно, что это в своем роде воровство, почти святотатство.
   Но вот  по  плитам  зашуршал  шелк,  мелькнули  поля  шляпки  и  черная
накидка... Она! Леон вскочил и побежал навстречу.
   Эмма была бледна. Она шла быстро.
   - Прочтите!.. - сказала Эмма, протягивая ему листок бумаги. -  Ах  нет,
не надо!
   Она отдернула руку, пошла в придел во имя божьей матери и,  опустившись
на колени подле стула, начала молиться.
   Сначала эта ханжеская причуда возмутила  молодого  человека,  затем  он
нашел своеобразную прелесть в том, что Эмма,  точно  андалузская  маркиза,
явившись на свидание, вся ушла в молитву, но, это, видимо, затягивалось, и
Леон скоро соскучился.
   Эмма молилась или, вернее, старалась молиться; она надеялась,  что  во