ыре векселя, а то, что останется после уплаты
реального долга, он, Лере, вернет г-же Бовари.
   Однако вместо двух тысяч франков он принес  тысячу  восемьсот:  дело  в
том, что его друг Венсар удержал "законно  следуемые"  двести  франков  за
комиссию и за учет.
   Затем г-н Лере с небрежным видом попросил расписку:
   - Сами понимаете... коммерция - это такое дело... все может  случиться.
И дату, пожалуйста, дату!
   Перед Эммой открылась широкая  перспектива  осуществления  всевозможных
прихотей. У нее, впрочем, хватило благоразумия отложить тысячу экю, и  эти
деньги она уплатила в срок по первым трем  векселям,  но  четвертый  якобы
случайно свалился на голову Шарлю как раз в  четверг,  и  Шарль  в  полном
недоумении стал терпеливо ждать, когда вернется жена и все ему растолкует.
   Да, правда, она ничего ему не сказала про этот вексель, но ей просто не
хотелось путать его  в  домашние  дрязги.  Она  села  к  нему  на  колени,
ласкалась, ворковала,  долго  перечисляла  необходимые  вещи,  которые  ей
пришлось взять в долг.
   - Если принять во внимание, сколько я всего накупила, то выйдет  совсем
не так дорого.
   Шарль с горя обратился все к тому же Лере, и торгаш обещал все уладить,
если только господин доктор выдаст ему два векселя, в том  числе  один  на
сумму в семьсот  франков  сроком  на  три  месяца.  В  поисках  выхода  из
положения Шарль написал матери  отчаянное  письмо.  Г-жа  Бовари-мать,  не
долго думая, приехала сама. На вопрос Эммы, удалось ли Шарлю  уломать  ее,
Шарль ответил:
   - Да, но только она требует, чтобы ей показали счет.
   На другое утро Эмма чуть свет побежала к  г-ну  Лере  и  попросила  его
выписать другой счет - не больше чем на тысячу франков. Показать  счет  на
четыре тысячи было равносильно признанию в том, что две трети  этой  суммы
уже выплачены, следовательно - открыть продажу дома, а между тем  торговец
хранил эту сделку в такой строгой тайне, что про нее узнали много позднее.
   Хотя на все товары были проставлены очень низкие цены, г-жа Бовари-мать
нашла, что расходы непомерно велики.
   - Неужели нельзя было обойтись без ковра? Для  чего  менять  обивку  на
креслах? В мои времена полагалось только одно кресло - для пожилых  людей.
По крайней мере, так было заведено у моей матери, а  она  была,  смею  вас
уверить, женщина порядочная. За богачами все равно  не  угонишься!  Будете
транжирить, так вам никаких денег не хватит! Я  бы  постыдилась  так  себя
баловать, как вы, а ведь я старуха, за иной нужен уход...  Вам  только  бы
рядиться, только бы пыль в глаза пускать. Ведь это что ж  такое:  шелк  на
подкладку по два франка... когда есть отличный жаконет по десяти, даже  по
восьми су!
   - Довольно, сударыня, довольно!.. - раскинувшись на козетке,  изо  всех
сил сдерживаясь, говорила Эмма.
   Но свекровь продолжала отчитывать ее; она предсказывала,  что  Шарль  о
Эммой кончат свои дни в богадельне. Впрочем,  Шарль  сам  виноват.  Хорошо
еще, что он обещал уничтожить доверенность...
   - То есть как уничтожить?
   - Он мне поклялся, - заявила почтенная дама.
   Эмма открыла окно и позвала Шарля. Бедняга принужден был сознаться, что
мать вырвала у него это обещание.
   Эмма убежала, но сейчас же вернулась и с величественным видом протянула
свекрови плотный лист бумаги.
   - Благодарю вас, - сказала старуха и бросила доверенность в огонь.
   Эмма засмеялась резким, громким,  неудержимым  смехом:  у  нее  начался
нервный припадок.
   - Ах ты, господи! - воскликнул Шарль. - Ты  тоже  не  права!  Зачем  ты
устраиваешь ей сцены?..
   Мать, пожав плечами, заметила, что "все это фокусы".
   Но Шарль первый раз в жизни взбунтовался и  так  горячо  стал  защищать
жену, что мать решила немедленно  уехать.  На  другой  день  она  и  точно
отправилась восвояси; когда же сын попытался удержать ее  на  пороге,  она
сказала:
   - Нет, нет! Ее ты любишь больше, чем меня, и так и надо, это в  порядке
вещей. Тут уж ничего не поделаешь!  Поживем  -  увидим...  Будь  здоров!..
Больше я, как ты выражаешься, не устрою ей сцены.
   Шарль все же чувствовал себя виноватым перед Эммой, а та  и  не  думала
скрывать, что обижена на него за недоверие. Ему пришлось долго  упрашивать
ее, прежде чем она согласилась, чтобы на  ее  имя  была  составлена  новая
доверенность; с этой целью он даже пошел вместе с Эммой к г-ну Гильомену.
   - Я вас понимаю, - сказал  нотариус.  -  Человека,  всецело  преданного
науке, не должны отвлекать мелочи практической жизни.
   Эта лицемерная фраза ободрила  Шарля  -  она  прикрывала  его  слабость
лестной для него видимостью каких-то важных занятий.
   Чего только не вытворяла Эмма  в  следующий  четверг,  придя  вместе  с
Леоном в их номер! Смеялась, плакала, пела, танцевала, заказывала  шербет,
пробовала курить, и Леон  нашел,  что  она  хоть  и  взбалмошна,  но  зато
обворожительна, несравненна.
   Он не догадывался, что происходило теперь у нее в душе, что  заставляло
ее так жадно ловить каждый  миг  наслаждения.  Она  стала  раздражительна,
плотоядна, сластолюбива. С гордо поднятой головой  ходила  она  с  ним  по
городу и говорила, что не боится себя скомпрометировать. Ее только  пугала
мысль о возможной встрече с Родольфом. Хотя они расстались навсегда,  Эмма
все еще чувствовала над собой его власть.
   Однажды вечером Эмма не вернулась домой. Шарль совсем потерял голову, а
маленькая Берта не хотела ложиться  спать  без  мамы  и  неутешно  рыдала.
Жюстен на всякий случай пошел встречать барыню. Г-н Оме бросил аптеку.
   Когда пробило одиннадцать, Шарль не выдержал, запряг  свой  шарабанчик,
сел, ударил по лошади - и в два часа ночи подъехал  к  "Красному  кресту".
Эммы там не было. Шарлю пришло на ум: не видел ли ее случайно Леон? Но где
его дом? К счастью, Шарль вспомнил адрес его патрона и побежал к нему.
   Светало. Разглядев дощечку над дверью,  Шарль  постучался.  Кто-то,  не
отворяя, прорычал ему, где живет Леон, и обругал на  чем  свет  стоит  тех
нахалов, которые беспокоят по ночам добрых людей.
   В доме, где проживал Леон, не  оказалось  ни  звонка,  ни  молотка,  ни
швейцара. Шарль изо всех сил застучал в ставни. Мимо  прошел  полицейский.
Шарль испугался и поспешил удалиться.
   "Я сошел с ума, - говорил он сам с собой. - Наверно,  она  пообедала  у
Лормо и осталась у них ночевать".
   Но он тут же вспомнил, что семейство Лормо выехало из Руана.
   "Значит, она ухаживает за госпожой Дюбрейль... Ах да! Госпожа  Дюбрейль
десять месяцев тому назад умерла!.. Так где же Эмма?"
   Тут его осенило.  Он  спросил  в  кафе  адрес-календарь,  быстро  нашел
мадемуазель Лампрер и выяснил, что она живет в  доме  номер  74  по  улице
Ренель-де-Марокинье.
   Но, выйдя на эту улицу, он  еще  издали  увидел  Эмму  -  она  шла  ему
навстречу. Шарль даже не обнял ее - он обрушился на нее с криком:
   - Почему ты вчера не приехала?
   - Я захворала.
   - Чем захворала?.. Где?.. Как?..
   - У Лампрер, - проведя рукой по лбу, ответила она.
   - Я так и думал! Я шел к ней.
   - Ну и напрасно, - сказала Эмма. - Она только что ушла. В  другой  раз,
пожалуйста, не беспокойся. Если я буду знать, что ты  сам  не  свой  из-за
малейшего моего опоздания, то я тоже стану нервничать, понимаешь?
   Так  она  завоевала  себе  свободу  похождений.  И  этой  свободой  она
пользовалась широко. Соскучившись  без  Леона,  она  под  любым  предлогом
уезжала в Руан, а так как Леон в тот день ее не ждал, то она  приходила  к
нему в контору.
   Первое время это было для  него  великим  счастьем,  но  вскоре  он  ей
признался, что патрон недоволен его поведением.
   - А, не обращай внимания! - говорила она.
   И он менял разговор.
   Эмме хотелось, чтобы он сшил себе черный костюм и  отпустил  бородку  -
так, мол, он будет похож на Людовика XIII. Она побывала у  него  и  нашла,
что комната неважная. Леон покраснел. Она этого не заметила и посоветовала
ему купить такие же занавески, как у нее. Он сказал, что  это  ему  не  по
карману.
   - Экий ты жмот! - сказала она, смеясь.
   Каждый раз Леон должен был докладывать ей, как  он  без  нее  жил.  Она
требовала,  чтобы  он  писал  стихи  и  посвящал  ей,  чтобы  он   сочинил
"стихотворение о любви" и воспел ее. Но он никак не мог подобрать ни одной
рифмы и в конце концов списал сонет из кипсека.
   Руководило им не самолюбие, а желание угодить Эмме. Он никогда с ней не
спорил, он подделывался под ее вкусы, скорее он был ее любовницей, чем она
его. Она знала такие ласковые слова и  так  умела  целовать,  что  у  него
захватывало дух. Как же проникла к Эмме эта скрытая порочность -  проникла
настолько глубоко, что ничего плотского в ней как будто бы не ощущалось?



6

   Когда Леон приезжал в Ионвиль повидаться с Эммой,  он  часто  обедал  у
фармацевта и как-то из вежливости пригласил его к себе.
   - С удовольствием, - сказал г-н Оме. - Мне давно пора  встряхнуться,  а
то я здесь совсем закис. Пойдем в театр, в ресторан, кутнем!
   - Что ты,  друг  мой!  -  нежно  прошептала  г-жа  Оме  -  она  боялась
каких-нибудь непредвиденных опасностей.
   - А ты думаешь, это не вредно для моего  здоровья  -  постоянно  дышать
аптечным запахом? Женщины все таковы: сначала ревнуют  к  науке,  а  потом
восстают против самых невинных развлечений. Ничего,  ничего!  Можете  быть
уверены: как-нибудь я нагряну в Руан, и мы с вами _тряхнем мошной_.
   В прежнее время аптекарь ни за что не употребил бы подобного выражения,
но теперь он охотно впадал в игривый парижский тон, что являлось для  него
признаком высшего шика. Как и его соседка, г-жа Бовари, он с  любопытством
расспрашивал Леона о столичных нравах и  даже,  на  удивление  обывателям,
уснащал свою речь жаргонными словечками, вроде: _шушера, канальство, ферт,
хлюст, Бред-гастрит_ вместо _Бред-стрит_ и _дернуть_ вместо _уйти_.
   И вот в один  из  четвергов  Эмма,  к  своему  удивлению,  встретила  в
"Золотом льве", на кухне, г-на Оме, одетого подорожному, то есть в  старом
плаще, в котором он никогда прежде не появлялся, с чемоданом в одной  руке
и с грелкой  из  собственной  аптеки  в  другой.  Боясь  всполошить  своим
отъездом клиентов, он отбыл тайно.
   Всю дорогу он сам с собой рассуждал - видимо, его волновала мысль,  что
он скоро  увидит  места,  где  протекла  его  юность.  Не  успел  дилижанс
остановиться, а г-н Оме уже спрыгнул с  подножки  и  помчался  разыскивать
Леона. Как  тот  ни  отбивался,  фармацевт  затащил  его  в  большое  кафе
"Нормандия" и с величественным видом вошел туда в шляпе,  ибо  он  считал,
что снимать шляпу в общественных местах способен лишь глубокий провинциал.
   Эмма прождала Леона в гостинице три четверти часа. Наконец не выдержала
- сбегала к нему  в  контору,  вернулась  обратно  и,  строя  всевозможные
предположения, мучаясь мыслью, что он к ней охладел, а себя самое  осуждая
за бесхарактерность, простояла полдня, прижавшись лбом к оконному стеклу.
   В два часа дня Леон и г-н Оме все  еще  сидели  друг  против  друга  за
столиком. Большой зал пустел; дымоход в виде пальмы раскидывал  по  белому
потолку  золоченые  листья;  недалеко  от  сотрапезников   за   стеклянной
перегородкой маленькая струйка фонтана,  искрясь  на  солнце,  булькала  в
мраморном бассейне, где среди кресс-салата  и  спаржи  три  сонных  омара,
вытянувшись во всю длину, касались хвостами лежавших  на  боку  перепелок,
целые столбики которых высились на краю.
   Оме блаженствовал. Роскошь опьяняла его еще больше, чем  возлияние,  но
помардское тоже оказало на него свое действие, и,  когда  подали  омлет  с
ромом, он завел циничный разговор о женщинах.  Больше  всего  он  ценил  в
женщинах "шик". Он обожал элегантные туалеты, хорошо обставленные комнаты,
а что касается внешности, то он предпочитал "крохотулек".
   Леон время от времени устремлял полный отчаяния взгляд на стенные часы.
А фармацевт все ел, пил, говорил.
   - В Руане у вас, наверно, никого нет, - ни с того ни с сего сказал  он.
- Впрочем, ваш предмет живет близко.
   Леон покраснел.
   - Ну, ну, не притворяйтесь! Вы же не станете отрицать, что в Монвиле...
   Молодой человек что-то пробормотал.
   - Вы ни за кем не волочитесь у госпожи Бовари?..
   - Да за кем же?
   - За служанкой!
   Оме не шутил; в Леоне самолюбие возобладало  над  осторожностью,  и  он
невольно запротестовал: ведь ему же нравятся брюнетки!
   - Я с вами согласен, - сказал фармацевт. - У них темперамент сильнее.
   Наклонившись  к  самому  уху  Леона,  он  стал   перечислять   признаки
темперамента у женщин. Он даже приплел сюда этнографию:  немки  истеричны,
француженки распутны, итальянки страстны.
   - А негритянки? - спросил его собеседник.
   - Это дело вкуса, - ответил Оме. - Человек! Две полпорции!
   - Пойдем! - теряя терпение, сказал Леон.
   - Yes [да (англ.)].
   Но перед уходом он не преминул вызвать хозяина и наговорил ему приятных
вещей.
   Чтобы отвязаться от Оме, молодой человек сказал, что у него есть дело.
   - Ну что ж, я вас провожу! - вызвался Оме.
   Дорогой он говорил о своей жене,  о  детях,  об  их  будущем,  о  своей
аптеке, о том, какое жалкое существование влачила  она  прежде  и  как  он
блестяще ее поставил.
   Дойдя до гостиницы "Булонь", Леон неожиданно бросил  аптекаря,  взбежал
по лестнице и застал свою возлюбленную в сильном волнении.
   При имени фармацевта она вышла из себя. Но  Леон  стал  приводить  один
веский довод за другим: чем же он виноват? Разве она не  знает  г-на  Оме?
Как  она  могла  подумать,  что  он  предпочел  его  общество?   Она   все
отворачивалась от него; наконец он привлек ее к себе, опустился на  колени
и, обхватив ее стан, замер в сладострастной позе, выражавшей вожделение  и
мольбу.
   Эмма стояла не шевелясь; ее большие горящие глаза смотрели на  него  до
ужаса серьезно. Но вот ее взор затуманился слезою, розовые веки  дрогнули,
она перестала вырывать руки, и Леон уже подносил их  к  губам,  как  вдруг
постучался слуга и доложил, что его спрашивает какой-то господин.
   - Ты скоро вернешься? - спросила Эмма.
   - Конечно.
   - Когда именно?
   - Да сейчас.
   - Я схитрил, - сказал Леону фармацевт. - Мне показалось, что этот визит
вам не по душе, и я решил вызволить  вас.  Пойдемте  к  Бриду,  выпьем  по
стаканчику эликсира Гарюс.
   Леон поклялся, что ему  давно  пора  в  контору.  Тогда  аптекарь  стал
посмеиваться над крючкотворством, над судопроизводством.
   - Да пошлите вы к  черту  своих  Куяциев  и  Бартолов!  (*46)  Чего  вы
боитесь? Наплевать! Пойдемте к Бриду! Он вам  покажет  собаку.  Это  очень
любопытно!
   Леон не сдавался.
   - Ну так я тоже  пойду  в  контору,  -  заявил  фармацевт.  -  Пока  вы
освободитесь, я почитаю газету, просмотрю Свод законов.
   Устав от гнева Эммы, от болтовни фармацевта, быть может, еще  и  осовев
после сытного завтрака, Леон впал в  нерешительность,  а  г-н  Оме  словно
гипнотизировал его:
   - Идемте к Бриду! Он живет в двух шагах, на улице Мальпалю.
   И по своей мягкотелости, по глупости, подстрекаемый тем не  поддающимся
определению чувством, которое толкает нас на  самые  некрасивые  поступки,
Леон дал себя отвести к Бриду. Они застали его во дворе - он  наблюдал  за
тремя  парнями,  которые  вертели,  пыхтя,  тяжелое  колесо   машины   для
изготовления сельтерской воды. Оме начал  давать  им  советы,  потом  стал
обниматься с Бриду, потом все трое  выпили  эликсиру.  Леон  двадцать  раз
пытался уйти, но Оме хватал его за руку и говорил:
   - Сейчас, сейчас! Я тоже иду. Мы с вами  зайдем  в  "Руанский  светоч",
посмотрим на журналистов. Я вас познакомлю с Томасеном.
   В конце концов Леон все же избавился от него -  и  бегом  в  гостиницу:
Эммы там уже не было.
   Вне себя от  ярости  она  только  что  уехала  в  Ионвиль.  Теперь  она
ненавидела Леона. То, что он не пришел на свиданье, она  воспринимала  как
личное оскорбление и выискивала все новые и новые причины, чтобы порвать с
ним: человек он вполне заурядный, бесхарактерный, безвольный, как женщина,
неспособный на подвиг да к тому же еще скупой и трусливый.
   Несколько успокоившись, она поняла, что была к нему  несправедлива.  Но
когда мы черним любимого человека, то это до  известной  степени  отдаляет
нас от него. До идолов дотрагиваться нельзя - позолота пристает к пальцам.
   С этого дня Эмма  и  Леон  все  чаще  стали  обращаться  к  посторонним
предметам. В письмах Эмма рассуждала о цветах, о стихах, о луне и звездах,
обо всех этих немудреных подспорьях  слабеющей  страсти,  которая  требует
поддержки  извне.  От  каждого   нового   свидания   она   ждала   чего-то
необыкновенного, а потому всякий раз признавалась себе, что захватывающего
блаженства ей испытать не  довелось.  Но  разочарование  быстро  сменялось
надеждой, и Эмма возвращалась к Леону еще более пылкой, еще более  жадной,
чем прежде. Она срывала с  себя  платье,  выдергивала  из  корсета  тонкий
шнурок, и шнурок скользящей змеей свистел вокруг  ее  бедер.  Босиком,  на
цыпочках она еще раз подходила к порогу, убеждалась,  что  дверь  заперта,
мгновенно сбрасывала с себя оставшиеся на ней покровы, внезапно  бледнела,
молча, не улыбаясь, прижималась к груди Леона, и по всему ее телу пробегал
долгий трепет.
   Но на этом покрытом холодными каплями лбу, на этих лепечущих  губах,  в
этих блуждающих зрачках, в сцеплении ее рук  было  что-то  неестественное,
что-то непонятное и мрачное, и Леону казалось, будто это _что-то_ внезапно
проползает между ними и разделяет их.
   Леон не смел задавать ей вопросы, но он  считал  ее  опытной  женщиной,
испытавшей в жизни все муки и все наслаждения. Что когда-то пленяло Леона,
то теперь отчасти пугало. Кроме того, она все больше и  больше  порабощала
его личность, и это  вызывало  в  нем  внутренний  протест.  Леон  не  мог
простить Эмме ее постоянной победы над ним. Он пытался даже разлюбить  ее,
но, заслышав скрип ее туфелек, терял над собой власть, как пьяница  -  при
виде крепких напитков.
   Правда, она по-прежнему  оказывала  ему  всевозможные  знаки  внимания,
начиная с изысканных блюд и кончая модными туалетами и томными  взглядами.
Везла у себя на груди розы из Ионвиля и потом осыпала ими  Леона,  следила
за его здоровьем, учила его хорошим манерам и, чтобы крепче привязать  его
к себе, в надежде на помощь свыше, повесила ему на шею образок богородицы.
Как заботливая мать, она расспрашивала его о товарищах.
   - Не встречайся с ними, - говорила она, - никуда не ходи, думай  только
о нашем счастье, люби меня!
   Ей хотелось знать каждый его шаг; она даже подумала, нельзя  ли  нанять
соглядатая,  который  ходил  бы  за  ним  по  пятам.  Около  гостиницы   к
приезжающим вечно приставал  какой-то  оборванец  -  он  бы,  конечно,  не
отказался... Но против этого восстала ее гордость.
   "А, бог с ним, пусть обманывает! Не очень-то я в нем нуждаюсь!"
   Однажды они с Леоном расстались раньше, чем обыкновенно, и, когда  Эмма
шла одна по бульвару, перед ней забелели стены ее монастыря. Она  села  на
скамейку под вязами. Как спокойно жилось ей тогда! Как она жаждала  сейчас
той несказанно прекрасной любви,  которую  некогда  старалась  представить
себе по книгам!
   Первые месяцы замужества, прогулки верхом в лес,  вальсирующий  виконт,
Лагарди - все прошло перед ее глазами... Внезапно появился и Леон, но тоже
вдалеке, как и остальные.
   "Нет, я его люблю!" - говорила она себе.
   Ну что ж, все равно! Счастья у нее нет и никогда не было прежде. Откуда
же у нее это ощущение неполноты жизни, отчего мгновенно истлевало  то,  на
что она пыталась опереться?.. Но если есть на  земле  существо  сильное  и
прекрасное, благородная натура, пылкая и вместе с тем  тонко  чувствующая,
ангел во плоти и с сердцем поэта, звонкострунная лира, возносящая  к  небу
тихие гимны, то почему они не могут встретиться? О нет, это невозможно! Да
и не стоит искать - все на свете обман! За каждой улыбкой кроется зевок