тавал. Словом, он берег себя, нянчился  с  собой,  охотно
принимал соболезнования. Смерть жены пошла ему на пользу и в делах;  целый
месяц все кругом говорили: "Бедный молодой человек! Какое горе!"  Его  имя
приобрело известность, пациентов у него прибавилось, и, наконец, он  ездил
теперь в любое время к Руо. Он питал какую-то неопределенную  надежду,  он
был  беспричинно  весел.  Когда  он  приглаживал   перед   зеркалом   свои
бакенбарды, ему казалось, что он похорошел.
   Однажды он приехал на ферму часов около трех; все были в поле; он вошел
в кухню, но ставни там  были  закрыты,  и  Эмму  он  сначала  не  заметил.
Пробиваясь сквозь щели в стенах, солнечные лучи длинными тонкими полосками
растягивались на полу,  ломались  об  углы  кухонной  утвари,  дрожали  на
потолке. На столе ползли вверх по стенкам грязного стакана мухи, а  затем,
жужжа, тонули на дне, в остатках сидра. При свете, проникавшем в  каминную
трубу, сажа отливала бархатом, остывшая зола  казалась  чуть  голубоватой.
Эмма что-то шила, примостившись между печью и окном;  голова  у  нее  была
непокрыта, на голых плечах блестели капельки пота.
   По деревенскому обычаю, Эмма предложила Шарлю  чего-нибудь  выпить.  Он
было отказался, но она настаивала и в конце концов со смехом объявила, что
выпьет с ним за компанию рюмочку ликера. С этими словами  она  достала  из
шкафа бутылку кюрасо и две рюмки, одну их них  налила  доверху,  в  другой
только закрыла донышко и, чокнувшись, поднесла ее ко рту. Рюмка была почти
пустая, и, чтобы выпить, Эмме  пришлось  откачнуться  назад;  запрокидывая
голову, вытягивая губы и напрягая шею, она смеялась, оттого что ничего  не
ощущала во рту, и кончиком языка, пропущенным между  двумя  рядами  мелких
зубов, едва касалась дна. Потом она села и опять взялась за работу  -  она
штопала белый бумажный чулок; она опустила голову и примолкла; Шарль  тоже
не говорил ни слова. От двери дуло,  по  полу  двигались  маленькие  кучки
сора; Шарль следил за тем, как их подгоняет сквозняк, и слышал  лишь,  как
стучит у него в висках и как  где-то  далеко  во  дворе  кудахчет  курица,
которая только что снесла яйцо. Эмма время от времени прикладывала руки  к
щекам, чтобы они не так горели,  а  потом,  чтобы  стало  холоднее  рукам,
дотрагивалась до железной ручки больших каминных щипцов.
   Она  пожаловалась,   что   с   наступлением   жары   у   нее   начались
головокружения, спросила, не помогут ли ей морские купанья,  рассказала  о
монастыре. Шарль рассказал  о  своем  коллеже,  и  так  у  них  постепенно
завязалась оживленная беседа. Они прошли к ней в комнату. Она показала ему
свои старые ноты, книжки, которые она получила в награду, венки из дубовых
листьев, валявшиеся в нижнем ящике шкафа. Потом заговорила о своей матери,
о кладбище и даже показала клумбу в  саду,  с  которой  в  первую  пятницу
каждого месяца срывала цветы на ее могилку.  Вот  только  садовник  у  них
никуда не годный; вообще бог знает что за прислуга! Эмма  мечтает  жить  в
городе - хотя бы зимой, впрочем, летней порою день все прибавляется,  и  в
деревне тогда, наверное, еще скучнее. В зависимости от того, о чем  именно
она  говорила,  голос  ее  делался  то  высоким  и  звонким,  то  внезапно
ослабевал, и, когда она рассказывала о себе, постепенно снижался почти  до
шепота, меж тем как лицо ее то озарялось радостью, и она широко раскрывала
свои наивные глаза, а то вдруг мысль ее уносилась далеко, и  она  смотрела
скучающим взглядом из-под полуопущенных век.
   Вечером, по дороге домой, Шарль вызывал в памяти все ее фразы, одну  за
другой, пытался припомнить их в точности, угадать их скрытый смысл,  чтобы
до осязаемости ясно представить себе, как она жила, когда он с ней еще  не
был знаком. Но его мысленный взор видел  ее  такою,  какой  она  предстала
перед ним впервые, или же такою, какой он оставил ее только что. Потом  он
задал себе вопрос: что с ней станется, когда она выйдет замуж? И за  кого?
Увы! Папаша Руо богат, а она... она такая красивая! Но тут воображению его
вновь явился облик Эммы, и что-то похожее  на  жужжанье  волчка  неотвязно
зазвучало у него в ушах: "Вот бы тебе на ней  жениться!  Тебе  бы  на  ней
жениться!" Ночью он никак не мог уснуть, в горле  у  него  все  пересохло,
хотелось пить; он встал, выпил воды и растворил окно; небо было  звездное,
дул теплый ветерок, где-то далеко лаяли  собаки.  Он  поглядел  в  сторону
Берто.
   Решив, что, в сущности говоря, он ничем  не  рискует,  Шарль  дал  себе
слово при первом удобном случае сделать Эмме предложение, но язык  у  него
всякий раз прилипал к гортани.
   Папаша Руо был не прочь сбыть дочку с рук, - помогала она ему плохо.  В
глубине души он ее оправдывал -  он  считал,  что  она  слишком  умна  для
сельского хозяйства, этого богом проклятого занятия, на котором  миллионов
не наживешь. В самом деле, старик не только не богател, но из году  в  год
терпел убытки, ибо хотя на рынках он чувствовал себя как  рыба  в  воде  и
умел показать  товар  лицом,  зато  собственно  к  земледелию,  к  ведению
фермерского хозяйства он не питал ни малейшей склонности.  Ничем  особенно
он себя не утруждал, денег на свои нужды не жалел - еда, тепло и сон  были
у него на первом плане. Он любил крепкий  сидр,  жаркое  с  кровью,  любил
прихлебывать кофе с коньячком. Он ел всегда в кухне,  один,  за  маленьким
столиком, который ему подавали уже накрытым, точно в театре.
   Итак, заметив, что Шарль в присутствии Эммы краснеет, - а это означало,
что на днях он попросит ее руки, - папаша все обдумал  заранее.  Шарля  он
считал "мозгляком", не о  таком  зяте  мечтал  он  прежде,  но,  с  другой
стороны, Шарль, по общему мнению, вел себя безукоризненно,  все  говорили,
что он бережлив, очень сведущ, - такой человек  вряд  ли  станет  особенно
торговаться из-за  приданого.  А  тут  еще  папаше  Руо  пришлось  продать
двадцать два акра своей  земли,  да  к  тому  же  он  задолжал  каменщику,
шорнику, и потом надо было поправить вал в давильне.
   "Посватается - отдам", - сказал он себе.
   Перед самым Михайловым днем Шарль на трое суток приехал в Берто. Третий
день, как и два предыдущих, прошел в том, что его отъезд все  откладывался
да  откладывался.  Папаша  Руо  пошел  проводить  Шарля;  они  шагали   по
проселочной дороге и уже  собирались  проститься;  пора  было  заговорить,
Шарль дал себе слово начать, когда они дойдут до конца  изгороди,  и,  как
только изгородь осталась позади, он пробормотал:
   - Господин Руо, мне надо вам сказать одну вещь.
   Оба остановились. Шарль молчал.
   -  Ну,  выкладывайте!  Я  и  так  все  знаю!  -  сказал  Руо,  тихонько
посмеиваясь.
   - Папаша!.. Папаша!.. - лепетал Шарль.
   - Я очень доволен, - продолжал фермер. - Девочка,  наверное,  тоже,  но
все-таки надо ее спросить. Ну, прощайте, - я пойду домой. Но  только  если
она скажет "да", не возвращайтесь - слышите? - во избежание сплетен, да  и
ее это может чересчур взволновать. А чтобы вы не  томились,  я  вам  подам
знак: настежь распахну окно с  той  стороны,  -  вы  влезете  на  забор  и
увидите.
   Привязав лошадь к дереву, Шарль  выбежал  на  тропинку  и  стал  ждать.
Прошло тридцать минут, потом он отметил по часам еще  девятнадцать.  Вдруг
что-то стукнуло об стену - окно распахнулось, задвижка еще дрожала.
   На другой день Шарль в девять часов утра был уже на ферме. При виде его
Эмма вспыхнула, но, чтобы  не  выдать  волнения,  попыталась  усмехнуться.
Папаша Руо обнял будущего зятя. Заговорили о  материальной  стороне  дела;
впрочем, для этого было еще достаточно времени - приличия требовали, чтобы
бракосочетание состоялось после того, как у Шарля кончится траур, то  есть
не  раньше  весны.  Зима  прошла  в  ожидании.  Мадемуазель  Руо  занялась
приданым. Часть его была заказана в Руане, а ночные сорочки и чепчики  она
шила сама по картинкам в журнале мод, который  ей  дали  на  время.  Когда
Шарль  приезжал  в  Берто,  с  ним  обсуждали  приготовления  к   свадьбе,
совещались, в какой комнате устроить обед, уславливались о количестве блюд
и относительно закусок.
   Эмме хотелось венчаться в полночь, при свете факелов, но папаше Руо эта
затея не пришлась по душе. И вот наконец сыграли свадьбу: гостей съехалось
сорок три человека, пир продолжался шестнадцать часов, а утром - опять  за
то же, и потом еще несколько дней доедали остатки.



4

   Приглашенные начали съезжаться с раннего утра в колясках, в одноколках,
в двухколесных шарабанах, в старинных  кабриолетах  без  верха,  в  крытых
повозках с кожаными занавесками, а молодежь из  соседних  деревень,  стоя,
выстроившись в ряд, мчалась на телегах и, чтобы не  упасть,  держалась  за
грядки, - так сильно трясло. Понаехали и  те,  что  жили  в  десяти  милях
отсюда, - из Годервиля, из Норманвиля, из Кани. Шарль и Эмма  созвали  всю
свою родню, помирились со всеми друзьями,  с  которыми  были  до  этого  в
ссоре, разослали письма тем знакомым, кого давным-давно потеряли из виду.
   Время  от  времени  за  изгородью  щелкал  бич,  вслед  за  тем  ворота
растворялись, во двор въезжала повозка. Кони  лихо  подкатывали  к  самому
крыльцу, тут их на всем скаку осаживали, и повозка разгружалась, - из  нее
с обеих сторон вылезали гости, потирали себе  колени,  потягивались.  Дамы
были в чепцах, в сшитых по-городски платьях с блестевшими на них  золотыми
цепочками от часов, в накидках, концы которых крест-накрест завязывались у
пояса, или  же  в  цветных  косыночках,  сколотых  на  спине  булавками  и
открывавших сзади шею. Около мальчиков, одетых так же, как их  папаши,  и,
видимо, чувствовавших себя неловко в новых костюмах (многие из них сегодня
первый раз в  жизни  надели  сапоги),  молча  стояла  какая-нибудь  рослая
девочка лет четырнадцати - шестнадцати, наверно,  их  кузина  или  старшая
сестра, в белом платье, сшитом ко дню  первого  причастия  и  ради  такого
случая удлиненном, с волосами, жирными от  розовой  помады,  вся  красная,
оторопелая, больше всего на свете боявшаяся испачкать перчатки. Конюхов не
хватало, поэтому лошадей распрягали, засучив рукава, сами  отцы  семейств.
Их одежда находилась в строгом соответствии с занимаемым ими положением  в
обществе - одни приехали во фраках, другие в сюртуках, третьи в  пиджаках,
четвертые в куртках, и все это у них было  добротное,  вызывавшее  к  себе
почтительное отношение всех членов семьи, извлекавшееся из  шкафов  только
по торжественным дням: сюртуки  -  с  длинными  разлетающимися  полами,  с
цилиндрическими воротничками, с широкими, как мешки, карманами;  куртки  -
толстого сукна, к которым обыкновенно полагалась фуражка с медным  ободком
на козырьке; пиджачки - кургузые, с двумя пуговицами на спине, посаженными
так близко, что  они  напоминали  глаза,  с  фалдами,  точно  вырубленными
плотником из цельного дерева. Некоторые (эти, разумеется, сидели за столом
на самых непочетных местах) явились даже в  парадных  блузах,  то  есть  в
таких, отложные воротнички которых лежали на плечах, спинку же,  собранную
в мелкие складки, перехватывал низко подпоясанный вышитый кушак.
   А на груди панцирями выгибались крахмальные сорочки! Мужчины только что
подстриглись, - поэтому уши у них торчали, - и тщательно побрились; у тех,
что встали нынче еще до рассвета и брились впотьмах, под носом были  видны
поперечные царапины, а  на  скулах  -  порезы  величиною  с  трехфранковую
монету;  дорогой  их  обветрило,  и  казалось,  будто  все  эти   широкие,
одутловатые лица кто-то отделал под розовый мрамор.
   Так как от фермы до мэрии считалось не больше полумили,  то  все  пошли
туда пешком и пешком возвращались из церкви,  после  венчания,  на  ферму.
Шествие, двигавшееся сначала единой пестрой лентой, колыхавшейся  в  полях
на узкой тропинке,  что  извивалась  меж  зеленей,  вскоре  растянулось  и
распалось  на  отдельные  группы,  увлекшиеся  разговором.  Впереди   всех
выступал музыкант со скрипкой, затейливо разукрашенной лентами; за ним шли
новобрачные, потом сбившиеся в одну  кучу  родные  и  знакомые,  а  позади
обрывала овсинки и под шумок затевала возню детвора. Платье Эммы, чересчур
длинное, касалось земли; время от времени она  останавливалась,  подбирала
его и осторожно снимала колючки затянутыми в перчатки пальцами,  а  Шарль,
отпустив ее руку, ждал. Папаша Руо, в новом цилиндре и в  черном  фраке  с
рукавами чуть  не  до  ногтей,  вел  под  руку  г-жу  Бовари-мать.  А  г-н
Бовари-отец, который в глубине души презирал все это общество и явился  на
свадьбу  в  простом  однобортном,  военного   покроя   сюртуке,   расточал
трактирные комплименты белокурой крестьянской девушке. Девушка  приседала,
краснела, не знала, что отвечать. Гости толковали о своих  делах,  а  иные
подтрунивали  друг  над  другом,  заранее  настраиваясь  на  веселый  лад.
Музыкант все играл, все играл; прислушавшись,  можно  было  различить  его
пиликанье. Как только скрипач замечал, что ушел далеко вперед,  он  сейчас
же останавливался перевести дух, долго  натирал  канифолью  смычок,  чтобы
струны визжали громче, а потом двигался дальше, то  поднимая,  то  опуская
гриф, - это помогало ему держать такт. Заслышав издали  его  игру,  птички
разлетались в разные стороны.
   Стол накрыли в  каретнике,  под  навесом.  Подали  четыре  филе,  шесть
фрикасе из кур, тушеную  телятину  и  три  жарких,  а  на  середине  стола
поставили  превосходного   жареного   молочного   поросенка,   обложенного
колбасками, с гарниром из щавеля. По углам  стола  возвышались  графины  с
водкой. На бутылках со сладким сидром вокруг пробок выступила густая пена,
стаканы были заранее налиты вином доверху. Желтый крем на огромных  блюдах
трясся  при  малейшем  толчке;  на  его  гладкой  поверхности  красовались
инициалы новобрачных, выведенные мелкими завитушками. Нугу и торты готовил
кондитер, выписанный из Ивето. В этих краях он подвизался впервые и  решил
в грязь лицом не ударить - на десерт он собственными  руками  подал  целое
сооружение,  вызвавшее  бурный  восторг  собравшихся.  Нижнюю  его   часть
составлял сделанный из  синего  картона  квадратный  храм  с  портиками  и
колоннадой, вокруг храма в нишах, усеянных  звездами  из  золотой  бумаги,
стояли гипсовые статуэтки; второй этаж составлял савойский  пирог  в  виде
башни, окруженной невысокими укреплениями  из  цуката,  миндаля,  изюма  и
апельсинных долек, а на самом верху громоздились скалы, виднелись озера из
варенья, на озерах - кораблики из ореховых скорлупок, среди зеленого  луга
качался крошечный амурчик на шоколадных  качелях,  столбы  которых  вместо
шаров увенчивались бутонами живых роз.
   Обед тянулся до вечера. Устав сидеть, гости шли погулять во двор или на
гумно - поиграть в "пробку", а потом опять возвращались на свои  места.  К
концу обеда многие уже храпели. Но за кофе  все  снова  оживились,  запели
песни, потом  мужчины  начали  пробовать  силу  -  упражнялись  с  гирями,
показывали свою ловкость, пытались  взвалить  себе  на  плечи  телегу,  за
столом говорили сальности, обнимали дам. Вечером стали  собираться  домой,
но  лошадей  перекормили  овсом,  и  они  не  хотели  влезать  в  оглобли,
брыкались, вскакивали на дыбы, рвали упряжь, а хозяева - кто бранился, кто
хохотал. И всю ночь по дорогам бешеным галопом неслись  при  лунном  свете
крытые повозки, опрокидывались в канавы, перемахивали  через  кучи  щебня,
скатывались  с  косогоров  вниз,  а   женщины,   высунувшись   в   дверцу,
подхватывали вожжи.
   Те, что остались в Берто, пропьянствовали ночь в кухне. Дети уснули под
лавками.
   Невеста упросила отца, чтобы ее избавили от обычных шуток. Тем не менее
один из их родственников, торговец рыбой (он даже  в  качестве  свадебного
подарка  привез  две  камбалы),  начал  было  прыскать  водой  в  замочную
скважину, но папаша Руо подоспел вовремя и попытался втолковать  ему,  что
зять занимает видное положение и что эти непристойные выходки по отношению
к нему недопустимы. Однако родственник проникся  его  доводами  не  сразу.
Подумав про себя, что папаша Руо зазнался, он отошел в  уголок,  к  группе
гостей; этим гостям случайно достались за обедом неважные куски, и  теперь
они, разобидевшись, перемывали косточки хозяину и, хотя и не прямо, желали
ему разориться.
   Госпожа Бовари-мать за весь день  не  проронила  ни  звука.  С  ней  не
посоветовались ни относительно наряда невесты, ни относительно  распорядка
свадебного пиршества; уехала она рано. Ее супруг остался  -  он  послал  в
Сен-Виктор за сигарами и до самого утра все  курил  и  попивал  грог,  чем
заслужил особое  уважение  всей  компании,  которая  понятия  не  имела  о
подобной смеси.
   Шарль, остроумием не отличавшийся, во время свадебного пира не блистал.
На все шутки, каламбуры, двусмысленности, поздравления и  вольные  намеки,
которыми гости сочли своим долгом осыпать его с самого  начала  обеда,  он
отвечал не очень удачно.
   Зато наутро это был уже совсем другой человек.  Казалось,  что  это  он
утратил невинность, меж тем как по непроницаемому виду молодой  ни  о  чем
нельзя было догадаться. Даже самые злые насмешники - и те прикусили  язык,
и когда она проходила мимо, они  только  глазели  на  нее,  тщетно  шевеля
мозгами. Но Шарль и не думал таиться. Он называл Эмму  женой,  говорил  ей
"ты", спрашивал у каждого, как-она  ему  нравится,  всюду  бегал  за  ней,
беспрестанно уводил в сад, и гостям издалека было видно, как он, обняв  ее
за талию, гуляет по аллее, как он склоняется головой к ней на грудь и мнет
кружевную отделку корсажа.
   Через два дня после свадьбы  молодые  уехали  -  Шарль  не  мог  дольше
оставаться в Берто из-за пациентов. Папаша  Руо  дал  им  свою  повозку  и
проводил их до Басонвиля. Там он в последний  раз  поцеловал  дочь,  потом
слез с повозки и пошел домой. Отойдя шагов на сто, он обернулся и,  глядя,
как крутятся по дорожной пыли колеса удаляющейся повозки, тяжело вздохнул.
Он вспомнил былое, вспомнил свою свадьбу,  первую  беременность  жены;  он
тоже был весел в тот день, когда она сидела сзади  него  верхом  на  коне,
бежавшем рысью по  белому-белому  полю,  -  ведь  это  было  незадолго  до
Рождества, и снег уже выпал; одною рукой она держалась за мужа, а в другой
у нее была корзинка; ветер трепал длинные  концы  ее  кошского  кружевного
чепчика, они закрывали ей рот, и, оборачиваясь, он видел, что к его  плечу
вплотную прижимается ее улыбающееся розовое личико,  выглядывающее  из-под
золотого ободка чепца. Время  от  времени  она  грела  пальцы  у  него  за
пазухой. Как все это  было  давно!  Теперь  их  сыну  исполнилось  бы  уже
тридцать лет! Старик еще раз оглянулся, но повозка скрылась из виду. И тут
у него в душе стало пусто, как в доме, откуда  вынесли  все  вещи.  В  его
голове, которую затуманили винные пары, трогательные воспоминания мешались
с мрачными мыслями, и его вдруг потянуло к церкви. Но, боясь, как  бы  ему
там не стало еще тоскливее, он зашагал прямо домой.
   Господин и госпожа  Бовари  приехали  в  Тост  к  шести  часам.  Соседи
бросились к окнам поглядеть на молодую докторшу.
   Старая служанка поздоровалась со своей повой госпожой,  поздравила  ее,
извинилась, что обед еще не готов, и предложила пока что осмотреть дом.



5

   Дом своим кирпичным фасадом выходил прямо  на  улицу  или,  вернее,  на
дорогу. За дверью висели  плащ  с  низким  воротником,  уздечка  и  черная
кожаная фуражка, а в углу валялась пара штиблет,  на  которых  уже  успела
засохнуть грязь. Направо дверь вела в залу, то есть в комнату, где обедали
и сидели по вечерам. Канареечного цвета обои с выцветшим бордюром  в  виде
гирлянды цветов дрожали на плохо натянутой холщовой  подкладке;  на  окнах
висели цеплявшиеся одна за другую белые коленкоровые занавески  с  красной
каемкой, а на узкой  каминной  полочке,  между  двумя  накладного  серебра
подсвечниками  с  овальными  абажурами,  поблескивали   часы